Глеб Ситковский. Взмыв к наивысшему

«Антигона» Софокла в Театре на Таганке

Стоит только произнести вслух словосочетание «поэтический театр», и первое, что всплывает в сознании, — имя Юрия Петровича Любимова. Таганка всегда была театром стихотворцев и чтецов, да и сейчас здесь мало что изменилось: ее нынешний репертуар можно, если угодно, уподобить обширной антологии мировой поэзии. Последняя любимовская премьера, состоявшаяся в день 42-летия театра, наследует всем традициям Таганки. К Пушкину, Гете, Шекспиру, к обэриутам и поэтам Cеребряного века, а также к Еврипиду в переводе Бродского теперь добавился еще и Софокл в переложении Дмитрия Мережковского.

Любимову скоро исполнится 89 лет, и по мере того как возрастают его годы, меняется в его спектаклях и манера поэтического чтения. Проследив эволюцию, проделанную Таганкой за эти десятилетия, мы увидим, как стих мало-помалу обретал в спектаклях театра все большую певучесть и музыкальность. Содержательная часть год от года волнует Любимова все меньше, а главным божеством, на алтарь которого с благоговением приносятся любые жертвы, становится безупречная поэтическая форма, стремящаяся к своему абсолюту. В одном из поздних спектаклей Таганки «Сократ/Оракул» над сценой в некий момент вдруг начинал разноситься грустный голос самого Юрия Петровича: «Взвейся, поэзия, вверх за созвездия! Взмыв к наивысшему, вспыхнув во мгле, ты еще слышима здесь на земле!» Эти слова Гете можно было бы определить как девиз сегодняшнего помудревшего и постаревшего Любимова. Порой кажется, что, равнодушный к земным делам, он и впрямь, как олимпийский небожитель, взирает теперь на все откуда-то сверху, из-за созвездий.

Слова о том, что на алтарь священной поэзии Любимов готов возложить любые жертвы, — не преувеличение, и первыми жертвами в «Антигоне» становятся сами господа актеры. Обезличенные, одетые в одинаковые белоснежные балахоны (костюмы — Рустам Хамдамов) и начисто лишенные индивидуальности, они нужны Любимову лишь как средство для того, чтобы «взмыть к наивысшему». На сцене, кстати говоря, и вправду сооружено нечто вроде алтаря. Вместо царских врат — крутящиеся вокруг своей оси зеркала (сценография Владимира Ковальчука), которые умножают количество белоснежных жреческих одеяний до бесконечности.

Священнодействующему хору фиванских старейшин, равно как и героям этой трагедии, предписаны только стилизованные изысканные позы, словно срисованные с древнегреческих ваз. И, разумеется, никаких, боже упаси, бытовых интонаций. Всем правит госпожа музыка — архаические заплачки, сочиненные композитором Владимиром Мартыновым. Инструментов никаких, кроме самых древних и простейших. Главное для Любимова в «Антигоне» — это созвучие слившихся воедино мужских и женских голосов, причем актеров в любой момент готовы поддержать солисты ансамбля Дмитрия Покровского.

В трагедии об Антигоне, осмелившейся вопреки запретам фиванского властителя тайком предать земле погибшего брата Полиника, всегда по традиции ставилось на первый план противоборство двух правд. Одна из правд — за царем Креонтом, блюдущем интересы государства, другая — за Антигоной, для которой превыше всего выполнение извечных законов, священных для любого частного человека. В спектаклях Любимова (да и не только в спектаклях, но и вообще во всей его долгой жизни) мотив власти, раздавливающей маленького человека, — один из самых болезненных и навязчивых. Но вопреки ожиданиям в последнем любимовском спектакле конфликт Креонта (Феликс Антипов) и Антигоны (Алла Трибунская) делается едва ли не второстепенным, а на первый план выходит всепобеждающая любовь. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви», — принимаются вдруг актеры декламировать Песнь Песней царя Соломона, когда сын царя Гемон (Константин Любимов) идет на смерть ради своей любимой. Любовь и поэзия — вот, видимо, два главных оправдания последнего спектакля Юрия Любимова. Все остальное, включая жалкие потуги фиванского царя навязать другим свою кривду, — это, говоря словами того же царя Соломона, «суета и томление духа».