СТЕНОГРАММА ОБСУЖДЕНИЯ В ГЛАВНОМ УПРАВЛЕНИИ КУЛЬТУРЫ МОСГОРИСПОЛКОМА СПЕКТАКЛЯ «НА ДНЕ». 17 декабря 1984 года

Председатель — В.И. Шадрин

И.Г. Мягкова

Мне кажется, произошло очень большое событие в нашей театральной жизни.

Мы все с большим волнением ждали — каков будет первый спектакль А. В. Эфроса. И скажу сразу, что на мой взгляд спектакль получился. Можно говорить о недоделках и прочем, но спектакль состоялся, и это очень важно.

Что представляется мне в этом спектакле принципиально важным? Прежде всего то, что режиссуре и труппе удалось найти искомый синтез между прежней направленностью работы этого театра и тем, что принес в театр новый главный режиссер. То есть, не было ощущения, что ему пришлось ломать природу актеров, тот стиль, который сложился в этом театре. Напротив, удалось найти синтез — того лучшего, что существовало в театре и того, что принес Анатолий Васильевич, они соединились. В чем мне видится этот синтез?

Хотя бы в оформлении спектакля, где ясно видится соотношение со спектаклем «Мать» и спектаклем «Три сестры»: задник, иконостас повторяются, используется все пространство сцены и зала, где задействованы не только актеры, но и зрители; в острой публицистичности, не столь уж свойственной Анатолию Васильевичу, как режиссеру, в том, что актеры играют всюду — и в зале тоже. Преемственность видится мне и в музыкальности, которой отмечен этот спектакль, значительности роли музыки в спектакле; в той открытости, истовости, с которой играют актеры с сохранением свойственной им манеры. Наиболее показательно исполнение роли Славиной, которая, на мой взгляд, является самой типичной представительницей актерской школы Таганки, и которая играла в этом спектакле так, как ей свойственно, ни в чем себя не ломая, не ущемляя, используя в полной мере то, что ей дано. И вместе с тем в спектакле присутствует то, что привнес Анатолий Васильевич — изощренный психологизм, который ему свойственен и который он сумел передать актерам, всю жизнь работающим в этом театре. Я имею в виду Бортника (который, правда, хуже играл на спектакле и лучше - на прогоне), - он раскрылся по-новому, и это - заслуга режиссера.

Это первый мой тезис — важность соединения в спектакле двух направлений.

Особенность спектакля состоит также в том, что это спектакль высокого стиля, - то, что сейчас редко удается увидеть в театре. Все мы ждали этого спектакля. Многие говорили: нужна ли эта пьеса, как она прозвучит сегодня, насколько она актуальна, почему именно эта пьеса, а не другая?

Мне кажется, спектакль вполне объясняет, почему взята эта пьеса и что сегодня — это пьеса для этого театра и для нашей театральной жизни. Мне прежде всего была чрезвычайно интересна именно универсальность этого спектакля. Приходилось видеть многие спектакли «На дне» и всегда у меня было ощущение, что существует некая решетка, как в зоопарке, между тем, что происходит на сцене в этой пьесе, и зрительным залом, что мы наблюдаем действие со стороны, никогда не отождествляя себя с героями спектакля. Была жалость к этим людям, размышления по поводу этих людей, но отождествления с ними у меня, например, не было. Этот же спектакль сделан как универсальный. Оформление как будто бы простое — почти пустое пространство, но это как бы и тюрьма, и фабрика, и театр, и иконостас, в котором появляются эти люди, в каждом из которых есть святое; это не окончательно погибшие существа и каждому дана высокая нота.

Универсальность мне видится в том, что эта стенка напоминает не только однозначные ассоциации, а я бы даже сказала — это медресе, галерея, где каждый учится жить в своей клетушке. И музыка, которая начинается вальсом Штрауса, затем через Эдит Пиаф, Высоцкого, Нино Рота объединяет все происходящее, которое может происходить в разных точках жизни и в разных временных измерениях. Универсальность мы видим и через Высоцкого, и через Шукшина. Бортник очень интересно играет эту шукшинскую тему. Вот эта универсальность и представляется мне очень интересной в этом спектакле.

Всегда в связи с пьесой Горького «На дне» ведется разговор о соотношении философского и житейского — как их объединить. Мне в этом спектакле, как бы лишенном деталей житейского (но вместе с тем те детали, что присутствуют, отобраны очень точно), философское видится через ритуальность житейского. Проявления этой убогой жизни даны как ритуальность. Возьмите эпизод, когда Квашня моет голову, - и в этом есть огромная красота, и в том, как сидит Анна в своем покрывале в окне клетушки. В этом мне видится ритуальность житейского.

Спектакль очень интересно вписывается в тему, которая интересует очень многих режиссеров, - поисков нравственного обновления, воскресения, воскрешения, спасения. Можно проследить, как проявляется эта тема и в «Живом трупе», и в ереминском — как человеку спасти себя от падения, как человеку сохранить свое нравственное чувство, свое человеческое перед лицом самых страшных испытаний.

