Рецензия Инны Соловьевой на спектакль «Иркутская история»

«Комсомольская правда», 6 января 1960

Алексей Арбузов написал, а театр имени Вахтангова поставил пьесу о том, как три человека — «судите сами, хорошие они или дурные» — встретились в середине XX века там, где строилась мощная гидростанция. О строительстве в пьесе говорится как будто мало и очень много о любви; но и стройка на Ангаре и «середина XX века» — не фон для лирической истории, рассказанной писателем. Памятью о времени и о делах времени определен в пьесе весь строй размышлений о жизни, о людях, о любви.

Эти-то раздумья всего важнее в драме для самого автора. Отсюда главная ее особенность. Жаль, что театр не решился последовать первой ремарке пьесы «Иркутская история»: «На площадке расположится хор и действующие лица драмы. Вероятнее всего, им следует разместиться очень свободно и разнообразно — ведь каждый будет погружен в свои мысли… Итак, все посидят несколько мгновений молча, в задумчивости. Затем начнется разговор».

Драматург не случайно хотел бы видеть героев, усевшихся вперемежку с людьми из хора, как не случайно и то, что он вообще пожелал ввести хор на подмостки, где произойдут встречи, радости и печали людей в ковбойках и брезентовых робах, совсем не похожих на персонажей античной трагедии. Для автора все происходящее с этими обыкновенными героями и очень интимно и эпично. Поэтому так торжественно датирует он действие пьесы: «середина XX века», а рядом дает самые обыденные интонации, оговаривает житейские подобности. Хор — это как будто очень торжественно; но хор заинтересован в частных делах героев, он рядом с ними, это, по автору, люди, такие же, как мы с вами и как персонажи «Иркутской истории» (поэтому-то не стоило одевать хор в парадно-театральные черные костюмы, заставлять его подчас конферировать, вместо того чтобы раздумывать вслух…).

Даже в самом названии пьесы — оттенок тех же «двух планов», отысканных Арбузовым. История как летопись, как анализ эпохи; и история в обычном житейском значении — интересная история, трогательная история…

Еще третий оттенок заложен в арбузовском заглавии: «Иркутская история», а не «Случай под Иркутском», не «Это было на Ангаре». Иначе сказать, уже названием писатель предупреждает нас, что он предлагает не кусок жизни, выхваченный непосредственно из действительности, а именно «историю». В пьесе есть эпизод, который следует понять как ключевой. На берегу Ангары, неподалеку от Иркутска, бродит приезжий человек. Он не появлялся до сих пор, хотя действие уже перевалило к концу, и не появится в дальнейшем. Приезжий по профессиональной привычке приглядывается и не торопится расспрашивать: просто бродит по незнакомым ему пока местам, строит предположения о людях, увиденных лишь издали: «Какая между нами связь? Почему эти люди меня так занимают?» Приезжий садится поодаль, а сцена, о содержании и смысле которой он только что гадал, возникает, как бы приближенная телеобъективом. Вот они, герои, вот их голоса, их мысли, их переживания. А прохожий, следя за ними глазами, так и не знает в точности, о том ли они толковали, что подумалось ему, такие ли они, какие ему представились… Может быть, они такие. Может быть. Эта лирическая предположительность взамен привычного на сцене утверждения жизненной непреложности того, что показывается, во многом определяет и решение самой пьесы и краски талантливого спектакля вахтанговцев.

Режиссер Евгений Симонов и художник И. Сумбаташвили (его участие на редкость существенно) ставят спектакль-раздумье, спектакль-беседу со зрителем и просят от зрителя особой налаженности, душевной подготовленности к интимному и серьезному разговору.

