Стенограмма обсуждения спектакля «Деревянные кони» 12 апреля 1974 года

В. И. Розов

Н. И. Кропотова

В. Н. Юрьев

И. Л. Хамаза

М. С. Шкодин

Б. В. Покаржевский

Ф. А. Абрамов

Ю. П. Любимов

Председательствует Б. В. Покаржевский

Б. В. Покаржевский. У меня есть предложение – обменяться мнениями по увиденному.

В. И. Розов.Прежде всего – по первой части. Те замечания, которые мы сделали по первой части, сейчас выполнены, и у меня лично замечаний по первой части нет.

Я считаю и хочу сказать, что Славина стала сегодня еще лучше играть по сравнению с прошлым разом.

Есть у меня такое пожелание, – Юрий Петрович, это не замечание, это пожелание.

Сегодня в сцене раскулачивания ясно, что выходят рабочие, делают перестановку, – по-моему, кто-то из этих ребят-рабочих толкает Мелентьевну на пол. Может быть, не нужно это делать – она сама упала.

А так – по первой части у меня замечаний нет.

Что касается второй части, то, к сожалению, те замечания, которые я высказал на прошлом обсуждении, в общем-то в основном остались: это сцена застолья. Мне показалось, что тут ничего не изменено. Водки стало немножко меньше, – это когда Петр Иванович приходит.

А в общем все замечания по второй части остаются те же.

Вот таково мое мнение…

Н. И. Кропотова. Мне кажется, что театр провел очень большую работу и по первой и по второй части, и в частности, ценность этой работы в том, что театр пытался не просто формально выполнить замечания, которые были даны на обсуждении, а найти образный эквивалент несколько измененным решением, и все те заботы о том, чтобы вошел образ деревянных коней, о том, что конь – это орудие труда, что конь – это первая игрушка ребенка, что борона становится и словесным, не только зрительским образом спектакля, – все эти вещи очень серьезно укрепляют и поэтическую сторону первой части, не говоря о том, что по чистоте и прозрачности исполнения и точности решения мне вся первая часть представляется абсолютно законченной.

Мне хочется сказать, что новое решение, предложенное в сцене коллективизации, не ослабило ее воздействия и не ухудшило движения спектакля, а сделало иной поворот. Сейчас эта сцена представляет собой не объективированный рассказ о мелиорации, а сцену воспоминаний Мелентьевны, и в этом смысле ее значение в спектакле не уменьшается, а решение становится более точным по ходу спектакля, более поэтическим и по-своему чрезвычайно сильным.

Те же претензии, которые возникали в связи с первым решением сцены, отпадают. Я уверена, что в этом виде первая часть – просто как вылитая песня, законченное решение интересное – производит громадное впечатление, несмотря на то, что актеры в трудных условиях играют – на пустом зале; все равно, она держит форму, и эта часть произвела на меня лично очень большое впечатление.

Вторая часть чрезвычайно сложна и трудна всячески. Мы не можем добиться, естественно, чтобы все это звучало оптимистически, потому что это история рассказа о жизни человека талантливого, но живущего неверно и свой громадный талант употребившего не так, как она могла бы в других условиях его употребить, или ежели у нее была иная мера нравственной ответственности перед собою и перед людьми. Поэтому все моменты более светлого звучания спектакля во второй части чрезвычайно необходимы, иначе воспринимается эта вторая часть чрезвычайно трудно. И неслучайно на двух предыдущих обсуждениях мы искали возможность подсказать театру найти светотень в характерах, в движении спектакля. Мне кажется, что в этом направлении очень многое уже сделано.

Я понимаю, что без заставки правильного застолья не будет дальнейшего движения спектакля, но у меня по-прежнему остается ощущение, что песню «Мы за мир» не надо петь: оставьте второе решение – песню «Летят перелетные птицы». И решение этих двух сцен звучит как обоснование пьянства. Что действия происходят в общий праздник, объяснено только тем, что люди к этому празднику закупают водку. И тогда выстраивается линия, что в праздник надо пить. Поэтому сокращение этой сцены будет, видимо, способствовать более точному звучанию спектакля.

По-прежнему остается в силе просьба, чтобы директор школы был назван работником школы, а не директором школы.

И у меня остается замечание по поводу сборов Пелагеи в гости к Петру Ивановичу. Здесь, мне кажется, здесь все-таки должна быть купюра текста: пожалуйста, говорите «головки», всё, что касается пилорамы, но когда перечисляются головки по именам, это невольно ассоциируется с теми, кто присутствует в застолье.