Особенность этого спектакля состоит в том, что здесь каждому персонажу дана возможность изначально спастись самому без помощи Луки. Всегда было так: приходил Лука и приносил что-то новое. Это был Мессия, который нес спасение своей добротой, верой в человека или обманом провоцируя их на что-то. Здесь же Лука только катализатор, он провоцирует эту реакцию, уже готовую в каждом. Это то, что Лукой в исполнении Трофимова пока что недостаточно хорошо сыграно. Действительно, его совсем не слышно. Он существует не как главный персонаж. Может быть, это и не уж существенно и важно. Гораздо важнее и существеннее, что сами эти люди и без него могут подняться. Неудивительно, что после того, как уходит Лука, его роль как бы начинает играть Сатин; он становится центром, который объединяет этих людей. И не случайно, что финальная мизансцена — соединение их на матрасе под прекрасным светом, ими самими заслуженное, как заслужена ими и божественная музыка — и Бах, и итальянская музыка, которую каждый из них заслужил, потому что остается человеком.

В этом смысле чрезвычайно показательно исполнение Смеховым роли Барона. Барон, который всегда был самым жалким персонажем пьесы, которого играли самым опустившимся, самым мерзостным существом, здесь полон достоинства и никому не позволяет это достоинство уронить — ни себе, ни окружающим.

Интересен Бубнов. Я с первого раза не поняла функции этого героя, а потом поняла, что он как бы судья и комментатор, резонер. Он имеет на это право, потому что остался рабочим человеком.

Можно многое сказать и о других персонажах.

Что не получилось? Трудно сказать, спектакль еще не устоялся. Могут быть сбои по ритму. Алеша, по-моему, пока не вписался в общий ансамбль. Может быть, это еще и состоится.

Очень важна в этом спектакле тема театральности; театр — как умение сохранить как праздник в душе. Это очень важно. Неслучайны здесь «Записки из мертвого дома» Достоевского, когда они правят в первом акте бал и все, что происходит на сцене — основной момент спектакля — становится как бы представлением спектакля для остальных, когда они показываются в своих окнах — ложах. Умение сохранить праздник в душе — это доказательство того, что эти люди живы, нравственно высоки и способны подняться и выжить в этих условиях.

В.И. Полякова

Я продолжу то, что так хорошо начала И.Г. Мягкова, - что спектакля все ждали с редким волнением — по всем обстоятельствам жизни театра, по всем обстоятельствам жизни режиссера, по той пьесе, которая была выбрана, наверное, самой трудной и до сих пор загадочной из всех горьковских пьес. После этого спектакля, во многом неожиданного и в то же время меня абсолютно убеждающего, что у меня получился синтез трех свершений.

Во-первых, я увидела спектакль режиссера, который прошел через жизнь театра последних десятилетий от розовских мальчиков до поисков, мне кажется, иногда не вполне слившихся с драматургией, через какие-то острейшие открытия, через какие-то очень не гармонические спектакли, и который вот пришел к этой пьесе, к этому спектаклю, который, кажется, ему совершенно необходим; необходим не только театру, но и самому режиссеру в этом очень трудном пути – пути режиссера, да, именно острого, обостренно психологического театра, режиссера, который каждый раз читает пьесу как бы вообще впервые. Иногда это первое чтение, первоначальность прочтения вызывает у нас или полемику, или неприятие. Но всегда, даже в тех спектаклях, которые остро полемичны и не принимаются всеми нами, в спектаклях Эфроса пронзительной первоначальностью, с которой он подходит к пьесе, к ситуации, к традициям, - он умеет, как в давней его «Чайке» прорваться к сути, к сердцевине. Иногда это не переходит в союз, в союз пьесы с автором, но первоначальность этого действенного анализа, это пристальность внимания к каждому человеку, к удивительной системе их взаимоотношений, кажется мне, всегда существует у этого режиссера.

Она в каком-то удивительном пронзительном человеческом качестве существует и в этом спектакле, который для меня является прямым продолжением «Брата Алеши». Это для меня самое близкое к «На дне», что было у Эфроса.

Второе – это не то, что в театр пришел режиссер и поставил спектакль, даже удавшийся, а это абсолютное понимание взаимоотношений внутри театра, очень ярких и очень трудных в общем актерских индивидуальностей. И для этого театра с его публицистичностью, его ритмом, его светом, выплескиванием действия не только в зал, но и на улицу, с гитарами, которые врываются в классику, этот спектакль является очень существенным в этом соединении, которое опять же полемически и остро намечалось в «Вишневом саде» и раскрылось в этом спектакле.

И третье, одно из важнейших для меня слагаемых, это то, что это пьеса Горького. В том сложнейшем взаимоотношении театра с классикой, которое у нас существует, опять же в большой остроте, очень большой открытости, почти в отсутствии гармонии, мне показалось необыкновенно важным: это удивительно горьковский спектакль, где режиссер идет не со своим готовым видением, вторгаясь в систему автора и строя спектакль по типу «я и Гоголь» ( мы видели много спектаклей «я и Гоголь», «я и Чехов»), а с удивительным взаимопроникновением. Для меня, живущей еще старым спектаклем Художественного театра, сейчас состоялось много открытий в системе самого Горького. Этот спектакль стоит на пороге открытия Горького, к которому наш театр еще должен прийти. Пытаются открыть Чехова, что не получается, пытаются открыть Толстого, пытаются и в театре, и на экране открыть Гоголя – с большими выходами за пределы Гоголя. А этот спектакль (я поставил бы его рядом с панфиловской «Вассой» после товстоноговских «Мещан», которые состоялись уже давно), мне кажется, и есть удивительное открытие Горького сегодня, не осовремениванием, а Горький современен, потому что он жизненен и необходим театру и тому компоненту театра, который называется зрителем.

