Александр СЛАВУЦКИЙ. Юрий Любимов: Каждый из нас живет в своем времени

Юрий Любимов в Театре на Таганке ставит «Театральный роман» М. А. Булгакова — эта премьера станет заметным событием Всемирной театральной олимпиады в Москве.
А в издательстве «Новости» готовится к выходу книга записок Ю. П. Любимова. Жизнь театра и жизнь его создателя продолжаются, сюжет развивается — от трифоновского «Дома на набережной» к солженицынской «Шарашке»; от пушкинского спектакля «Товарищ, верь!» к новому «Евгению Онегину»; от «10 дней, которые потрясли мир» к «Хроникам» Шекспира.
Но, как выясняется, Юрий Любимов не считал и не считает Таганку 1960 — 1970-х годов политическим театром. И еще менее склонен мыслить глобально-злободневно в своих новых работах. Режиссера «Театрального романа» занимает проблема профессиональной рефлексии. Жизнь в искусстве. Самостояние человека.
Именно о самостоянии человека, не желающего зависеть от обстоятельств времени, и шел разговор известного режиссера с нашим корреспондентом

— Юрий Петрович, в вашей постановке «Евгения Онегина» сделана попытка осовременить Пушкина. Особенно когда строфы из «Онегина» исполняются на различные мелодии: частушек, колыбельной, а знаменитое «Мой дядя самых честных правил. ..» — в ритме хип-хопа… Не совсем понятно: для чего «энциклопедию русской жизни» понадобилось обновлять?
— В свое время для оперы Чайковского либретто «Онегина» было написано Шиловским. Причем Петр Ильич все время просил его держаться ближе к Александру Сергеевичу. И то ли от этого, то ли еще почему-то текст, мне кажется, получился слабым. И я в своей постановке то цитирую оперное либретто, то обращаюсь непосредственно к Пушкину.
А как пьеса «Евгений Онегин» вообще очень редко ставился. Вот собирался Таиров поставить, и Прокофьев даже писал музыку, но так ничего у них и не состоялось.
К тому же все-таки автор был достаточно озорным человеком. В «Онегине», если внимательно прочитать все варианты и черновики, можно найти достаточно хулиганские вещи. Да и не только в творчестве он хулиганил, но и в жизни, недаром у него было двенадцать дуэлей.
— Ну и вы тоже решили немного похулиганить…
— Дело не во мне. После этого странного юбилея, который еще раз показал, что у нас ни в чем нет чувства меры, я позволил себе где-то посмеяться и над нами, и над юбилеем. Ведь это нелепо, что Пушкина нам порой насаждают, как Екатерина в России — картошку. Хотя я не претендую на то, чтобы нравиться всем, на то, что я все понимаю и все знаю. Наверняка моя постановка кого-то может раздражать, но все же тот же Пушкин что сказал — что художника можно судить только по его собственным законам.
— Незадолго до «Евгения Онегина» в вашем театре прошла премьера шекспировских «Хроник». Как мне кажется, одной из главных идей стало осмысление феномена власти?
— Это так, но лишь отчасти. Дело в том, что у нас чрезвычайно политизированная страна. Мы все время и во всем, где надо и где не надо, ищем политику. Я считаю вообще недоразумением, что еще со времен постановки «Доброго человека из Сезуана» Брехта к Таганке был приклеен ярлык политического театра. Ну зачем мне создавать политический театр, когда он создан Брехтом?
А я ставлю то оперы, то классиков: Мольера, Шекспира, Достоевского, — то наших современников…
— Современников вы почему-то не очень жалуете…
— Нет, это тоже один из ярлыков. Я же ставил Солженицына, Абрамова, Трифонова, Вознесенского, Можаева и многих, многих других.
— Когда я упомянул о «Хрониках», я хотел спросить вас: как должны строиться отношения художника с властью?
— Желательно — никак. Идеальный вариант — это когда власть и художник существуют сами по себе.
Правда, у нас в стране все время переходные периоды, поэтому ничего понять нельзя. Что касается лично меня, то когда мне удается сделать что-то приличное на сцене — ощущаю, что живем и не в такие уж плохие времена.
Мы привыкли мыслить глобально — народами, эпохами. Я же люблю говорить от своего имени. Для каждого из нас идут свои времена. А власть что? Пусть занимается тем, для чего она и существует: создает условия, чтобы ее подданные получали приличную зарплату, жили как люди. Зачем про нее говорить, это же не женщина, которая может нравиться или нет. Она делает свое дело, а мы должны делать свое.
