Александра Щебакова. Выбор за нами

Спектакль «Откровенные полароидные снимки» по пьесе современного английского драматурга Марка Равенхилла был поставлен в филиале московского Театра имени Пушкина режиссером Кириллом Серебренниковым в 2002 году. Роман Козак, возглавлявший в то время Пушкинский театр, последовательно и целенаправленно воплощал в жизнь намеченную программу – «вытащить» театр из заштатного состояния и заманить туда перспективную, желательно продвинутую публику. Поэтому «Откровенные полароидные снимки» отвечают этой идее и удачно встраиваются в репертуар театра своей шокирующей скандальностью. Не скрою, что начала смотреть спектакль с предвзятостью человека, не приемлющего обсценную лексику ни в литературе, ни в театре, ни в жизни. А фабула пьесы, построенная на историях геев, проституток и бывших зеков, уж точно меня не привлекала. Однако признаюсь: спектакль затянул с первой сцены своей искренностью. И неважно, кто герои, главное – они люди, и в каждом — своя драма, боль, которую жестокий мир отталкивает, как холодный кафель воду.

Красно-белая кафельная плитка, капающая откуда-то сверху вода, металлический шест – унифицированное пространство для квартиры новой партийки, ночного клуба, метро, морга, среда взаимодействия не меняет внутреннего мира героев, более того – она давит безысходностью, ведь «счастливый мир - одно большое вранье», «а люди жужжат вокруг и жалят друг друга». Зеркальный шар, появляющийся время от времени, как момент истины, выявляет самое сокровенное, то, чего уже скрыть нельзя. Красный цвет в костюмах актеров вначале постепенно меняется на черный, когда нарастает драматизм, когда со словами «я ненавижу все, что мы говорили друг другу: я счастлив, ты счастлива» умирает Тим, а Хелен не может больше врать себе в своих «мелких» делах, потому что «отрезала от себя по куску» нечто большее: свою веру, свою мечту. В этом контексте белый не воспринимается как цвет надежды и чистоты, скорее наоборот – от него веет трупным холодом (умерший Тим дефилирует в белом, наводя ужас фатальными предсказаниями). Блестящие и меховые детали костюмов придают героям отнюдь не пафосность – это желание заглушить боль, продемонстрировать свою внутреннюю наполненность («я хороший человек») или компенсировать ее красотой внешней («у меня офигительное тело»). Мороженые куры – метафора замороженных чувств, прорывающихся в «я не могу так больше».

Ровный свет меняется на мерцающий — в ритмах клубной музыки или точечный — от фонарей закулисных персонажей, подсвечивающих героев во время диалогов. Музыкальные темы зарубежной поп-музыки чередуются с народными наигрышами. Но звуков в пьесе гораздо больше. Самолет, пианино, пение Нади, капающая вода, бумага, которая рвется – все сливается в ужасающей ритмичной какофонии, за которой едва поспевают артисты. Я бы не назвала эту пьесу тихой: самый первый диалог Хелен и Ника буквально разрывает тишину.

Напоминание о леворадикальном прошлом для Хелен (Елена Новикова) неприятно, ведь теперь она должна «делать для людей хоть что-то». Но слова Ника: «Не думай, что если ты что-то делаешь, то это что-то может что-то значить» звучат оглушающе справедливо, и она это понимает, а потому гонит от себя Ника. Она рвет бумагу – рвет с прошлым, хотя явно ей это не удается. «Что ты сейчас чувствуешь?» - спрашивает Ник, и эти слова становятся рефреном спектакля, заставляющим героев мучиться, потому что чувствовать в этом мире нельзя, потому что чувства открывают ужасающую пустоту и бессмысленность жизни, в которой только рынок является достойным эквивалентом душ, а евангелие начинается со слов «Вначале были деньги».

У Хелен два образа: в короткой комбинации - знак 90-х (она еще в ней), и в деловом костюме, за которым она прячет прошлое, и с накладной косой – весь этот маскарад, чтобы доказать самой себе, что ее работа что-то значит. Она то раздевается, то одевается: мечется от вчерашнего к сегодняшнему. И в конце концов признается: «Все неправильно, и я хочу все уничтожить вдребезги».