Опять же по жизни пьесы, наверное, когда состоялась первая премьера во МХАТе, легче было и молодому автору и молодым зрителям, потому что пьесу никто не знал, премьера была открытием Горького – драматурга, открытием ситуаций, открытием каждого образа. Сегодня в театр приходят люди, у которых все это навязло в зубах: в школе все пишут об образах Луки и Сатина; и все это страшно мешает, потому что нужно продираться через все это элементарное. Мне кажется, что получился спектакль – открытие для всех поколений, и для школьников тоже, которые придут сюда и увидят спектакль, не эпатирующий, не осовремененный, а то, что поможет им разобраться в специфике Горького и взять его спутником на всю дальнейшую жизнь.

Если говорить о традиции, то существует, очевидно, традиция не только этого театра, но и традиция лучшего прочтения Горького и того старого прочтения «На дне», от которого так сильно и естественно ушел Анатолий Васильевич. Вот то гениальное ощущение Станиславского, которое возникло у него после его экскурсии на Хитровку: «Их не нужно жалеть, им не нужно наше сочувствие». Это сказал крупнейший предприниматель и миллионер, который жил в течение пяти минут ходьбы от Хитровки и еще ближе от Таганки, где еще сохранились подвалы тех ужасных времен. И это удивительное ощущение «не надо их жалеть» в этом спектакле сохранилось и развивается очень мощно, набатным звоном, что ли, развивается сегодня. В то же время очень верно сказала Ирина Григорьевна о том, что когда мы смотрели и старый мхатовский спектакль, и другие спектакли «На дне», при всех их частных открытиях у нас сохранялось ощущение дистанции. Нет, уж не зоопарк с решетками, а все-таки мы смотрим на них сквозь стекло. Это ощущение было у меня. Не то, что «от сумы да от тюрьмы не зарекайся», но ты видишь, что человек может оказаться в любом состоянии жизни. Человек сам платит за все – эта тема существует для всех нас, эти ощущения живут в каждом во всей полноте личности.

Опять же это спектакль этого режиссера и этого театра. Это личности очень значительные, а не второстепенные, второстепенных там нет. Не только главные персонажи, но и Джабраилов – абсолютное открытие для актера и для всех нас по пронзительности, которая у него есть.

И опять же этот театр с его массовостью, с его площадным действием замечательно раскрывается в этой системе образов, в этом, по-моему, абсолютно получившемся оформлении, действительно продолжающем «Мать» в ее массовидности, в горьковском ощущении – как жить. Прекрасно найдены и три этажа этого дома, и двор-колодец перед домом, и внутренность подвала, где все происходит. Тут синтез реальности, где вроде бы нет быта, но именно благодаря своей лаконичности эти детали так работают, - каждая из них, будь то Костылев и Квашня со своими пельменями, или загаженный матрас, где умирает Анна в своем публичном одиночестве, когда даже умереть человек не может тихо.

Наверно, сейчас не надо обсуждать каждого актера. У меня возникают претензии и по главным, и по второстепенным персонажам, еще, может быть, не вошедшим в музыкальность этого спектакля.

Барона я не восприняла как абсолютно получившийся образ и у актера, и в режиссерском решении. Мне кажется, что у Смехова и у Золотухина есть очень выстроенная линия – и пластическая, и психологическая, данная им режиссером, но она еще не стала актерской потребностью. Поэтому за ними я слежу больше с интересом, чем с тем огромным сочувствием и растворением в актере, какое вызывает у меня Бортник в роли Сатина.

Может быть, кто-то еще статичен, как Алешка – сапожник, который потерялся здесь. Это понятно. Может быть, режиссер хотел повернуть его другой стороной, чем обычно, но сейчас этот эпизод кажется растянутым, поскольку актер не действует в нем с полной отдачей.

Прекрасно построены все взаимоотношения хозяев. Костылев, ни на кого не похожий и очень значительный в своей роли.

В жизни ночлежки у Славиной мне чего-то еще не хватало. Может быть, сложности этого жестокого характера, может быть, зловещего спокойствия Василисы, может быть, довлел образ, созданный когда-то Фаиной Шевченко. Эта змеиная, другая женщина не кажется мне безусловно удавшейся. Мне она кажется похожей на Аксинью в «Овраге» - такая гадюка, которая все может сделать.

Замечательно задумана Наташа, такая подвальная Золушка, которая все моет и скребет. Великолепна ее сцена с Василисой, когда Василиса появляется в окне.

При том, что у Золотухина очень многое найдено (то шляпа, то букет Наташе), все же все это мельчит и кажется репетиционной импровизацией, которая затем сойдется в строгости спектакля и его производительности, которая есть.

Держит спектакль, конечно, Сатин. Это для меня открытие.

