Стенограмма обсуждения в Главном Управлении культуры Исполкома Моссовета спектакля «Деревянные кони». 8 апреля 1974 года

В. И. Розов

В. П. Селезнев

Н. И. Кропотова

М. А. Светлакова

В. Н. Юрьев

Ф. А. Абрамов

Ю. П. Любимов

Б. В. Покаржевский

Председательствует Б. В. Покаржевский

 Б. В. Покаржевский. Начнем обсуждение, товарищи. Пожалуйста, Владимир Иосифович.

В. И. Розов. Я видел этот спектакль два раза: один раз на репетиции, второй раз на сдаче. И должен сказать, что на обсуждении, которое у нас было после репетиции, когда нас пригласил театр, было сделано очень много замечаний. Театр принял эти замечания и по очень многим замечаниям сделал соответствующие исправления. Мне кажется, что пошли на пользу сделанные исправления, в частности, в уточнении образа лейтенанта: стало ясно, что этот проходимец наказан, что он получил точный акцент.

Должен сказать, что песни заменены в сценах застолья; несколько сокращены эти сцены, что в целом пошло на пользу спектаклю.

Сделано очень много мелких замечаний и исправлений. Театр хорошо сделал, что убрал Хо Ши Мина; похороны стали более торжественные, – это точнее решается в спектакле.

Надо сказать, что было сделано уточнение и с портретом Ленина. Маленькое добавление сразу ставит нужный акцент и в этой сцене. Ряд частушек был сокращен.

Должен сказать, что театр попытался и несколько смягчить сцену раскулачивания.

Я почему начал с этого, – потому что мне кажется, что театр идет с пониманием на наши замечания, он понимает, что в общем-то и у нас и у театра одна-единственная цель, одна-единственная задача – выпустить настоящий, нужный спектакль.

В том, что это очень нужный спектакль, ни у кого из нас нет сомнений. Больше того, московские театры в большом долгу именно перед этой темой – темой сельского хозяйства, нам очень важно правильно, по-партийному раскрыть эту тему на московской сцене.

Говорили в прошлый раз, и мне и сейчас хотелось бы сказать, что в целом получается очень интересный спектакль, и я сейчас уже не хочу отрывать Федора Александровича и театр один от другого, потому что здесь уже настолько тесно переплелись и автор, и театр, – мне кажется, что в целом получается очень интересный и очень нужный спектакль.

Очень интересны актерские работы. Все это говорили, но мне хотелось бы еще раз сказать. Прежде всего, это Демидова, которая создает действительно потрясающий образ русской женщины, труженицы, человека своего слова, и знаете – эта актриса нашла какие-то необыкновенно точные приспособления, – настолько она глубоко, не снижено решает этот образ. Мне хотелось бы поздравить эту артистку с большим творческим успехом.

Необходимо также сказать и о работе Славиной – Пелагеи. Великолепная работа! И должен сказать, что по сравнению с первым просмотром, второй раз она играла еще сильнее, еще лучше. И мне кажется, что в общем спектакль находится в том моменте, когда с каждым разом он будет набирать и добавлять.

Есть целый ряд актерских удач – маленьких ролей, вроде бы незаметных. В первом действии сидит старуха на первом плане и бросает маленькие реплички, но это делается великолепно, в образе, создается та атмосфера посиделок во всей деревне, и вообще, я хотел бы поздравить и режиссера и театр с целым рядом отличных работ.

Великолепно, мне кажется, сыграл очень сложную роль во второй части, роль Павла, артист Бортник. Мне кажется, что это тоже очень интересная творческая работа этого артиста.

Надо сказать, что роль Альки чрезвычайно сложная для решения всего этого спектакля, и в целом актриса с этой ролью справляется. Здесь надо сказать, к сожалению, что по сравнению с прошлым разом (я невольно сравниваю два прогона) в финале спектакля она пошла по несколько внешней линии. Если в прошлый раз финал был действительно очень трогательный и актриса смогла сыграть очень точно то, что она остается здесь одна, на земле своих отцов и матерей, – в этот раз она как-то не смогла дотянуть, но мне кажется, что это естественные издержки прогона и каких-то волнений.

Наряду с большими удачами в целом мне хотелось здесь сказать, Борис Васильевич, и о тех замечаниях, над которыми необходимо театру в обязательном порядке еще серьезно работать.