В спектакле нет обычной последовательности событий. Сцена вначале открыта до самой своей глубины, оттуда отлого спускается к рампе дощатый помост — на сцене ничего нет. По помосту медленно идут нам навстречу девушка и двое парней. Они видят нас, так же, как мы видим их. Они выйдут на авансцену, где расположился хор, и перебьют негромко его слова: «История, о которой пойдет речь, это…» — «История моей жизни». — «И моей». — «Моей тоже». — «Меня зовут Валя». — «Меня — Виктор». —– «А меня звали Сергеем». Изменится освещение, чуть повернется узкий помост и станет спуском к речушке. Засветится фонарь. Фонарь «настоящий», столб даже не очищен от коры, и перила мостков настоящие. А все остальное только чуть намечено световой проекцией: зеленая мгла близкой тайги, уходящая наискосок линия высоковольтной передачи, две строевые сосны, уцелевшие около просеки. Этот принцип работы художника сохраняется на протяжении всего спектакля. Как будто память героев, вспоминающих и обдумывающих историю своей жизни, какие-то подробности (фонарь, перила, круглый рукомойник на столбе около общежития) сохранила с совершенной вещественностью, а остальное видится, как в тумане. Но разговор на мостках под холодным весенним дождем — не начало, а конец истории. Она разворачивается как бы обратным ходом. И действие будет опять и опять прерываться то лирическими отступлениями хора, то его раздумьями, то расспросами, с какими хор обратится к действующим лицам.

Так пойдет перед нами спектакль вахтанговцев — интимный и приподнятый, достоверный и условный, чувствительный и задумчивый. Пройдет жизнь кассирши из продмага Вальки, которую играет Юлия Борисова, жизнь хорошего малого, мастера-машиниста с шагающего экскаватора Сергея, которого играет Михаил Ульянов, и жизнь Витьки Бойцова, электрика с шагающего — его играет Юрий Любимов.

Вероятно, если бы кассирша Валька была не выдумкой Арбузова и не созданием артистки Борисовой, она назвала бы — попади она в зал театра — спектакль вахтанговцев спектаклем про любовь. Да, это про любовь. Про то, чем она может стать в жизни. Про то, как она может сделать тебя человеком.

Кассирша Валька в жизни не слишком верит в нее, в любовь. Впрочем, это не столько убеждение, сколько манера говорить, стиль рассуждений. Ю. Борисова очень точно схватила эту особенность, отличающую ее героиню, да и вообще тот человеческий тип, к которому относится Валентина. Ужасная боязнь высоких слов, точно тебя принизит, если тебе что-то всерьез понравится. Понравился фильм, Валька скажет: «Кино было не очень скучное». Задел воображение добрый и дельный человек, с которым свела тебя судьба, Валька с усмешкой заметит: «А он смешной, этот машинист». Когда же для собеседницы даже и в этом замечании просквозит Валькина заинтересованность, а она скажет: «Смотри не влюбись», Валентина фыркнет: «Очень надо!» В таком тоне она говорит и с парнем, которому нравится: не словами, а все словечками: шуточка в ответ на шуточку, ты не всерьез и я не всерьез. Слушаешь их разговор, и кажется, что слова им нужны, чтобы друг от друга отгораживаться, чтобы не подпустить к себе человека поближе.

Борисова находит множество штрихов, множество Валькиных приспособлений, позволяющих девчонке казаться людям и самой себе самоуверенной, разбитной и неунывающей. Валька все придумала себе — и дерзкую поступь с каблучка, и приветственный жестик (дескать, «наше вам с кисточкой»), и блестящую блямбочку, приколотую к жакету; она придумала всю себя и, так сказать, «живет в образе» «свойской девчонки». И Виктор Бойцов, с которым она гуляет, тоже «живет в образе», ведя себя с Валькой, как полагается «свойскому парню» вести себя со «свойской девчонкой».

Сергей Серегин не врет в утешение Вале, когда говорит ей, что Виктор во сне произносит ее имя. Но когда Валентина спросит его об этом, Виктор ухмыльнется: «Еще не хватало». И когда она неожиданно заявляет, что решила идти замуж, Виктор лениво оборвет: «Не смеши».