После товстоноговского спектакля берешь пьесу и думаешь: боже, что только ни открыл этот человек! И тут удивительно, что спектакль все время идет на подъем, и невероятно важен финал, это вершина спектакля. Каждый проживает то, что принес им Лука, и своим живет. И монолог Сатина – Бортника звучит не монологом, который все знают, а словами, которые он только что сам для себя открыл: что человек – это и я, и старик, и Магомет. Этот битый, искореженный человек оказывается тем, что называется – неформальный лидер, и к финалу он вырастает в исполинскую фигуру, совершенно лишенную остатков школьных представлений о нем, поражает нас свежестью и пронзительностью своих мыслей.

Лука сейчас вызывает меня на спор, на размышления не просто о том, что такое Лука, а – что хотел сказать этим спектакль. Наверное, над этим надо еще думать, искать.

Но и в таком равновесии, очень сложном, спектакль, конечно, абсолютно получился, при том, что Лука в исполнении Трофимова – единственный – вызвал у меня вопросы: как, почему, зачем, вызвал иногда отталкивание, иногда непонимание. Это очень сильный по своей фактуре актер, но как он сыграл черного Гоголя, так он и в жизни есть темный Гоголь, очень сильный человек, но сильный физиологически, а не в смысле своих театральных качеств, выходящий из спектакля в спектакль почти неизменный в своей индивидуальности – и Раскольников, и Христос, и этот темный Лука, несомненно аввакумовой породы, но это человек, который посылает на костер, а не приносит людям веру и утешение.

Режиссерски я еще не поняла и не приняла абсолютной отъединенности с самого начала Луки от всех. Он не входит сюда, а появляется где-то там в окне в отчужденном пространстве, даже не смотрит на них, не разговаривает с ними, а несет что-то свое. Почему же к этому человеку может обратиться Анна со своими предсмертными мольбами? Горьковская речь, помимо ассоциации Москвин –Тарханов, написана для человека во всяком случае мягкого, дедушки, а не апостола, пророка, какого сейчас играет Трофимов. Это вызывает полемику, это интересно, а к концу мне кажется: они, наверно, его придумали. Они уже обжились в этом ужасе ночлежки, а в этом проходящем они увидели возможность выбраться, и не ложь он им приносит, а надежду, каждому свою надежду. Он каждому бросает крючок, который тому необходим. Поэтому так изумительно прозвучал последний акт. Трофимова, который меня раздражал, уже нет, и в каждом растет то свое, что в них посеялось.

Необыкновенно сделано убийство Костылева – случайное, рамой.

Замечательно принимаются декорации, свет - зеленоватый, желтоватый. Спит ночлежка тяжелым сном, а врывающаяся музыка иная, современная. Все нужно – и Пиаф, и Штраус, и голос Высоцкого. Все это замечательно.

Но что из традиций этого театра, что надо преодолевать, это – почти катастрофа речи. Мастеров, которых знает вся страна, нужно сажать на занятия дикцией. У Трофимова почти ничего не слышно, Алешка почти пропадает, почти пропадает Бубнов. Все реплики, которые ты слышал у Толубеева, здесь пропадают, тонут в музыке. Они должны быть рядом с музыкой, ее пронизывать и быть больше, чем сама музыка. У женщин речь лучше, чем у мужчин. Это то, что надо сделать в этом театре, где двигаются, где осваивают пространство, но как только они выходили на классику, - это всегда было тревожно и тревожным остается и сейчас.

Это то, что можно сказать об этом совершенно необходимом сегодня Москве спектакле.

Хочу сказать спасибо Анатолию Васильевичу.

Т. М. Родина.

Мои товарищи говорили очень много и содержательно. Я совершенно разделяю их отношение к спектаклю. В моих глазах это тоже крупное театральное событие, причем значительное в разных планах. И потому, что это начало содружества нового режиссера с уже сложившейся и достаточно крепко увязанной своими актерскими традициями труппой. Я представляю себе те трудности, с которыми столкнулся Анатолий Васильевич, подготавливая этот спектакль. И потому что это сильный рывок навстречу современно прочитанному Горькому, освобождению его от штампов, сказала бы я, не боясь этого слова; стремлению расчистить основу этой пьесы и посмотреть, о чем она на самом деле. И потому что это пример великолепного режиссера мастерства, удивительного пространственного решения спектакля, пример высокого применения приемов новой режиссуры, умеющей добиваться сложного художественного синтеза, используя пространство, движение, эмоцию, музыку, создавая сложнейший контрапункт движения всех этих элементов в системе решаемой драмы.

Пожалуй, эти моменты для меня наиболее существенны и выходят на первый план, если говорить о том, что поражает. Поражает прежде всего режиссерская смелость, инициатива в подходе к решению важнейшей творческой задачи объединения труппы, важнейшей творческой задачи объединения ее на основе новаторского прочтения Горького при абсолютном и уверенном мастерстве решения сценической формы спектакля.