Гораздо более мягок стал танец двух Мань. Если Юрий Петрович сочтет возможным сделать его еще более комедийно-привлекательным, это, пожалуй, высветлило бы спектакль.

В целом я считаю, что те замечания, которые сегодня даются по этому прогону, вполне в силах выполнить театр, и ежели он с ними согласится, никаких препятствий к показу спектакля я не вижу.

Естественно, нам нужно разрешение лита…

В. Н. Юрьев. Работа очень большая, работа очень значительная, интересная. Об этом уже говорили на предыдущих обсуждениях – и о режиссерских интересных удачах, об актерах. Очень много интересных работ. В принципе у нас, я думаю, нет никаких принципиальных оснований для того, чтобы откладывать: спектакль надо принимать, и авторы спектакля, в частности, Юрий Петрович, еще будет искать звучания отдельных сцен на зрителе. Я смотрел второй раз и ощущал, как актерам сложно приходится играть на пустом зале.

Но я бы хотел поддержать Нину Ивановну – у нас здесь просьба к автору Федору Александровичу по поводу текста о руководителях села: председателя сельсовета и всех «головок»: здесь хотелось бы провести какую-то корректуру.

А в целом хочется поздравить коллектив театра с удачей и пожелать успеха.

И. Л. Хамаза. Мне кажется, что спектакль, безусловно, очень интересный, работа коллективом проделана огромная, и первая часть спектакля мне представляется просто большим, законченным и сделанным произведением, удивительно поэтическим, сохраняющим колорит.

По первой части никаких замечаний нет. Очевидно, театр уже сделал многое.

Что касается второй части, – на первый взгляд, мне кажется, что хотелось бы выполнить то, о чем говорила Нина Ивановна: сцена застолья. Мне показалось, что она слишком длинна. Вторая часть именно в этой сцене выиграла бы, если бы театр здесь пошел на какие-то сокращения. Этого много сегодня в спектакле.

Мне кажется, что очень любопытно решен финал спектакля, и мне представляется, что при очень небольшой доработке спектакль получился интересный.

М. С. Шкодин. Я целиком согласен с тем, что здесь говорили. Первая часть сдвинулась в лучшую сторону, и те изменения, которые были сделаны, пошли на пользу спектаклю.

Что касается второй части, то я разделяю позицию товарищей, потому что следует провести работу по успокоению, если можно так выразиться, актеров, чтобы эта идея – работа человека, этот финальный монолог, который прозвучал очень убедительно, – чтобы эта идея не расплылась в этих застольях, в каких-то лишних вещах, мешающих поступательному движению второго акта.

Если говорить в целом о спектакле, то мне думается,

Что если, проводить работу со второй частью, то спектакль может получиться интересным.

Б. В. Покаржевский. Есть другие соображения? Согласны все? Юрий Петрович, мне или Вам высказать свои соображения.

Ю. П. Любимов. Как Вам угодно, Борис Васильевич.

Б. В. Покаржевский. Нельзя не согласиться и с оценкой и с замечаниями, которые сейчас были высказаны. Я, может быть, несколько повторюсь и о позитивной стороне – я в прошлый раз говорил об этом: это, конечно, очень большая, интересная, сложная работа театра, Юрия Петровича, Федора Александровича и всех участников спектакля.

Еще раз хочется сказать, что первая часть и работы, например, Демидовой, Жуковой заслуживают всяческой похвалы, и это, мне кажется, крупное явление в создании ярких образов женщин русской деревни. Крупное явление!..

И все те изменения, которые были проведены после прошедшей репетиции, пошли на пользу и, я бы сказал даже, на большую пользу, потому что эти изменения перевели эту часть, в частности, сцену коллективизации, на мой взгляд, в ключ всего спектакля, первой части; именно она в ключе всего спектакля. Тогда она выбивалась и давала неточное звучание. Сейчас это законченное произведение, которое заслуживает, по-моему, всяческой поддержки. И, наверное, я выражу сердечную признательность театру за внимательное отношение к этому обсуждению, которое было, и к тем нашим добрым пожеланиям, и мы получили, по-моему, очень интересное решение первой части.

