М. Швыдкой. Вениамин Смехов

"Служенье муз не терпит суеты..." - так называлось одно из первых больших литературных сочинений молодого (да-да лет двадцать назад, еще молодого!) артиста Театра На Таганке, Вениамина Смехова.
"Служенье муз не терпит суеты..." - шептал про себя герой повести молодого артиста - молодой артист, погружаясь в суетную жизнь, где репетиции в театре, соседствовали с добыванием насущного хлеба, мяса и молока для жены и двух дочек, а записи на радио и обычная концертная халтура - с высочайшими полетами духа, призванными решить основные вопросы быта, в котором материя все время что-то нашептывала сознанию. Лирико-ироническая повесть эта была откровенно автобиографична - в ее словесной ткани Смехов избывал то же, что в ткани чисто театральной избывал спектаклем "Час пик" (найдя замечательную повесть польского автора, он не только сделал ее инсценировку, но и уговорил Юрия Любимова поставить спектакль, где сам сыграл главную роль). Оказывается, что не только служенье муз, но и сама жизнь не терпит суеты, хотя все время расставляет человеку бесчисленные ловушки суетности. Даже на пороге смерти.

Смехов не скрывает своего пристрастия к театральному шуму и гаму, к театральным и околотеатральным праздникам, "капустным" затеям и пародийным юбилейным торжествам. Как и другие актеры-лидеры Таганки, Смехов - лучший друг физиков, химиков, академиков, подводников, космонавтов и работников сферы обслуживания, а также сотрудников всех творческих домов, где ждут как родного, ибо дорог Венечка ко всякому христианскому и нехристианскому воскресению. Ему нравится, что его ждут и любят, каламбуры и остроты срываются с его уст как бы сами собой - перлы устного капустнического творчества, непереводимая в письменную форму, бесподобная актерская игра слов.

Слава Атоса в разруганном серьезными критиками фильме Юнгвальда-Хилькевича по сценарию Марка Розовского о трех мушкетерах следует за ним по пятам: письма с завидной очередностью поступают как из ближнего к Москве Нечерноземья, так и из ближней к Европе земли обетованной,- выдержать соревнование с самим Михаилом Боярским дано не каждому. Он твердо помнит знаменитые слова Шарля Дюллена о том, что у театра (как и у кинематографа, впрочем) есть лишь один закон - успех. Чтобы не было мучительно больно...

Он с завидной самоиронией находит себя в первой десятке самых популярных - по мнению журнала "Советский экран" - киноартистов 1989 года. Ибо отмечает не только свое присутствие, но и отсутствие тех, кого считает своими старшими товарищами, которых ценит как высочайших профессионалов и настоящих художников.

Его неугомонность, постоянная актерская готовность концентрировать на себе внимание, его откровенные дружбы и встречи с действительно великими людьми нашего времени, описанные им с литературным блеском, переходящим в эффектность, часто раздражают его недругов, коих у него немало, и вызывает приязненную улыбку близких, которых у него еще больше.
"Служенье муз не терпит суеты..." - это как заклинание от недоброжелателей. Кажется, в вихре театральных, кинематографических и жизненных переплетений, стычек, конфликтов эта поэтическая строка в конце концов диктует ему важнейшие поступки, которые многократно превосходят готовность к мелким театральным компромиссам. Помимо всех прочих своих доблестей, Смехов в некотором высшем смысле Лагранж Театра на Таганке, верный и временами педантично резонерствующий летописец Мольера - Любимова.
Придя в Театр драмы и комедии за год до курса Мастера, оснащенный добротными провинциальными университетами, экстерном сданными в Куйбышеве, он истово, если хотите рыцарственно ( привет от Атоса! ) служил духу этого театра, гению Мастера, на житейские эскапады, которого вовсе не стоит обращать внимания: если ты Юпитер, то можешь сердиться и быть неправым, коль скоро ты Юпитер, то, в общем-то, ты всегда прав. Он служил духу Таганки - даже вынужденный покинуть свой театр, вместе со своими друзьями-актерами найдя пристанище в "Современнике" после вынужденного отъезда Юрия Любимова в 1983 году ( думаю, что мужественный поступок руководства "Современника", приютившего опальных артистов, что было совсем непросто, до сих пор не оценен по достоинству ).

Репутация виртуоза юбилейных поздравлений, продемонстрированная на дне рождения "Современника", что стоило почетного звания Галине Волчек "со товарищи", отозвалась и самому - явно неточно понятому - Вениамину Смехову после публикации "Скрипки Мастера", сочинения, полного любви и боли. Боль принята за ненависть. Сострадание - за негодование. Так бывает с текстами литераторов, слывущих каламбуристами. Он же писал всерьез - о своих кумирах и их испытаниях во времени-безвременье, требующем особой сопротивляемости. Ту было не до сведений счетов, как полагали некоторые, ибо главный счет предъявлялся к самому себе. Несмотря на репутацию записного острослова и легкомысленного поздравляльщика.

Как всегда в таких щекотливых случаях раздавалось: "А ты кто такой?..." Он не отвечал, хотя ему было что ответить: ибо Смехов стоял у истоков Таганского дома и, как всякий настоящий старожил, не хотел никаких насильственных реконструкций.