К сожалению, частные актерские достижения стоят для меня еще на втором плане восприятия этого спектакля, хотя не могу сказать, что я бы всех поставила под знаком минус. Нет, это не так. Здесь очень сложное движение актеров Таганки навстречу новым творческим задачам, если можно сказать, навстречу психологическому театру, потому что это не вполне психологический театр, это театр особого качества. Я не могу сказать, что здесь решалась психологическая задача. Здесь есть свои обобщения, здесь есть своя символика. В этом театре это легче найти, чем в Художественном или Малом театре, здесь есть свои предпосылки. Стиль этого спектакля рассчитан на этот театр. Я думаю, что актеры дотянут, но сейчас они делают не все, тут, с моей точки зрения, есть серьезные упущения.

Прежде всего о Горьком. Об этом говорили мои товарищи, но вот что я хотела бы добавить.

В чем я вижу новизну решения? В общем давно и традиционно спектакль этот превращался в спор двух фигур — Луки и Сатина. Их монологи устанавливали перекличку, шли драматическим диалогом через весь спектакль. Пьеса ставилась как философская, и все персонажи отступали на другой план. Возникала умозрительность. Никто не мог решить, кто из них прав.

Вот тут — права жизнь. Мне кажется, очень важно вот что: путь этот идет даже через какие-то потери отдельных драматургических мотивов и линий действия, но тут возникает сам драматизм жизни. Он освобождается, ему дается право голоса. Сама жизнь несет в себе и гуманное и антигуманное начало, сами люди заключают в себе добро и зло. И рабскую психологию притерпевших несчастных людей, и бунт против этой жизни, которая проклятием легла на их плечи. В течение спектакля каждый движется навстречу человечности и путем катастроф, потерь выходит на новый уровень человеческого развития. Происходит какой-то раскол, дифференциация этих людей, которая тоже драматична, выявляется линия развития. И это, мне кажется, самое главное.

Мне кажется очень важным, что Сатин тоже поставлен вровень с ними, хотя силой своего ума и характера он выбивается вперед. Здесь нет романтизации. На данном этапе освоения Горького это — стремление проникнуть в суть жизни, в суть драматических действий, которые пронизывают собой эту жизнь, и находят очаг, проявление в каждой индивидуальности. Это большая творческая задача и она спектаклем выполнена.

Конечно, было бы лучше, с моей точки зрения, если бы Трофимов мог создать Луку более внутренне масштабно и по сути дела. Сейчас Луки собственно нет. Даже больше, тот персонаж, который ходит по сцене в виде Луки, мне мешает, он «не из этой оперы», не говоря уже о том, что до бешенства доводит его речевая невнятность. Я не понимаю профессионально этого актера – умеет он разговаривать или не умеет? Может быть, неправильно выбран актер на эту роль? Второго исполнителя я не видела, но этот Лука спектакль, к сожалению портит, наносит ему урон. Он не играет ничего определенного: ни ума, ни мудрости, ни доброты, ничего. С этим трудно мириться, в этом столь стройно выстроенном здании.

Мне кажется, сейчас режиссерским замыслом охвачены не все персонажи и достаточно внимательно и достаточно точно включены в нить действия. Нет драмы у Алеши. Чего -то мне не достает в Актере. Соболев не вызывает у меня веры, что он – актер, что он, хотя бы и с недостаточными и скромными средствами причастен к искусству театра, он не артистичен, в нем нет частицы художника. А ведь что-то здесь будоражит. Может быть, не хватает какой-то остроты, от существа характера идущей гротесковости. Не поймите меня, что я призываю к внешнему гротеску, но не хватает внутренней противоречивости, странности, которая должна быть у Барона. Очень интересен режиссерский рисунок, но актер его целиком не берет.

Все это я говорю в плане общего замысла – раскрытия человеческой драмы, характеров, в совокупности создающих монументальное полотно, своего рода дантовского Ада. Каждый имеет свою драму, свою новеллу, это ячейки, из которых образуется целое и жизнь, но не все эти ячейки заполнены энергией внутренней жизни при том, что каждому актеру предложена определенная линия действия.

С этой точки зрения меня не очень удовлетворила эта черная Золушка. Сайко, мне кажется, играет какую-то тусклую, бесхарактерную фигуру. Что мог в ней полюбить и страстно поверить, как в свою звезду, свою надежду, Васька Пепел! В ней нет даже скрытой нежности, она суха, мало отзывчива, в ней не ощущается девичества и той чистоты, которая влечет его и дает надежду выбраться из этого ада. Поэтому в великолепно сыгранном сюжете, главным образом за счет искусства, темперамента и какого-то, конечно, большого таланта Золотухина, не хватает этой другой стороны, Наташа мало его поддерживает.

Что касается самого Золотухина, то осатанелая нервность, которая им здесь найдена, звучит в спектакле очень сильно, вбирает в себя весь психологический тонус существования, который определяет собой жизнь дна, жизнь всех этих людей. Эти непрерывные переходы из одного эмоционального состояния в другое, эта удивительная нервозность, порывистость, эта внутренняя осатанелость, которая в нем есть, концентрирует то, что более слабо присутствует в других обитателях ночлежки. Этот сюжет в известной степени его ответвления сейчас составляет основу спектакля.

Как великолепно этот сложнейший режиссерский монтаж всех ячеек этой жизни высекает эту искру, как раз то, что нужно и что работает на идею спектакля. Когда умирает Анна, потрясенный Васька Пепел подходит и пытается ее погладить, и не смеет это сделать, чего-то боится, и вдруг Актер вспоминает эти стихи: господа, если к правде святой… Это так удивительно монтируется и так пронзительно высекает правду этого спектакля, которая заявлена в нем не риторически, а действенно, и это производит потрясающее впечатление.