Во второй части я вижу несколько больше, чем некоторые заметили, проведенной работы. Это и в сцене у клуба (танцы), я в этой сцене чувствую изменения, и в сцене, когда Петр Иванович появляется у Пелагеи, – здесь значительное изменение. Нельзя не сказать о том, что и Пелагея у Славиной – замечательное явление, Бортник – интереснейшая работа. Можно перечислить и другие работы – интересные образы, характеры русские.

Но я бы хотел присоединиться все-таки к тем товарищам, которые остановились на замечаниях по поводу застолья.

Знаете ли, эти сцены с перебивками немножко дают не тот оттенок, не ту краску для спектакля, и это человеческое переходит в чуть-чуть звериное. Эти крики – ну, застолье, радость, веселые люди… Мне бы очень хотелось попросить Юрия Петровича: посмотрите эту сцену. Хорошо, если вы ее сделаете жизнерадостной: люди веселятся, но не звероподобные люди, лезут руками в рот, – это эстетически немножко неприятно. Посмотрите еще раз на это замечание. Мы в прошлый раз об этом говорили. Эта сцена как-то выбивается и дает ненужную краску. Поверьте, что мы от добра говорим об этом, хочется, чтобы весь спектакль получил новое звучание.

Я даже не за то, Юрий Петрович, чтобы сокращать это застолье, но сделать его человеческим; сейчас оно немножко звероподобное.

Я согласен с Ниной Ивановной, что нужны светлые моменты, нужно возвратиться к той песне, – это было лучше, чем то, что сейчас исполняется.

В отношении купюры я бы тоже поддержал Нину Ивановну. Я думаю, что это пошло бы на пользу в целом спектаклю.

А в целом, если бы Вы, Юрий Петрович, нашли что-то, – нельзя навязывать что-то художнику, но если вы нашли еще яркие краски для второй части, чтоб ее высветлить, дать немножко поэзии деревни, – вот тогда бы у нас поднялась бы вторая часть до уровня, я бы сказал, первой части. Сейчас еще очень много мрачного. Я не знаю, – может быть, на кого-то как-то по-другому производит впечатление, но гнетущее впечатление оставляет в итоге вторая часть при замечательных актерских работах. Не хватает поэзии, света во второй части.

Вот, пожалуй, только эти соображения я бы высказал – от доброго восприятия, от того, что мы видели, – от великолепных актерских находок, режиссерских находок. Но то, о чем мы гооврили, обязательно нужно поискать во имя спектакля, во имя его будущего, во имя театра.

…Юрий Петрович, пожалуйста.

Ю. П. Любимов. Федор Александрович, может быть, Вы скажете…

Ф. А. Абрамов. Что ж говорить… Говорить приходится все одно и то же. Тяжелая задача… Вот уже месяц мы работаем. Мы выполнили буквально все замечания, которые к нам предъявлялись, но сегодня уже новые предъявляются.

(Б. В. Покаржевский. Абсолютно нет, Федор Александрович. Абсолютно ни одного нового замечания сегодня не высказывается!)

…Сегодня высказываются уже новые замечания. До сих пор меня заверяли, что никаких претензий по тексту нет, да их и не может быть, уважаемые товарищи! Какие могут быть претензии по тексту, когда все эти повести были напечатаны по нескольку раз, когда они прошли строжайшую цензуру?..

Сегодня уже предъявляются нам замечания, требования, пожелания по поводу так называемых «головок».

Уважаемые товарищи! Есть же образное слово, и если на сцене этого слова нет, то там нечего делать. По всей России, в каждом колхозе, в каждой деревне председателя колхоза, председателя сельсовета, представителей властей называют «головками». «О нет, постойте, собрание нельзя проводить, еще «головки» не пришли».

Ничего же в этом нет ни предосудительного, ни плохого, ни хорошего. Это просто очень короткое название. Один из главных законов всякого языка, в том числе и русского, это стремление к предельно краткому объяснению понятия. «Председатель сельсовета» или «председатель комитета по управлению объединенной техникой при Совете Министров Союза ССР» – никто не в состоянии так сказать. Это словотворчество существует, но в народе все время идет еще и другое словотворчество – да и не только в народе: скажем, «Совмин», чтобы не говорить «Совет Министров». Так же и в народе – всё предельно сокращается. А «головки» – это председатель колхоза, председатель сельсовета. Прелестное название. Когда я в первый раз услышал это название лет двадцать назад, я подпрыгнул от радости.