На сегодняшний день, мне кажется, – и это не только мне кажется, потому что мы обменивались мнениями, и наше мнение таково, что если все оформление решено очень точно, очень интересно, легко, образно, то на сегодняшний день остается по-прежнему для нас обязательным исправление того момента, когда борона становится тюрьмой. Этот прием, к сожалению, в дальнейшем дает неправильный акцент на весь спектакль. Всё это омрачается. Мне кажется, что здесь надо обязательно этот момент уточнить.

В первом акте на сегодня, к сожалению, остается кульминацией и основной сцена раскулачивания. Хотя я уже говорил, что театр здесь несколько и смягчил, но при всем этом эта сцена остается самой действенной во всем первом действии. И получается несколько неправильный акцент на все первое действие.

Вот, пожалуй, это два основных замечания по первому действию.

Что касается второго акта, здесь замечаний несколько больше, и прежде всего, я хотел бы вернуться к тому замечанию, с которым мы говорили и на котором сегодня я тоже хочу заострить особое внимание.

Это сцена двух застолий. Театр действительно сменил песни, несколько сократил. Но все равно остается какое-то гнетущее ощущение после этих двух сцен. Вы меня извините, но идет пьянка, и сидят там не люди, которые пьют, а они уже как животные стали. Всё берут руками, причем все время идут перебивки – то одно, то другое, – это нагнетает в целом очень ненужную атмосферу для всего спектакля.

Я бы просил театр очень внимательно подумать и найти какое-то решение этой сцены.

Мне кажется, что послужила бы хорошим подспорьем для высветления всего второго акта сцена, которая происходит в клубе. Сейчас фактически там заняты только Алька и офицер, и потом выходят в пляс Маня большая и Маня маленькая. Мне кажется, театру, может быть, стоит подумать над тем, чтобы показать действительно какую-то современную молодежь. По-моему, сцена в клубе как раз и дает такую возможность – показать современную, сегодняшнюю молодежь, и возможно, в эту жизнь врываются Маня большая и Маня маленькая. Сейчас же получается, что вся эта сцена сделана ради того, чтобы показать этих двух подвыпивших баб, и она звучит как пародия, как издевка над русским человеком, над русской пляской нашей. Они танцуют эту «барыню», которую все русские люди очень любят.

Я говорил на прошлом обсуждении и сейчас убежден в этом, что великолепная сцена этих старых коробочек берестяных, она очень великолепно, точно, светло играется и артистои и решена режиссером. Нужно найти какую-то возможность, где-то еще найти какие-то такие акцентики, которые могли бы как-то высветлить вторую часть.

К сожалению, произошло вот что: хотя театр и многое сделал в работе над образом Пелагеи, и ее монолог о хлебе звучит очень хорошо, – вдруг здесь прозвучала нотка трагедийная, и я бы просил театр, чтобы так играла Славина: это должен быть монолог о хлебе как о радости труда; правильно, что она это делала. В последнем монологе у нее появилась грустинка, но я думаю, что это дело наживное.

Мне кажется, что Петра Ивановича театр точно определил: это человек, примазавшийся к труженикам села, он пробивной, решает какие-то вопросы, – в этом образе на сегодня человек этот, Петр Иванович, остается агрессивным и чрезвычайно активным. Мне хотелось бы, чтобы театр как-то подумал о какой-то диалектике этого образа. Да, мы знаем, что после войны, когда не было ничего, в деревне было очень сложно, таких людей было очень много, которые добывали, пробивали, но та самоуверенность, с которой приходит Петр Иванович в финальной сцене, в разговоре с Пелагеей, – мне кажется, что эту сцену можно решить несколько и по-другому.

Мне кажется, что, к сожалению, хотя театр уже кое-что и сделал по уменьшению сцены пьянки, все-таки во втором действии уж огромное количество этих выпиваний. Мы говорили об этом, мне не хотелось бы сейчас повторяться вновь, но мы указывали конкретные моменты, где наверное и не нужно уже выпивать.

При обсуждении здесь высказывалось такое пожелание. Сейчас фактически нашу советскую деревню показывают внешне даже с точки зрения одежды: это Алька, Сергей и Лидка. А нард, который приходит, который сделан на заставке, – как он появляется первоначально очень бедно одетый, так и в финале спектакля он остается таким. Нужно подумать как-то – я точно не могу сказать, это дело режиссера, – но подумать как-то, показать, что народ тоже за это время изменился, и есть какие-то положительные сдвиги.