Музыка здесь, конечно, удивительна. И эта песня Высоцкого, которая идет после Штрауса, эти контрасты, перепады – внутренние, духовные, внешние, - вся эта пестрота слагается в такое целое и оно выглядит таким обобщением, так насыщенно искусством, что поднято на уровень какой-то самостоятельной, но выраженной языком искусства философии. Мне кажется, что тут все решается главным образом средствами режиссерского искусства.

Я считаю, что великолепно играет Бортник. Но отсутствие полноценного Луки иногда приводит к тому, что его азарт и его страстность как бы не имеют непосредственного повода. Он же борец и отсутствие чего-то, с чем он не согласен, что ему противостоит, с чем он борется и что его распаляет, только мешает. Для драматического движения спектакля здесь нужен Лука. Во втором акте Бортник замечательно строит развитие этого образа. Внутренняя метаморфоза, внутренний сдвиг, который в нем происходит, возникновение какого-то другого отношения к людям, к жизни, зарождение чего-то нового, гуманного, это поражение, которое несет его скептицизм и цинизм, идут не только от слов старика, это обусловлено всеми событиями. Но существование Луки очень много помогло бы. Не потому, что Лука – это персонаж, который выступил бы носителем положительного начала в спектакле, а потому что режиссер и автор несут новую правду, третью правду, и эту правду в финале выводит весь спектакль. Он не завершен репликой «дурак испортил песню», а наоборот указывает на продолжение жизни, возникновение новой точки зрения на мир и на людей в Сатине. Это потрясение, это трагедия, это в какой-то мере поражение Сатина-циника. И это – живая насыщенность спектакля драмой, происходящей в каждом человеке. Это, я считаю, открытие.

Сейчас спектакль уходит от текста (я боюсь, что это получилось невольно), спектакль основан не на тексте, а на страстях, на ритмах, которые возникают в актере. Ритмически спектакль невероятно насыщен психологизмом, драматическими переживаниями жизни. Но это, мне кажется, надо было бы довести до конца. Многозначность спектакля, символика – это действительно великолепное соединение. Мне кажется, что это настоящее решение спектакля, настоящее искусство.

Но, обнажая основы горьковского произведения, докапываясь до глубин, начал творческого мироощущения Горького, пока словесный слой пьесы терпит урон. Наверное, идеально было бы, если бы это совместилось и мы могли бы не только в отдельные моменты, но и все время слышать замечательное слово Горького, и важно было бы, чтобы каждый персонаж свой характер раскрыл. Пусть Лука не пророк, а один из многих обитателей, как Сатин, пусть все они включены в эту человеческую трагедию, но наверное и в Луке надо показать драму, расколоть его, как расколоты другие персонажи, столкнуть и его с собственными противоречиями, - мне кажется, их предостаточно. Тогда спектакль получит гармоническую, развернутую целостность, там не останется белых мест, сценически не прочитанных.

Нужны ли все эти вбеги Алеши, найдется ли в достаточной мере место для Алешки? Может быть, этого совсем не надо, может быть, режиссер найдет возможность включить это в общее действие.

Драматизм получил полностью голос в спектакле, голос, который возвышается до хорала, до многоголосия, дающего нам синтетический внутренний, необыкновенно контрастный, мощный голос самой жизни, и больший, чем сама жизнь, - это и симфония о жизни. Музыкальное сопровождение спектакля столь же действенно и дает такие же богатые пласты для восприятия, как и сама пьеса. В этой гармонии, мне кажется, и должны проясниться не до конца сыгранные отдельные образы. Этот спектакль не терпит белых пятен. А в общем это славное и удачное начало.

А.С. Сычев.

Мне хочется прежде всего поблагодарить наших специалистов за столь глубокое уважение к театру, за глубокий разбор спектакля. Я должен во многом с ними согласиться и хочу высказать и свои впечатления от этой работы. Сегодня утром мы собирались у себя в Управлении и поговорили о спектакле.

В целом отношение к нему теплое. Для меня это большой нравственный урок, который Анатолий Васильевич преподнес своим отношением к классике, в данном случае к Горькому. Мы порой настолько замкнуты в шорах хрестоматийного прочтения любого классического произведения, что забываем самостоятельно прочитать тот или иной образ, тот или иной характер, будь то Фонвизин, Горький, Чехов. Как написали, так раз навсегда мы идем по этой дорожке.

Для меня в этом спектакле открытием был не только образ Сатина, не только необычный сегодня в спектакле характер Луки. Я попытался для себя проследить – что происходит в этом спектакле?

Все сказали, что для Анатолия Васильевича, конечно, было трудным вхождение в этот новый театральный организм и работа не могла идти без учета эстетики, которая сложилась там в последние десятилетия. Увидеть чисто психологический спектакль, наверное, никто из нас и не ожидал. Это большое, сложное явление, но это тот самый синтез, который породил настоящий спектакль.