Вообще всем персонажам хочется что-то доказать. Когда человек повторяет одну и ту же фразу, вряд ли он сам в нее верит. «Я хороший человек», - твердит Надя. Она считает, что Саймон напуган, потому и бьет ее. «Он ребенок внутри, мы все внутри дети». И эти скачущие в заячьих ушках Тим и Виктор не хотят вырастать, потому что ребенком быть легче. Виктория Исакова (Надя) непередаваемо, необыкновенно талантливо сыграла свою роль. Ее героиня кажется то глупой, то наивной, то взбалмошной, но это скорее маска. Когда она ложится и поднимает ноги – это тоже маска, желание скрыть истинные чувства. Кульминационным моментом в ее жизни становится смерть Тима, потому что смерть близкого человека заставляет взглянуть правде в глаза, перестать врать самой себе, перестать внушать себе, что счастлива, ведь пора признать, что никому не нужна, и надо «научиться быть самой по себе, часами, днями». Голос Нади меняется. Теперь это голос взрослого человека, умного, доброго, бесконечно одинокого. Почему она не верит Нику, не хочет быть с ним? Потому что не может доверять убийце.

У Ника (Алексей Кравченко) тоже своя дежурная фраза: «Я хочу о тебе заботиться», и хочется ей верить. Но «легкая вспышка ненависти» в его глазах, когда он смотрит на Джонатана, изобличает человека, не желающего расставаться с прошлым. Он нелепо кривляется в заячьих ушках, пытаясь подладиться под поколение 2010-х, но эта наигранность выглядит неуклюже, ведь Ник не просто взрослый, он, по его же словам, «очень старый», то есть неспособный измениться. Недаром в финале он остается с Хелен.

У Джонатана особая роль. Актер Андрей Заводюк справился с ней потрясающе. От корчащегося в кресле инвалида, разыгрывающего сцену подобострастия перед представительницей власти, до обличительной речи блистательного дельца – у него столько оттенков мимики, что невольно веришь каждому его слову. И как не верить, если именно этот герой заставляет остальных говорить то, что они думают, не скрывать своих эмоций, не стыдиться быть тем, кем являешься на самом деле. Ему противно слышать просьбу о прощении, ему приятнее видеть ненависть: «Легкая вспышка ненависти! Я не знаю почему, но она мне очень нравится!»

Виктор (Юрий Чурсин) – наемный сексуальный раб, любящий, казалось, только свое «офигительное» тело, вопреки запрету «папика», влюбляется в него. Он и Тим поддерживают друг друга в нежелании чувствовать что-либо, потому что «мир в целом ужасен, когда в нем приходится жить по-настоящему». К ним примыкает и Надя. И все их слова о том, что «больно, но стало лучше», «это счастливый мир», «будь открытым» и т.д., заставляют их стремительно двигаться по сцене, танцевать, делать синхронные движения ради идеи не чувствовать, не страдать. Когда Ник говорит Наде о своей в любви и просит ее признаться в том, что ей больно, все вместе они машут платками – отмахиваются от правды. Но правда давит, и в конце концов Тим решает умереть, лишь бы больше не лгать.

Пьесу Равенхилла Серебренников интерпретирует по-своему. Актеры переодеваются в зайчиков, как на утреннике в детском саду, играют в «выручайки», «колдунчики», пускают бумажные самолетики; шарики, балуются водяным пистолетом – элементы детства зрительно создают подтекст нежелания взрослеть или жить во взрослом мире. Металлический шест, как и черный полиэтиленовый мешок, выполняет двоякую роль. Простые вещи режиссер наполняет новым смыслом, заставляя «прочесть» текст английского писателя визуально.

Четвертая стена создает эффект присутствия, заставляя зрителей быть соучастниками действия на сцене. К слову сказать, сцена расположена так близко к зрителям, что кажется, на них тоже льется вода, которой много в спектакле. Джонатан обращается к зрителям: «Вот я вижу легкую вспышку ненависти! И там!» Мне думается, это призыв режиссера к зрителю: «Финал близок… Задумайтесь: что вы чувствуете, только не лгите!» Оформление играет немалую роль.  Костюмы, декорации, реквизит становятся самостоятельными участниками действия и по-своему дополняют смысл произведения.

Финал спектакля мне представляется открытым. Тим, Виктор и Надя сидят за прозрачным пологом и раскачивают зеркальный шар. Казалось бы, логически – это конец. Они сжигают бумажный самолетик, т.е. прощаются с детством. Но что будет с ними дальше? Очевидно то, что происходит в центре сцены: Ник и Хелен вместе, они страстно целуются (в начале пьесы их поцелуй был искусственно вымученным). «Нам надо все-таки повесить замок», - говорит Хелен. Новая власть упрочилась, она нашла своих, ей есть что охранять. «Рынок – единственная вещь, чтобы сладиться со всем тем, как мы на самом деле устроены» (Джонатан). Но неужели Тим, Виктор и Надя с этим согласны? Кирилл Серебренников предлагает зрителю сделать свой выбор.

Преподаватель – Леенсон Елена