Мы говорили тогда Юрию Петровичу, и он согласился с нами, – о том, что сцена, где показывается выход Лидки, это очень хорошая красочка, но подумать нужно. И, кстати, в повести говорится, что она приходит помогать Пелагее, – может быть, несколько расширить эту сцену…

Если вы заметили, то все мои замечания сводятся к тому, чтобы найти какие-то моменты высветления всей второй части. При этом я должен совершенно точно сказать, чтобы вы меня правильно поняли.

Театр поднимает очень важные вопросы, вопросы проблемные. Проблемные вопросы решить так просто и так гладко невозможно. Проблема и есть проблема, которая требует рассуждений и мыслей. И то, что сегодня происходит у нас здесь обсуждение, это как раз и говорит о том, что мы чрезвычайно заинтересованы, точно так же, как и театр, в появлении на сцене очень нужного и необходимого нам спектакля. Мне кажется, Борис Васильевич, что сейчас спектакль на верном пути, но требуется еще серьезная работа, для того чтобы его показать на зрителе.

В. П. Селезнев. Прежде всего хочется поблагодарить театр за обращение к теме само по себе важной и серьезной и не столь уж наверное успешно в художественном отношении осмысленной на сцене, – мне кажется, здесь содружество с автором дает очень интересные, положительные в своей основе результаты. Именно с этого мне хочется начать свой разговор, потому что мне кажется, что театр находится сейчас на пороге создания, рождения очень интересного спектакля. Поэтому такое исследовательское у автора и в повестях его, и в рассказах, очень интересное осмысление, художественно исследовательское осмысление жизни, характера русского человека на деревне – это, мне кажется, представляет большой художественный интерес, и в большой степени это удалось сделать и театру.

Поэтому, наверное, сегодняшний разговор в смысле каких-то пожеланий в адрес театра, естественно, в своей конечной цели несет желание просто сделать, что называется плодотворным сегодняшний разговор с тем, чтобы прийти, с тем, чтобы в конечном итоге оправдались все эти надежды и ожидания, хотя, повторяю, что театр находится близко к созданию очень интересной работы.

Прежде всего, наверное, здесь режиссура интересна, и интересные актерские работы открылись. Тут, может быть, придется в чем-то повториться, – я полностью присоединяюсь к тому, что было высказано в смысле актерских работ и Демидовой и Славиной. Мне кажется, это очень интересные характеры, прежде всего у Демидовой – характер русской женщины, ее заповедный характер в этом заповедном крае взят очень интересно для рассмотрения; взята доброта человека, которая пронесена через всю жизнь, через все ее сложности жизненные, и тем не менее сохранена доброта и чистота внутренняя глубокая.

Интересен образ Славиной – я об этом тоже мог бы говорить отдельно.

Мне кажется, особого упоминания заслуживает и работа Жуковой в обеих частях – и в первой и во второй. Если в первой части это очень интересный, колоритный образ невестки Мелентьевны, – правда, иногда, как мне показалось, что по драматургическому материалу у нее, может быть, даже где-то интереснее материал, она выходит даже на передний план в авторском соревновании с Демидовой, тем не менее это говорится не к тому, чтобы тут уменьшить что-то, а наоборот – подчеркнуть жизнерадостный, интересный, жизнеутверждающий характер. И во второй части это яркое актерское перевоплощение интересно и с точки зрения опыта режиссерского – дать одной актрисе разные по типажу характеры, и мне кажется, что она достигает большого, хорошего результата. Правда, мне показалось, что во второй части она, может быть, решает характер не совсем в стиле самого спектакля, его обеих частей – немножко характер буфонный, немножко чуть-чуть актриса боится, что она будет пользоваться красками, узнаваемыми по первой части, и этот диапазон все время расширяет во второй части, и мне кажется, не все это в пользу развития, то есть развития характера.

Мне кажется, что здесь просто в художественном смысле стоило бы выверить и подумать над этим. Это театру просто мое зрительское пожелание, – я высказываю пожелание, а не предлагаю.