Тема нравственных исканий – как человеку спасти себя от падения – как человеку спасти себя от падения – одна из главных. Не только то, что человек платит за все, но человек в любых условиях остается человеком, несмотря ни на что. Для меня принципиально важен монолог, с которым выступает Лука, когда он говорит с Костылевым: все мы люди, но человеком ты никогда не станешь. А все они остаются не просто людьми, а человеками.

Для меня принципиально важен монолог, который должен был бы произнести в спектакле Сатин: человек – это звучит гордо. Этого в спектакле не было, но мне кажется, что это начало и было заложено во всей работе театра в этом спектакле.

Вероятно, синтез традиций театра и новой режиссуры породил ряд образов. С одной стороны, это Костылев и Василиса, Медведев. Может, это несет и Барон, - если хотите, это в какой – то мере чеховский образ, - это и Наташа, и, если хотите, в первую очередь проводит эту линию Сатин.

Но я не хотел бы, чтобы мы искали конфликт между Сатиным и Лукой. Нет этого конфликта. Лука – это проходящий человек, он пришел и ушел. Но он зовет к лучшей жизни. Он не утешитель, это сильная личность, и только после его ухода можно было сказать: мы не услышали его. А если бы услышали, то не было бы смерти. Не было бы того, финала, к которому в целом пришли люди этой ночлежки.

Вместе с тем здесь есть и осатанелость, взвинченность в Ваське Пепле Золотухина, есть целый ряд моментов, когда актер идет по линии внешнего. Это и не порождает любовного чувства к нему Наташи, нет такого внутреннего ряда, как и играет Сайко. Это мелкий филер. Это для меня не та актерская удача, на которой можно остановиться.

Я абсолютно согласен с тем, что уже здесь говорили: Лука пока - что на сцене невнятен, не слышно того, что он говорит. Но по характеру, по линии режиссуры я этот характер принимаю. Самое главное, что Лука и Сатин в этом спектакле не антиподы. Это те бродячие идеи, которые могли существовать и в начале ХХ века, и сегодня.

В этом спектакле для меня, конечно, удивительно важно то, что человек в горьком «На дне» как бы вылез наружу и беседует с нами о жизни.

Несомненно, что найти творческий контакт с труппой, с актерами этого большого театра – это большая удача для режиссера, и для театра – большая удача возможность встречи с таким режиссером, каким является Эфрос.

Есть моменты, которые требуют размышления. Если мы играем горьковское «На дне», пшеничную водку нужно пить из посуды того времени. Несколько спорным мне представляется и музыкальный ряд, может быть, и Шопен. И то, что посылают туфлю в зал. И современная, и итальянская музыка. Несколько спорным мне представляется включение музыки Высоцкого. Это смешение не только временных явлений, но и поэтических. Театру стоит об этом подумать.

Костюмы же в целом выдержаны во времени. Но хотелось бы на все это обратить внимание театра.

П. Цирнюк

Этот спектакль очень интересен обретением и воскрешением человека. Это тема, которая дает основание каким-то деталям, например, включению песни Высоцкого. Во все времена человек остается человеком и может прийти к своему нравственному воскрешению. Мне показалось очень важным, что каждый из этих персонажей, приходя в какой-то мере к ощущению о своей жизни, не только сам по себе это понимает, принимает и приходит в финале к каким-то итогам. Но все они из отдельных ячеек, в которых они страдают, начинают объединяться. На грязный матрас, на котором лежала Анна, теперь приходят еще двое, еще трое, и они объединяются с этой великолепной песней, которая воскрешает в человеке высочайшие чувства. И мотивировка такова, что эти люди нравственно проснулись и вряд ли кто-то, как Настя с Бароном, будут повторять какие-то поступки своей жизни. К нравственному объединению друг с другом они приходят от разъединения в ячейках. Это метафора, которая важна и сегодня, и во все времена. Это главный нравственный итог в спектакле.

Тем не менее, когда мы смотрим практически первый зрительский показ, наверняка есть еще детали, о которых знает и сам театр, но которые не до конца точно вплелись в точный рисунок, заданный режиссером. Есть актерские работы, которые не до конца еще получили решение.

Прежде всего и у меня Лука вызвал сомнения. Характер Луки дает повод для разного похода к спектаклю, для разного его прочтения. Может быть, это хорошо, а, может быть, и очень плохо. Психофизические данные этого актера, мне кажется, противоречат замыслу театра. Лука для этого спектакля такой же, как все они, только более мудрый, прошедший более сложную жизнь. А здесь правильно кто-то сказал, что у этого актера застывшее, немножко ироничное выражение лица, которое он показал в «Мертвых душах» в кино. Эти частности вдруг стали характером, который играет не на то, что задумал театр.

Может быть, и мы заблуждаемся, может быть, мы видим то, к чему театр и не стремился, но это самое главное.

Мне кажется, и Смехов еще не обжил свой характер. Есть какие-то штучки – дрючки, но движения характера я еще не заметила.

Мне показалось, что и у Яковлевой есть элементы внешнего проявления. Когда она говорит о своем бывшем романе, тут и фантазия, но она в это верит, это стало ее существом. Было это или не было, но она верит, что это было. Яковлева говорит это формально, а ведь это ее боль, ее существо.

Типажно Алешка хорош. Может быть должно быть меньше его пребывания на сцене.