Потом, когда Валька станет женой Сергея, когда Виктор окажется не в силах ее забыть, он все будет раздирать себя вопросом: была ли у него любовь? Валя с горькой строгостью скажет, что не было: «Так, гуляли-веселились». Но она не совсем права. Была любовь, которой сами Виктор и Валька не дали стать любовью, не доверившись ей, как они не доверяют сами себе — настоящим, выдумывая себя — «свойских», разбитных…

Почему целительно для непутевой Вальки чувство Сергея? Не только потому, что Сергей Серегин, машинист с шагающего, сумел простить девушке ее дурную славу, сумел уважать ее и научил ее уважать самое себя; не только потому, что Сергей назвал женой ее, к кому уже успела прилипнуть кличка «Валька-дешевка». Прислушаемся, как идет в спектакле их первый разговор. Сергей — М. Ульянов не то что не умеет в том же стиле парировать лихие шуточки Вальки; он просто не хочет играть в этакий словесный пинг-понг. С Сергеем в жизнь Валентины входит прежде всего естественность; естественность и откровенно высокий лад души. Рядом с Сергеем нельзя ни во что «играть», собственной сердечной правдивостью он как бы обязывает собеседника к тому же.

Сергей делает Вальку человеком не потому, что он «подымает» ее из грязи, а потому, что он заставляет ее быть самой собою. Это, казалось бы, всего легче, но это вообще-то трудно. В какую-то минуту, без всех своих штучек и словечек, Валька в полной растерянности. Борисова удивительно трогательна в момент, когда ее Валька оказывается перед Сергеем без защитной оболочки «свойской девчонки», когда она вверяется ему, еще не любя, еще только готовая полюбить и все более и более счастливая от какой-то внутренней освобожденности, от того, что нет нужды «вертеться», кем-то притворяться, вести с людьми и с собою сложную и неинтересную игру…

Роль написана специально для Борисовой, в единовременном расчете на ее мастерство характерной актрисы и на личность ее дарования. И история Валентины рассказана с вахтанговской сцены с грацией и проницательностью.

Заметная актерская удача — выступление М. Ульянова. Эта удача тем более значима, что Сергей в пьесе Арбузова — не знаю, идеальный ли герой, но совершенно хороший человек. Персонаж этот в чем-то сродни, пожалуй, солдату Алеше из «Баллады о солдате» и Борису Бороздину из «Летят журавли». Характеры этих действительно вполне прекрасных юных людей написаны и сыграны с той мерой жизненной достоверности, без которой герой никогда не может стать примером для подражания. Ульянов в спектакле вахтанговцев играет с наибольшей мерой бытовой правды, и в том, что режиссура именно так распределила свои усилия, очень верный расчет: очень важно было подтвердить житейскую несомненность этой фигуры, просто лишний раз сказать: конечно, такие совершенно хорошие люди вовсе не выдумка.

…Итак, Валька наверно сказала бы об «Иркутской истории»: «Это про любовь». Человек становится лучше, когда в глазах другого он стоит чуть выше того, что он являет собой на самом деле. Так любовь помогает человеку стать лучше. Или, как несколько выспренно сказано в начале действия, «полюбив, человек распрямляется, как цветок на свету». Но мысль пьесы ведь не ограничивается ее первой фразой! И не потому ли Арбузов торопился заставить ее прозвучать сразу, чтобы к ней не свели все содержание его истории?..

Любовь любовью. Но главное, человек становится лучше, когда дело его «хоть чуточку лучше, чем он сам». Сергей скажет об этом жене, уговаривая Валентину пойти в бетонщицы или подсобной на экскаватор; но он имеет в виду не только ее, Валю, и не только большую или меньшую нужность той или иной рабочей квалификации. Раздумья его шире. Сергей жалуется: «Не могу выразить», и Арбузов на этот раз не спешит герою на помощь. Не спешит именно потому, что ему особо дорога эта мысль, что ею-то он пронизывает все действие.

Дело, которое мы все сообща делаем, строительство коммунизма — это дело, которое лучше, чем каждый из нас в отдельности. Это дело, которое изменяет каждого из нас к лучшему тем вернее, чем непосредственнее мы ему служим. Вот мысль, которая сквозит в пьесе Арбузова. Потому-то так торжественно определено автором время ее действия — середина XX века, потому-то появляется призвук значительности в заглавии — «Иркутская история».