Мне показалось, что тот разговор, – я не буду говорить одно за другим, потому что буду вынужден повторить то, что говорил Владимир Иосифович, но вот что мне показалось в музыкальной интонации спектакля: с одной стороны, она одинакова с начала до конца, с другой стороны, из-за того, что вся эта интонация идет от русских народных песен, в таком разрезе слышатся песни и с сцене пьянки. Они трудно монтируются даже в художественном отношении. Я у не говорю, что, может быть, интересная песня находится накануне своего рождения, но она, может быть, не совсем правильно понята. Есть такая песня – «Я люблю тебя, жизнь»: можно написать такую песню, но сейчас она в стиле спектакля неправильно воспринимается мною, я ее недопонял.

Мне кажется, что несмотря на такой точный быт деревни, который соблюден очень точно и, я бы сказал, интересно, кстати сказать, у автора в самой повести есть интерес к этим вещам, он как бы собирает музейные вещи, – мне показалось, что это внешняя сторона, и рядом авторское замечание существует о том, что это из четырех помещений дом, – мне показалось, эта сцена обеднена из-за того, что она музейна, из-за того, что в бытовом отношении такой арсенал используется этими людьми; этим достигается ощущение архаики, может быть, и ненужной, потому что нет прямой связи во второй части не совсем последнего, не совсем модного звучания песни Альки «Джонни», и появления в самом конце доярки в туфлях на платформе. Здесь происходит разрыв – нарушается художественная логика, характеризующая и время и приметы времени. Может быть, их можно было и точнее соблюсти одно с другим, в точной логике слова по тексту. «Сколько стоят эти сапоги?» – это у автора есть, и никто с этим спорить не собирается. Но здесь магнитофон воспринимается как чужеродная деталь, потому что он находится среди окружения исконно русского, самодельного.

Нельзя не согласиться с тем, что сегодня сцена раскулачивания, – я первый раз смотрел, Борис Васильевич, – эта сцена раскулачивания несет в себе трагическую окраску. Таким образом, она служит каким-то обобщающим аккордом этой трагической окраске, и начинается вокруг этого фантазия. В историческом смысле это была, наверное, акция, не опровергнутая историей, не доказано, что это было не нужно. А дальше говорится, что это лучший человек, который лучше всех понимал Мелентьевну, и в результате этого он погиб, и дальше идет иллюстрация: «Ты нас научила и заставила жить по-настоящему», – это достигается приемами, по-моему, ненужными на сегодняшний день, такая трагическая нота…

Мне представляется Пелагея талантливым человеком, талантливым русским человеком, несмотря на ее заблуждения, несмотря на неточно ею определенный смысл жизни. С одной стороны, она шла в эту пекарню, для того чтобы было чем покормит борова, купить какой-то костюм, выхаживать мужа, а с другой стороны, она шла в эту пекарню, для того чтобы было чем покормить борова, купить какой-то костюм, выхаживать мужа, а с другой стороны, она ходила от ручья к ручью, чтобы найти, где вода лучше, чтобы был более пышный хлеб. В этом смысле монолог, раскрывающий ее по-настоящему талантливый характер, по актерским приемам несколько обедненным в этом смысле делается. Я в нем ощущаю больше претензий, больше злости в этом монологе. Мне кажется, что если бы какая-то любовь к своему делу больше засела у нее в душе, то и выразительные средства чисто актерские могли бы быть иными.

Но, как мне кажется, здесь просто дело времени, этот вопрос, мне думается, не столь принципиален, и здесь, может быть, необоснованная претензия и безадресная.

Если рассматривать добавления, о которых уже говорили, к тому, что было высказано Владимиром Иосифовичем, – в общей сложности я разделяю позицию Владимира Иосифовича, и мне кажется, что всё, что говорилось, для театра это легко в смысле работы и пожеланий, и недалек тот день и час, когда мы сможем стать свидетелями интересного спектакля.

Н. И. Кропотова. Мне кажется, что театр за небольшое время, прошедшее между показом первым и вторым, провел очень серьезную работу, с очень большим вниманием отнесся к тем замечаниям, которые были ему высказаны. И мне кажется, многое уже сделано для выполнения эти замечаний. Наверное, с какой-то частью замечаний театр не согласился. Мне придется к этому вернуться и какие-то замечания обосновать, потому что мне представляется, что целый ряд моментов в спектакле все еще нуждается в уточнении.

Я вижу, что театр работал по линии того, чтобы не было демонстрации пьянства как пьянства. Наше замечание о том, что должен меняться образ деревни от Мелентьевны до наших дней, тоже учитывалось, и в целом ряде моментов это сделано: и в сцене с Лидой, и в сцене на просцениуме. Сцены на просцениуме в первом акте шли необычайно живо, и там были молодые лица.