Пусть они будут все перечислены. Почему не перечислять? Ведь в этом же смысл? Нельзя опять вставать на этот путь: если ткачиха у нас плохо изображена или выведена как отрицательный тип, это не значит, что мы бросаем тень на всё сословие ткачих. Нельзя же так к искусству подходить.

Вы говорите о директоре школы. Вас шокирует, что там директор пьяный сидит, подвыпивший в этой компании. Господи, боже мой! Во-первых, к вашему сведению, многие директора выпивают, это нисколько их не компрометирует. Во-вторых, и среди директоров попадаются такие субъекты, что дальше некуда. Я помню, в «Комсомольской правде» был о директоре школы – это же страшный был материал, но газета не побоялась, газета не дрогнула вывести его. Там ученик оказался загубленным, и директор оказался стяжателем. Здесь директор только выпил – тихий, спокойный рыжий симпатичный парень. Никакой компроментации. Ну, нельзя же, господа! Тогда вы должны отказаться от изображения жизни. Тогда вы должны отказаться от изображения жизни. Тогда надо поставить на жизнь крест: это запрещено для искусства.

Можно, конечно, сказать: «работник школы», но всякий умный человек поймет, что тут лукавят.

Это словотворчество не высшего порядка, это словотворчество отдает казенщиной, бюрократизмом. На путь бюрократического словотворчества театр пойти не может.

Поэтому, уважаемые товарищи, не насилуйте меня с «головками»: ничего не выйдет. Стою насмерть! И вы меня не уговаривайте.

«Мы за мир». Я сегодня слушал – мы уже меняли один раз. Ничего я не увидел. Ну, что? Господи, боже мой, ничего там страшного нет. И вообще, застолье, – ну, что там звериного? Иногда впечатление такое, что товарищи, простите меня, не видали реальной жизни.

(Ю. П. Любимов. Вот мы вышли с Вами из Управления, а там стоят люди и дерутся урнами).

Ну, ничего здесь страшного, ничего звероподобного нет. Может быть, действительно излишне каждый раз руки запускать за капустой.

(Б. В. Покаржевский. Это нехорошая краска).

С водкой мы уже подсушили, дорогой Борис Васильевич, подсушили мы это. Если вы заметили, – в конце у нас тоже было с водкой. Ведь события развертываются в праздник. Если я в городе приду к Вам, – представьте себе, мы оба с Вами 20-го года рождения, следовательно, жизнь позволяет нам быть товарищами; я пришел в праздник, и Вы мне не выставили полбанки…

(Б. В. Покаржевский. Как не выставлю?)

Вы меня кровно обидите. Хорошие мы или плохие, но мы такие, русские. Я бывал во Франции, в Германии, – там каждый рассчитывается, в том числе и девица, которая приглашена. Но не такие мы!.. Мы действительно народ широкой натуры. Да, часто у нас рабочий меньше получает, чем у них, но наш рабочий щедрее, наш рабочий выше в нравственном и прочих отношениях.

(Б. В. Покаржевский. Федор Александрович, одну реплику можно? Я был в Америке, и нас пригласили в Сан-Франциско к одному доценту, который занимается в обществе американо-советской дружбы. Естественно, мы с собой в портфелях кое-что принесли, в том числе и это. Сели за стол. Он достает одну треть бутылки русской водки и говорит: - - -Вот, пожалуйста. Был у нас Игорь Моисеев, мы выпили две трети бутылки, одна треть осталась. Давайте выпьем).

А у нас это оскорбление, – это в городе. А в деревне, если праздник, так принято. У нас все дело идет в праздник. У нас в спектакле водка сведена до минимума. Эти пальцы, запускающиеся в капусту, это можно подсушить, я не возражаю, но нельзя же водку исключить!

И если мы сделаем красивыми, оптимистичными, эстетичными эти застолья, – так позвольте: чего тогда Пелагея ополчается против Петра Ивановича? Чего она тогда дурака-то валяет? Нет. Мы говорим: да потому, что у Петра Ивановича нечисто, и люди вокруг него нечистые . Давайте поедем со мной на мою Пинегу, в мой край, и я покажу всяких председателей сельсоветов. Что же это значит, – что у нас вся власть плохая? Ничего подобного! Есть замечательные люди, которые насмерть работают. Но ведь в семье не без урода…

И вот мы, в конце концов, разоблачаем, пелагея понимает это, она прозревает, она проклинает мир ловкачества, который олицетворяет Петр Иванович и который пытается под себя подмять всех так или иначе. Ведь от него отказывается сын, и мы всячески подчеркиваем, что и дочь его не приемлет. Он здесь тоже терпит крах. Чего же вам нужно, господа? (Вы простите, что я вам говорю «господа», – я это говорю в хорошем смысле. Это то поганое словотворчество, которым я иногда занимаюсь).