— Но все-таки условия вашей работы сейчас и при советской власти значительно различаются…
— Да, вы знаете, не очень. Ведь именно в перестроечные времена у меня отняли театр. Отняли коммунисты, но под прикрытием демократов. Ведь они не имели права этого делать. Во-первых, это не мое, а казенное, во-вторых, театр строился как единый ансамбль. Таким образом была испорчена архитектура, а нас лишили возможности спокойно работать. Сейчас в фойе стоят декорации, потому что за кулисами не хватает места. И спрашивается: идет ли краденое впрок? Про творчество я не говорю, я туда не хожу и им не судья.
— Зато там как выходной, так вечер юмора…
— У нас страна веселая, чего уж тут.
— В вашем театре грядет премьера «Театрального романа»?
— Грядет.
Я внутренне как-то очень связан и близок с Булгаковым. Ведь я один из первых, если не первый, поставил «Мастера и Маргариту». Этот спектакль идет до сих пор, и публика его любит. А «Театральный роман» собирался поставить очень давно. В 1983-м приступил уже было к постановке, но репетиции были запрещены, а затем меня довольно настойчиво попросили отсюда уехать. Так что обращение к этой булгаковской вещи закономерно. Тем более что хочется как-то подытожить довольно длинный путь, и я для своих артистов даже придумал такой лозунг: «Танцуем от МХАТа, а смеемся над собой». То есть над всеми своими глупостями, самомнением и нарциссизмом.
— Про «Мастера и Маргариту» вы говорили, что он вышел по недосмотру чиновников…
— Да так и было. После премьеры «Мастера» чиновники принялись выяснять, кто мне разрешил его поставить.
А пока они разбирались между собой, «Мастер» шел. И самое удивительное то, что в спектакле мне не пришлось ничего изменять. Почти всегда меня заставляли по много раз постановки переделывать, без конца их «сдавать».
Петр Капица называл меня «Живым», поскольку спектакль по Борису Можаеву «Живой» пролежал у нас два десятка лет…
А тут, с «Мастером», они без конца задавали только один вопрос: кто разрешил? Кто разрешил?
— В 70-80-е годы Таганка была форпостом интеллигенции, «островом свободы в несвободной стране» (по словам Натана Эйдельмана). Вам не обидно, что сейчас все изменилось?
— А у меня к вам вопрос: назовите мне какой-нибудь нынешний форпост интеллигенции. Есть ли что-либо подобное во всей необъятной России? Может, разве где-нибудь в сумасшедшем доме.
Так что мне нисколько не обидно, и вообще я не люблю никаких знамен. За каждым знаменем много крови. Мир упился кровью, мне кажется, что хватит. И при всех безобразиях сегодняшнего дня это лучше, чем коммунистический монстр, который погубил десятки миллионов людей. А мы собираемся снова Дзержинского на Лубянке поставить? Ну что это такое, как не бред?
— Цензуру, царившую раньше, сменил рынок. Вы на него ориентируетесь?
— Нет. Когда на Западе у меня спрашивали: «Вы у нас работаете по-другому, чем в Советском Союзе?» — я говорил, что точно так же, как и в Театре на Таганке. И сейчас спектакли ставлю исходя из какого-то своего чувства и вкуса, в надежде, что это будет интересно не только мне… Ведь если что-то задевает, то не может быть, чтобы это было интересно только мне одному.
— У вас вышла книга «Записки старого трепача»…
— Точнее, она уже третий год выходит в издательстве «Новости».
Это не мемуары. Книга получилась из записей, которые я начал вести, когда родился мой младший сын Петр, поскольку я тогда был уже в довольно преклонном возрасте и боялся, что уйду, куда все уйдем, прежде чем он сможет меня хорошо узнать. В этот своего рода дневник я заносил заметки о различных жизненных коллизиях, которые считал нужным записать на ходу между репетициями. Петру сейчас 21 год, аттестат зрелости (12 классов) он получил в Кембридже и учится на втором курсе одного из английских университетов. Он полиглот — говорит, читает и пишет на пяти языках.
— Вы живете то в России, то за рубежом, имеете несколько гражданств. Где же ваша родина?
— А вы знаете, что Александр Сергеевич сказал: «Где хорошо, там и родина», «Под небом Африки моей вздыхать о сумрачной России, где я страдал, где я любил. Здесь сердце я похоронил». И еще: «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом». Вот о чем надо бы задуматься, а не бросаться высокопарными словами. Не надо красивых фраз, должно просто и по-человечески обращаться с другими тебе подобными. Ведь все довольно ясно: государство призвано работать на людей и улучшать их жизнь, люди должны быть по мере сил порядочны, и тогда в стране все будет нормально, и никому не придется замерзать.
…Но если все-таки сказать о самом главном, то стараюсь меньше врать, а также делать все, что могу, в силу своих возможностей и отпущенного мне Господом Богом таланта.