Мне кажется, театр попытался найти человеческие черты в облике Мани большой и Мани маленькой. Другое дело, что, на мой взгляд, это пока сделано недостаточно, но что в этом направлении велась работа, это несомненно.

Есть какие-то вещи, которые зависят от случайности показа данного спектакля, от реакции, коррекции зала, и мне кажется, что последний прогон был не из самых удачных. Это в основном относится ко второй части. Первая часть мне представляется совершенно завершенной, и, что чрезвычайно украсило по сравнению с предыдущим показом, – это гораздо большая мягкость в исполнении Жуковой по сравнению с тем, что мы видели раньше. Сейчас даже на первый взгляд незаметный жест, с которым Жукова обращается к своему мужу, показывает, что это замужество по любви, что ее не выдали, как в свое время Мелентьевну, и при всем том, что эта женщина показана неулыбчивой и неуживчивой, это создает очень интересную атмосферу.

С очень точным рисунком играет Демидова, и то, что Федор Александрович изменил несколько текст, и что мы ощущаем, что Демидова идет не насмерть, а выполнять свое слово перед малюткой-внучкой, это дает более точную, более глубокую и, я бы сказала, изящную интонацию спектаклю по глубине душевности и человеческой красоте, которую нам показывает театр в облике этой старой женщины.

Замечание по первой части остается – не по тексту сцены коллективизации, а по ее сценической интерпретации. Я бы очень просила театр не использовать в этой сцене решетку. Это главное замечание, потому что коль скоро один раз борона работает как решетка (две бороны, которые снимаются с боковых простенков), – далее это образ такой громадной ассоциативной силы, что отрешиться от него уже невозможно на всем протяжении спектакля, и коль не будет этого решения в спектакле, мне кажется, этой нагрузки тяжести и давящей атмосферы в спектакле тоже не будет.

Я бы просила переодеть исполнителей, работающих в сцене раскулачивания, – чтобы они были не в спецодежде, в черных рубашках. Ведь это не НКВДшники приезжали, а свои же, местные власти, которые внешне не отличаются от тех, кто был раскулачен. И по смыслу это будет более верно, и по тексту: «Разобрались и четырех из пятерых вернули».

Эти два замечания по сцене интерпретации первой части, мне кажется, должны быть уточнены театром.

Сложнее несколько обстоит со второй частью, и хотя театр проделал действительно в очень сжатые сроки очень большую работу, у меня создалось ощущение, что в силу того, что спектакль не очень пробивался к зрителю, в этом спектакле занервила Славина, и спектакль, который шел на прошлом прогоне очень патетично, очень искренне и очень мягко, пришел на последний прогон хуже по резкости и истерике. В частности, ее первая стычка с Анисьей после возвращения из гостей шла на крике. Но эта сцена может быть и в такой интерпретации. Сложнее, когда опущено и снижено значение сцены похорон Павла, которая на предыдущем прогоне была патетической, поэтической и очень сильной сценой. И вслед за этим монолог Пелагеи, что она не ценила Павла при жизни, и ее жизнь прошла впустую, и Павла она не сберегла, – тоже в этом показе не играл в той мере эмоционального накала и впечатляющей силы, как это было в первый раз.

Я думаю, что это может быть возвращено спектаклю, и спектакль не будет идти на неровной и несколько взнервленной ноте, на которой он шел на последнем показе.

Я вижу желание театра и умение театра где-то более человеческое привлекать, раскрыть облик этих двух старух – Мани большой и Мани маленькой. Хотелось бы посоветовать Докторовой в сцене, когда она в застолье поет, идти не на комедийную реакцию, а просто хорошо петь песню. Смеяться над ними уже не хочется. И мне кажется, что преодолеть то чувство неловкости от того, что так идут пьяные старухи в пляс, не удается. Мне казалось бы, что сцена танца Мани большой после Альки все-таки производит очень тяжелое впечатление, все-таки создается ощущение, что мы смеемся над старостью. Это не комедийная реакция, – она выглядит очень жалкой, и мне казалось, что от этой сцены танца Альки надо непосредственно переходить к сцене болезни Павла, к первому удару Павла. Тогда и спектакль несколько облегчится, и станет, по-моему, более точным по звучанию. Потому что сейчас, все-таки, по внутреннему балансу много показа образов этих старух, которые внутренне не развиваются и дают мрачноватый оттенок этой картине.

