Глеб Ситковский. «Жик-жик» по пушкинскому ямбу

Пушкин — это, кажется, третье слово в жизни каждого русского человека, которое он выучивает после «мамы» и «папы». Еще некоторое время спустя, повзрослев, он гордо накладывает на него свою лапу: «Мой Пушкин». Последнюю рубаху отдаст русский человек, а Пушкина — нет. Мертвой хваткой держим мы поэта за бакенбарды, как собака — свою самую сахарную косточку.

Новую постановку Юрия Любимова можно трактовать как спектакль, посвященный проблемам собственности на Пушкина. Каким, мол, быть Пушкину — приватизированным или коллективным? На актерах фирменные футболки с надписями «I love Пушкин», «Мой Пушкин», «Наш Пушкин», «Пушкин — наше все». И много-много неживых Пушкиных (в смысле скульптурных) в фойе, на лестнице, на сцене, над сценой. Было бы еще концептуальной, если б число Пушкиных равнялось числу зрителей, вмещающихся в маленький зал старой Таганки: если каждый советский человек к 2000 году не стал владельцем собственной квартиры, то пускай уж хоть Пушкин будет ему в утешение.

У каждого из актеров — не только свой Пушкин, но и своя приватизированная сцена с занавесочкой, высунувшись из-за которой можно выкрикнуть очередную строку из «Онегина». Эти расположенные в два яруса площадочки придумал Борис Бланк, но сценография удивительно похожа на декорации к предпоследнему любимовскому спектаклю «Хроники», хотя там поработал совсем другой художник — латыш Андрис Фрейбергс.

Увы, знакомыми кажутся не только декорации. Ощущение дежа вю во время представления не покидает. Так поставили бы «Евгения Онегина» недоброжелатели, захотевшие зло спародировать таганковский стиль. «Евгений Онегин» известен наизусть очень многим, но в спектакле Юрия Любимова предсказуема не только каждая строчка (что естественно), но и та интонация, с которой она будет произнесена актерами, и те гэги, которыми сопроводит их режиссер. Иногда кажется, что и сам Любимов отдает себе отчет в том, что повторяет свои зады, и переиначенные в спектакле пушкинские слова «Таганку долго я терпел, но и Любимов надоел» выглядят не просто автошаржем.

Онегинские строфы здесь можно прочесть и в пресловутой поэтической манере, слегка завывая или, наоборот, ударяя «по-вознесенски», а можно по-актерски проиллюстрировать их жестами. Можно сделать из этого рэп или рок-н-ролл, а можно отдаться на волю музыки Петра Ильича. Актеры перехватывают друг у друга строчку за строчкой, а время от времени в спор с ними вступают голоса за сценой: своего «Онегина» читают Смоктуновский и Яхонтов, Яблочкина и Мансурова, пребывающие сейчас в тех же летейских далях, что и Александр Сергеевич.

Ритм, в котором Любимов ставит своего «Онегина», бодрый и живой. «Жик-жик», — то и дело щелкают в такт пушкинскому ямбу раздвигаемые занавесочки, и этот звук заменяет собой ударные инструменты, отсутствующие в пушкинской оркестровке. Иногда спектакль и вовсе скатывается к обычному капустнику, когда Арина Родионовна, больше похожая на Авдотью Никитичну, диктует Пушкину стишки про себя. В борьбе со школьными учителями, наводящими хрестоматийный глянец на поэта, Любимов призывает и Владимира Набокова, и Юрия Лотмана, но борьба с заведомо слабым противником выходит вялой и неинтересной.

И по замыслу, и по исполнению любимовская постановка больше всего напоминает прошлогодний «народный» проект, когда перед юбилеем поэта нам с телеэкрана по строчке читали «Онегина» и мореплаватели, и плотники, и академики. Симметрия усугубляется тем, что в финале любимовского спектакля то к одному, то к другому зрителю подбегает актер с микрофоном (мол, «наш Пушкин» — «ваш Пушкин»), но публика реагирует кисло и читать «Онегина» отказывается. Мало заводят ее и африканские ритмы, на которые Любимов кладет стихи великого арапа.

От телевизионного проекта «Онегин» с Таганки отличается одним: Пушкина здесь читают не только живые, но и мертвые, и противопоставление «павших и живых» — пожалуй, лучшее, что есть в этом спектакле. Бодренькие танцы живых под Александра Сергеевича мало чего стоят. А трогательнее всего именно те минуты, когда над притихшей сценой разносится голос Мансуровой или Яхонтова, а в зал со сцены слепыми глазами смотрит мертвый гипсовый Пушкин.