Дух задиристой и даже забористой театральности в этом доме сливался с духом высокой гражданский проповеди, необузданный, не ведающий границ и пределов бунтующий романтизм - с повседневно-педантичным преодолением житейских необходимостей. Комедиант-резонер, гистрион-проповедник - Смехов плоть от плоти духа этого театра, где он обретает творческое счастье, даже мучаясь порой от творческой невостребованности. Его постоянные бегства на концертную эстраду, где он как настоящий мастер читает стихи Маяковского и Пастернака, Самойлова и Слуцкого, где позволяет себе - по праву старой дружбы - напомнить строки Высоцкого, - это и некое очищение от мучительной актерской неудовлетворенности, от преследующей уверенности в том, что все и вся не так, как должно быть. Он стремится к ясности мысли и слова. И в чтении, бывает, достигает классической гармонии. "Служенье муз не терпит суеты..."

На концертной эстраде он стремится к полноте выражения - любимого и избранного поэта, самого себя, мироздания, если угодно. Он как бы преодолевает ограниченность своего пребывания на театральной сцене в замечательных поэтических представлениях - Пушкин, Маяковский, Вознесенский, Евтушенко, - что выразили не только бунтующий гражданский пафос этого театра, но и его пламенеющую поэтику. В поэтических представлениях Театра не Таганке Смехов всегда "один из", одна из ипостасей поэта, поэтов,- рядом с ним, вместе с ним в разные годы были В.С. Высоцкий, Н. Губенко, Л. Филатов, В. Золотухин, Д. Щербаков или Б. Хмельницкий. Портретом поэта был не один актер, но - спектакль, его неповторимая целостность.

Но что бы ни говорили, профессия актера, как и профессия режиссера или литератора, предполагает одиночество или хотя бы жажду одиночества. Чтобы, представляя множество лиц, представлять от самого себя. И не случайно солистами концертных подмостков, как правило, становились артисты, воспитанные, взращенные в коллективах единомышленников.

Вениамин Смехов любит говорить от первого лица,- это может нравиться или не нравиться знатокам, но и поныне - в не лучшую пору для театральных или концертных зрелищ - его поэтические программы имеют устойчивый зрительский успех. Он убедительно разрушает "имидж" гаерствующего интеллектуала, рационалиста, знающего законы не только гармонии, но и алгебры. В Маяковским он покоряет неистовством публичных страстей. В Самойлове - затаенным лиризмом. Он прорывается в незнаемое и заставляет остановиться на пороге неведомого. Восхититься мистерией бытия.

Но лучшие его театральные работы покоряют некоей тайной, которая не поддается разъедающему анализу. Первый раз удивленно столкнулся с этим в мольеровском "Тартюфе", где Смехов играл Клеанта, шурина Оргона, лицо заведомо второстепенное. В спектакле Ю. Любимого этот рассудительный обличитель неожиданно выступал на авансцену театрального сюжета, где славил величие разума и нравственных добродетелей, подавляя собственные сомнения в том, что они способны обуздать вакханалию металогических житейских страстей и иррациональных порывов. Он бился за разумность мороустройства, отдавая себе отчет в том, что многое в этом мире не снилось ни нашим, ни вашим, ни ихним мудрецам. Разум отступал перед загадкой бытия, хотя истово стремился ее разрушить.

У Смехова, как и у всякого настоящего актера, нет своей темы, - он способен сделать любую тему своей, в этом и заключается высшая актерская доблесть. Но при желании можно определить некий надсюжет его актерской биографии, продиктованный ему Мастером и его величеством Случаем, - он чаще всего играет возвышенного рационалиста, переживающего трагедию посрамления разума, в любой коллизии испытывающего ущемление его возможностей и прав. Жизнь и ее философия, философия жизни, ее величественный хаос заставляют отступить самую стройную логическую конструкцию и самое жесткое идейное доктринерство.

И не дано понять прагматичному цинику, полковнику жандармской службы в бериевском пенсне из спектакля "Мать", что перед ним разверзлась бездна российского бунта, рвущегося к воле.

И не дано Глебову, Антигерою "Дома на набережной", преданному и предающему в атмосфере липкого социалистического страха, не дано объяснить упоения старого профессора, чью жизнь и судьбу переломили жернова сочинений исторической необходимости, когда профессор этот, потеряв всех и вся, поедает пирожные, попав в плен чистой брутальности и склероза сосудов головного мозга.

И не дано Клавдию в "Гамлете" не только ощутить мучения своего племянника-пасынка, но даже прикоснуться к космосу нравственных страданий. Этому Клавдию не просто не дано раскаяния, прощения. Ему не дано даже помысла о молитве. Не дано понимания греха. Его прагматизм - внерелигиозен и вненравствен.

Лишь Воланд в "Мастере и Маргарите" вберет в строй сценического образа победу и поражение разума, сумеет грустно-понимающе восхититься посрамлению чистой интеллектуальности, намекнув на иные - магические и сверхличностные - возможности упорядочивания жизни. В своем Воланде Смехов сыграл 32 главу романа, без которой не прояснить тайнописи "Мастера и Маргариты" и которую театр не включил в инсценировку.
"Рукописи не горят!" - восклицал Воланд в финале, и актер вмещал в эти затертые ныне слова величие булгаковского финала, который вовсе не случайно называется "Прощение и вечный приют". Гаерствующий Дьявол оказывался падшим Ангелом, рыцарственно сохраняющим достоинство в заведомо проигранной ситуации.

И наверное, есть счастливая уловка актерской судьбы в том, что именно Воланд и Глебов стали неким промежуточным итогом театрального надсюжета, а не Сальери в "Маленьких трагедиях" А.С. Пушкина, роль, как бы с листа предназначенная Вениамину Смехову.
"Служенье муз не терпит суеты..."