Мне кажется, что сейчас начало – показ этих Мань, когда Алька смотрит в окошко – найдено режиссерски очень точно и очень интересно, когда не просто проходят две старые женщины, а замерли и высветляются полусилуэтом. Это смешно, интересно, и это большая заявка на свойство характеров, чем мы видели раньше. И выводить их за действие спектакля, за кадр было бы более точно, потому что сейчас они снимают обстановку некоторой тягостности и мрачности.

Два замечания по тексту второй части, которые все-таки, к сожалению, остаются. Когда человек говорит: «Я как директор школы», то в контексте спектакля этот текст читается очень плохо. Лучше бы сказать: «Я как работник школы».

И второе замечание касается перечисления гостей у Петра Ивановича. Все-таки хотелось бы, чтоб они не перечислялись. Федор Александрович объяснял, что это есть реальное сегодняшнее бытие деревни, что это восприятие Пелагеи, но коль скоро этот текст произнесен, все присутствующие за столом воспринимаются как реальные власти. Если Пелагея не будет перечислять их полностью, а скажет, что это нужные люди, и начент где-то уже ближе к пилораме, а не будет текста о головках деревни, то целый ряд претензий, очень серьезных, которые возникают по сцене застолья, отпадет сам собой, потому что как бы сценически ни интерпретировать эту картину, эти назывные предложения о том, кто там сидит, так и остаются в памяти у зрителя, и отказаться от этого ощущения и объяснить, что это восприятие Пелагеи, практически невозможно.

Это третий ряд ассоциаций, который в спектакле не сработает.

Я сегодня не говорю о достоинствах спектакля, я чрезвычайно подробно говорила об этом в прошлый раз. Я очень высоко ценю этот спектакль, я верю в его будущность, в возможность его совершенствования, и мне кажется, что та, на мой взгляд, небольшая по объему, но существенная совокупность замечаний, должна быть театром выполнена до показа спектакля на зрителе.

Б. В. Покаржевский.Основные д окладчики изложили позиции, все они как будто сходятся. Один дополнил другого.

Кто хотел бы дополнить? Или есть другая точка зрения?

Пожалуйста.

М. А. Светлакова. Основные положения уже сказаны. Я хотела бы сказать, на что нам хотелось бы обратить внимание театра.

Действительно, этот спектакль обещает быть очень интересным. У нас, когда мы разговаривали про этот спектакль в Министерстве, говорили, что это где-то по значительности линия самого театра – рядом с «Зорями тихими», рядом со спектаклями по-настоящему масштабного, крупного плана. Поэтому тем более, по ряду некоторых замечаний, которые еще остаются по спектаклю, – мне думается, что театру нужно внимательнее к ним отнестись.

В первой части, в сцене раскулачивания был целый ряд замечаний, которые были сделаны по сценическому решению этой сцены. Нужно, может быть, поискать другое решение, чтобы не было игры с решетками. Понятно, что символ труда, основы труда – это борона становится для Оники Ивановича вроде бы решеткой и, тем не менее, это слишком сильный образ, который едва ли выдерживает ту нагрузку, которая предложена по силе обобщения.

Я думаю, что нужно будет говорить, что и одеты должны быть эти люди соответственно. Мы предлагаем их одеть в стиле спектакля, как и остальных исполнителей этой первой части.

Я думаю, что во второй части необходимо обратить внимание на то, о чем говорила Нина Ивановна: во многом сняты сцены пьянства, сцены опьянения, но какие-то детали можно и сегодня убрать. Скажем, эта бутылка, символ пьянства, которая стоит очень долго на сцене после ухода Мани большой, ее возвращения и в разговоре с Петром Ивановичем, который прикладывается к этой бутылке, – это всё уже излишне, и практически этот образ ненужен.

Я думаю, что если снять сцену пляски двух Мань, это тоже снимет оттенок неловкости, неудобства за этих в общем-то тоже тружениц, которые сейчас пьяные, нелепые, смешные, но за их плечами годы и годы труда, и как ни говорите, но в тексте это есть: даже в первой части, когда на посиделках Жукова – Евгения говорит: «И косточки их сыновей давно сгнили, а они жить хотят», – невольно думаешь, что, может быть, у этой Мани большой и сын где-то погиб, а если не у нее, то у многих из них. И какой-то элемент издевательства, на мой взгляд, здесь не нужен. И я думаю, что если снять сцену плясового прохода этих двух Мань в клубе или решить иначе, – это будет лучше.