Насчет светлоты. Не хочу я тоже черноты. Я понимаю, что каждый из нас где-то, в конце концов, – мы родители, предки и т. д. Но у меня непосредственно все с этим связано, я весь там, – как же я могу хаять? Меня этот спектакль подкупает своей достоверностью, чистотой.

Ну, что может быть прекраснее? Я плакал, когда смотрел на этого Павла. Я редко видел в жизни такую трогательную чистоту и красоту в отношениях мужа и жены, потому что нервный век у нас. Как Пелагея поднимает Павла, как он трогательно за ней ухаживает! Она командёр, она министр в своей семье. И он умный, но он понимает ее организаторские способности и идет за ней доверчиво, как малый ребенок. Эти коробочки…

(Б. В. Покаржевский. Это замечательно!)

Неужели в этом мало света? Оказывается, что вся любовь Пелагеи и Павла в самые мрачные моменты была окрашена этим светом. Да, приобретательница, но тяжелая жизнь была, у нее есть свое алиби.

И в заключение. Все хвалили Демидову и других игроков. Я должен со всей решительностью сказать, что Славина – это удивительно. Я который раз смотрю ее, и каждый раз я плачу очистительными слезами. Это не зря. Она играет, конечно, совершенно бесподобно. Я за этот месяц много посмотрел артистических работ, не буду выделять ее особо, но эта работа – редкая. Это прошибает, это, по-моему, просто дивно.

В общем, я за то, чтобы сегодня Борис Васильевич подписал нам акт и вечером чтобы мы играли премьеру.

З. А. Славина. Борис Васильевич, вся труппа просит Вас. Пожалуйста, дорогой!

Б. В. Покаржевский. Всё ведь делается для того, чтобы спектакль шел, а не для того, чтобы его как-то ущемить. Вы сами знаете, Федор Александрович, что сегодня невозможно играть, потому что ещё нужно иметь на это соответствующее решение. Мы договоримся о спектакле, так что актеры должны быть спокойны, уверены. В этом самое важное.

…Юрий Петрович, пожалуйста.

Ю. П. Любимов. Я не буду повторяться. Хорошо, что сегодня идет все быстро, но все-таки я должен вот что сказать.

Давайте мы сегодня решим судьбу. Лит нам дадут – так меня заверили – к концу дня. Можно даже сейчас справиться. Да его и не могут не дать, потому что это чисто формальный факт: произведение это издано, и лит – это не проблема. Давайте мы наберемся мужества и сами решим этот вопрос. Это же нонсенс – не получить лита!

(Б. В. Покаржевский. Я думаю, что вопрос относительно лита обсуждать не надо).

Да здесь нет вопроса – лит будет получен.

Что я хотел сказать. Вы мало заметили еще одну вещь.

Во-первых, театр развил линию Павла, и вы отмечаете это как положительное. И развил линию Альки, то есть Федор Александрович больше вывел Альку по сравнению с повестью, и все ее вставки говорят о том, что она засомневалась в своей жизни: – Бери, живи, хватай, срывай цветы удовольствия и дуй дальше.

Актриса все время набирает.

(Б. В. Покаржевский. Сегодня она значительно лучше).

Лучше, точнее.

(Ф. А. Абрамов.Она сегодня очень хорошо играет).

И вы сами понимаете, как актеры нервничают, потому что они не получают дыхания зала. Так создан артист – я всю жизнь был артистом и понимаю: артист – это лошадь, которая должна чувствовать узду, а то она и будет ходить, как квелый пес. И мы бы тогда лучше почувствовали переборы. Вы меня никогда не убедите, – часто я не мог угадать: мне казалось, что я рассчитываю правильно, а зритель вносит свои коррективы; я вижу длинноты, здесь нужно менять, или наоборот – какие-то вещи на зрителе обретают другое звучание.