Это частности, которые не очень точно дают толкование этого замечательного спектакля. В Управлении мы об этом говорили. Многие совершенно иначе поняли спектакль. Мне не хотелось бы, чтобы спектакль был таким, как показалось этим людям. Но эти отдельные частные просчеты сегодня, вероятно, и дают этому основание.

Здесь много говорили о темпах, о ритмах. Мне показалось, что во второй части спектакля ритм затянут. Неоправданное появление Алешки отнимает много времени.

Очень важная, главная победа – это финал спектакля, абсолютно великолепный финал. Действительно, мороз по коже идет, когда всем существом своим понимаешь главную мысль, к которой стремился режиссер. В целом же очень большая победа режиссера, который очень бережно отнесся к традициям, которые существовали в театре. Он не ломал все, что было, не сказал: вот нужно только так, вот это мое. И пространственное решение, и музыкальное решение, - все это из прошлого театра, но действует в каком-то ином качестве, более эмоционально, более точно.

От имени и нашего Управления хочу еще раз поздравить вас с этой серьезной работой. Я уверена, что театр будет продолжать эту работу, спектакль мы будем еще смотреть и мы ждем, что актеры внесут еще смотреть и мы ждем, что актеры внесут еще новые краски.

В.П. Селезнев.

В основном все уже сказано, комплиментарная часть достаточно хорошо формулирована. Хочется под ней подписаться.

Хочется сказать еще единственно вот о чем. Когда действие происходит во всем зале, зрители ощущают себя в части того пространства, в котором происходит действие и внутреннего дискомфорта от этого нет. Но когда действующие лица начинают конкретно обращаться к кому-то в зале, то дробится, именно дробится то пространство, в котором находится весь зрительный зал, не конкретно кто-то в этом зрительном зале, а весь зрительный зал. Если это была импровизация, то ее нужно выверить. Мне кажется, она несколько неоправдана. Это дробит цельный замысел в отношении талантливого использования сцены, и не только сцены, но и всего зрительного зала. Не думаю, что полет туфли в зал это вопрос очень принципиальный. Если будет вестись дальнейшая работа над спектаклем, может быть и туфле найдется точное место в зале. (Если бы можно было ее подобрать, это одно дело, а если нет…)

Относительно Луки, я разделяю позицию, которая высказана всеми товарищами.

Некоторые из актеров, такие, как Бортник в роли Сатина, который всегда меня настораживал своим отношением к слову на сцене, - здесь, как из пулемета дает каждую букву каждого слова, и это контрастно бьет по Луке, которого слышно хорошо, но непонятно, что слышно. Многие размышления на сегодняшний день, связанные с характером Луки, происходят, очевидно, и отсюда, хотя не только отсюда.

А так можно только сказать спасибо Анатолию Васильевичу и театру. Если вспомнить то, что здесь было учтено и как надо было учесть ситуацию, то только руками разведешь.

А.В. Эфрос.

Я не думаю, что мне нужно о чем-то обстоятельно говорить. Я хочу только поблагодарить вас: когда поняли то, что ты чувствуешь и думаешь, это очень приятно. Когда есть понимание, это очень радостно.

Я этот театр всегда очень любил и спектакли его очень любил. Голос Высоцкого над всеми нами, может быть, в какой-то особенной степени витал. Я этим много занимался.

Я много лет размышлял над тем, что вообще искусство может хорошо развиваться, когда есть какая-то незамкнутость художественных систем. Но этого очень трудно добиваться. Каждый коллектив привыкает к своей художественной системе, хотя рано или поздно ее исчерпывает. Когда я работал в этом театре, я говорил с Юрием Петровичем о том, как было бы важно и хорошо, если бы было возможно находить соединение разных систем. Конечно, не в такой драматической ситуации, как произошла, а в мирной и нормальной ситуации. Но в мирных и нормальных ситуациях это, к сожалению, почти не происходит, люди очень обособляются друг от друга. Редко удается какой-то сдвиг.

Ситуация была, конечно, очень драматическая, грустная. Но единственный выход из этой ситуации, на мой взгляд, был в том, чтобы найти это соединение, о котором я говорю, и отнестись к тому, что делали в театре, не только с уважением, а чтобы взять это как одну из сторон, даже, может быть, большую сторону и как-то слегка повернуть ее на свой лад.

Это отмечалось всеми, и на Художественном совете старые работники театра говорили об этом, и это, мне кажется, наиболее, дорогой комплимент. Он не только в том, что я выразил отношение к этому театру, но и в том, что я свою художественную мысль – что только в синтезе может что-то получиться, - попытался осуществить.

Спасибо за обсуждение.

В.И. Щадрин.

Надо поздравить и Анатолия Васильевича, театр, всех актеров и весь коллектив, без которого вообще не было бы спектакля, который существует. Обстановка действительно была непростая, но и Анатолий Васильевич, как режиссер, и труппа с достоинством и честью вышли из ситуации.

Мы хотим поблагодарить всех за обсуждение, за пожелания.

Пожелаем вам новых успехов.

Спектакль целесообразно принять, возражений против этого нет.

Над замечаниями, которые сделаны, Анатолий Васильевич, очевидно, подумает.

Благодарю всех.