Такая небольшая деталь. У нас говорилось об этом, – есть некоторый натурализм в хрипе умирающего Павла. Но это замечание – по ходу.

А в целом, мне кажется, что спектакль, который мы смотрели, будет очень интересным явлением и для этого театра и для нащей театральной Москвы вообще. И я думаю, что какие-то уточнения в этом спектакле, если театр согласится со мной, с моими замечаниями, пойдут на пользу.

В. Н. Юрьев. Товарищи высказали, в основном, мнения, которые были в министерстве культуры, и я хотел бы высказать сегодня: эта сцена в первом акте, когда Прохор задает два вопроса в зрительный зал. Мне показалось, что в сценическом решении этого эпизода от этой длинной паузы, интонации задаваемого вопроса в какой-то степени где-то возникает сомнение: а почему не могли решить эти проблемы раньше? Мы отлично понимаем, что это созвучно с последними событиями, с постановлением Центрального Комитета партии, но здесь, мне думается, требуется очень точное сценическое решение и исполнение этих двух задаваемых вопросов, которые обращены в зрительный зал.

Это первое.

Я полностью разделяю те пожелания, которые высказывались по поводу того, чтобы поискать в дальнейшей работе, в решении спектакля примет современной деревни. Вероятно, то, что показана Лида и какие-то еще отдельные реплики, – вероятно, этого мало. Все-таки есть ощущение сгустка всего тяжелого, что несла в себе в прошлом деревня, и конечно, приметы сегодняшней современной деревни очень нуждаются в воплощении этого спектакля.

А в целом спектакль получается очень интересным, и я хотел бы отметить, что сценическое решение спектакля очень приближено к авторскому замыслу, к тому, что хотел сказать автор. Тут разделять, наверное, очень трудно, потому что, по-видимому, автор и постановщик спектакля и весь актерский коллектив очень дружно шли друг другу навстречу, решая общую задачу – создание целостного художественного, значительного сценического произведения.

Ф. А. Абрамов. Прежде всего ­– маленькое лирическое отступление. Я слушал выступления товарищей и все время ловил себя: собственно зачем Любимов и зачем Абрамов? Прямо надо Управлению брать в свои руки постановку спектаклей (эпиграф?),потому что если суммировать то, что было высказано здесь товарищами, то спектакль надо отменить почти по всем пунктам, он несостоятелен: там неверно, там неверно, там неверно – и т.д. Тут, слава богу, правильно было бы сказать, что автор и Любимов сейчас вместе работают. Это верно. Мы работаем действительно очень много вместе. Я жил здесь больше двух недель, работали мы с сознанием той высокой цели, которую мы ставили перед собой и которая, в общем, идет в русле тех решений партии, которые были в последнее время.

И все-таки осадок у меня огорчительный. Перед вами сидит, я бы сказал, режиссер номер один. Правда, он даже не имеет звания. Я ходил по всем театрам, везде режиссер – народный артист; у Любимова вообще нет звания. Но это всецело на вашей совести. Это вообще удивительно не только мне – это удивительно всем.

И вот у меня такое впечатление грустное от этого обсуждения: спектакль не тот, спектакль нуждается в доработке… Мое мнение совершенно другое: спектакль готов, спектакль надо ставить на публике, и спектакль поистине патриотический и партийный (что понималось под патриотичностью и партийностью в разные годы советской власти и в этот конкретно момент???) . Это спектакль открытого, прямого текста, без всяких намеков, без всяких кукишей из кармана – тех, которые порой иногда сам увидишь. Нет, это гражданский спектакль, если хотите, спектакль, который, по-моему, соответствует всему ходу жизни, который в последнее время подтвердился решениями партии.