Ну, посмотрите текст. Я считаю, что и Славина сегодня излишне нервничала. Где-то у нее были светлые моменты, а в финале у нее был нервный надрыв. Она забыла, что в конце она больная, и крику должно быть меньше. У нее были хорошие вещи, когда выздоровел Павел, когда она на покое. А потом она становилась чересчур злой.

Вас шокирует, что там что-то неэстетично, но здесь нужно всё в меру, – здесь всё-таки против пьянства очень много сделано. Вот мы видим молодого человека, Сергея: вначале с юмором, а потом он опустился. Это должно быть порочное застолье, его нельзя сделать светлым. И я сакцентирую, когда уберется суетня. «Анюху, конюха пилорамы, Антоном Павловичем назовешь». Она ведь говорит, что придет зима – покланяешься.

«Председатель колхоза» – нигде впрямую не гооврится. Я тут погляжу, сниму какую-то одну перебивку.

Я не вижу шокинга в том, что они поют «Мы за мир». Здесь есть сатирическое застолье, и если вы снимете сатиричность, это будет хуже.

Можно где-то мягче сделать и Маню большую и Маню маленькую. В танце мы это сделали, но опять-таки, если этого не будет, то нельзя их останавливать: если она не выругается, то нельзя ей сказать, что ее выведут с танцплощадки.

(Б. В. Покаржевский. Танцплощадка не вызывает сегодня возражений. Она очень мягка. В таком качестве это достойно и вызывает улыбку).

Когда на какой-то репетиции был непосредственный зритель, он реагировал смехом, а раз он смеялся, значит, это верная реакция. Было бы хуже, если бы мы делали это серьезно. Здесь высмеивается пьянство.

(Б. В. Покаржевский. Юрий Петрович, я не влезаю в ткань, просто спрашиваю: эти танцы – нельзя вывести людей за пределы решеток?)

Этого я не могу сделать, потому что делать массовую сцену, – весь настрой нарушится. Там же всё дело в том, что они смотрят в окна. И деревенская, будущая горожанка Алька выпендривается, и здесь с нею тот, который привез магнитофон, приехал с техникой.

Где-то нужно убрать нервность проходов Пелагеи, но я бы настаивал, чтобы это не вызвало дополнительного просмотра, а чтобы мы сейчас договорились, чтобы не было у нас еще какого-то просмотра.

То, что я обещал, я сделал, хотя в общем не очень согласен. Я не видел в метафоре никакого подрыва наших устоев, но то, что я обещал, я сделал. Поэтому пьянки я еще порепетирую с учетом ваших замечаний, а гульбища я делать не могу. Тогда пропадет то, что Пелагея умиляется на эту танцульку. Если делать эту сцену массовой, нужно делать ее очень мощной, это сразу выбьется из стиля всего спектакля. Спектакль сделанный – нравится или не нравится, но он имеет свою эстетику, свой почерк, и здесь очень трудно разрушить его условность. Тогда и борона пропадет, борона – метафора как орудие производства. А сейчас мы ввели и байку о лисе, и народное выражение «на борону» (имеется в виду – на зубья посадить).

Пелагею я уточню. Она перестанет нервничать, дергаться, чтобы она имела в виду Антоху-конюха пилорамы.

Как уберется нервность, уйдет излишний трагический надрыв, этот пережим.

Это существо нервное, трудно управляемое, трудно воспитуемое, но талантливое, а с талантливым человеком приходится считаться. Один и правильно все делает, а играть не умеет. Всё хорошо – и мало выпивает, и ходит на собрания, а таланта мало, и искусства не получается.

Так же, как и Федор Александрович, сложный человек…

Значит, по мере возможности, я учту. Конкретно – почищу пьянки, сделаю их помягче, чтоб это не было так грубо.

(Б. В. Покаржевский. Чтоб они были людьми. И немножко где-то поискать, высветлить).

Пелагея намного лучше раньше говорила монолог о душе. И Бортнику не надо громыхать коробочками – спокойнее это сделать.

Б. В. Покаржевский. Тогда в понедельник мы составим акт, внесем те вопросы, о которых мы договорились.

Ф. А. Абрамов. А нельзя ли сегодня подписать? Чего я здесь торчу?

Б. В. Покаржевский. Автор в акте не участвует.

Ф. А. Абрамов. Но я хочу присутствовать при этой торжественной процедуре. Это моя работа – я иначе не могу.

Ю. П. Любимов. Я бы просил, чтобы нам разрешили премьеру 16-го.