Теперь – по существу. Первая часть – раскулачивание. Прежде всего, я должен сказать, что раскулачивание не есть кульминация в первой части. Это неверно, это неправильное чтение. Кульминация вещи – это уход Мелентьевны, верной слову, это подтверждение той нравственной красоты, тех нравственных устоев, которых она придерживалась всю жизнь и которые она, как завет, дает всем нам, зрителям и самим участникам спектакля, и последняя забота у нее, может быть, перед смертью – последняя забота о внучке, о новом человеке, о маленьком человеке, который должен нас всех заменить. Вот ведь где кульминация – кульминация верности слову, кульминация всегда на смерть идти за слово. Она ведь всё это говорит – мы сделали этот текст (по-видимому, это было одно из требований на первом обсуждении?).

Но, конечно, раскулачивание тоже есть, и мы его не обходим, это один из моментов ее биографии. Может быть, мы здесь открываем в раскулачивании что-нибудь новое с Юрием Петровичем, или я, как автор повестей, по которым написана пьеса? Ничего подобного! Коллективизация, классовая борьба, раскулачивание, ликвидация целого класса – это же все известно нам по литературе, и куда как в более решительных, резких и прямых формах, и все это изучается в средней школе как программный материал. Я имею в виду прежде всего «Поднятую целину». «Поднятая целина» вся аостроена на раскулачивании, причем тирады отнюдь не всегда приемлемые – насчет детишек: «Я бы их всех перестрелял – ставь пулемет».

Или, скажем, там раскулачивают красного партизана Тита Бородина – ссылают и даже не вспоминают. Это было в порядке вещей.

Возьмем «Бруски» Федора Панферова. Целая книга посвящена показу кулацкого восстания, в которое втягивается целая деревня. Идет серьезная классовая борьба.

Ведь коллективизация и рассматривается как революция в деревне, как революция в нашем обществе.

Мы в своем спектакле берем коллективизацию в самом облегченном варианте, в плане перегибов, которые были допущены во время коллективизации. Об этих перегибах писал в свое время Сталин в специальной статье «Головокружение от успехов», об этих перегибах было специальное постановление Центрального Комитета принято в марте месяце, которое сыграло огромную роль.

У нас все делается в соответствии с этим постановлением. Да, было это раскулачивание, причем у нас смягчается, потому что это Урваи, это лесные дикари, это люди, живущие в лесной деревне, которые не совсем верно вступают в отношения с внешним миром. Та же самая Евгения кричит: «Срамники, всех задирают!»

Мы уже знаем, что здесь есть целые деревни странников, ушкойников. Всё обосновано. Четыре человека возвращаются из ссылки, то есть разобрались, вы говорите. А куда же ссылали? На курорт?

Я с севера. Мне было десять лет, когда началась коллективизация. Наши деревни были битком набиты так называемыми спецпереселенцами – кулаками. Дети, ребятишки умирали, как мухи. Потом их сослали в специальные лесные поселки, и там они почти все закончили свою жизнь…

Мы ни о чем об этом не говорим, мы только напоминаем один из важных фактов в биографии Мелентьевны с похвалой Мелентьевне. Это апофеоз русской старухи, апофеоз русской женщины, которая снесла все тяготы, выпавшие на ее долю, и тяготы, выпавшие на переустройство нашего общества, и тяготы личного порядка: неудачное замужество, муж застрелился, затем война, затем смерть дочери. И, несмотря на это, мы показываем, как велик наш русский народ: всё выдержал, выстоял. Ведь памятник – эта старуха! Ведь это даже не о деревенской старухе разговор. Неужели вы сами не чувствуете, – ведь у каждого из вас, даже городских людей, есть в родословной эта старуха!

Почему же мы не можем воздать ей должное? Почему же мы должны умалчивать? Почему мы должны наводить глянец на ее жизнь? Этого партия требует? Это в интересах дела? Нет! Скажем честно – не во весь голос, но честно. Я не хочу и не хочет Любимов, чтобы об этом говорили на Западе, чтобы нас на каждой пресс-конференции допрашивали: «Почему вы скрываете?». Ничего не скрываем, нам нечего скрываться. Да, были недостатки, были перегибы, но была великая история, и вот она, овеществленная прежде всего в этом начале, в этой старухе.

Да, образ тюрьмы – борона. Но ведь там сценическое решение, если вы заметили, и это очень хорошо, я хотел бы воздать должное нашему талантливому художнику: да, на время она превращается в решетку, но ведь тут же начинается жизнь, люди исправляют это, это исправляется, это снимается, и начинается снова жизнь, как это и было в жизни, как это было в истории.

Что же вас пугает, что же вас коробит? Ничего решительно нет, ни на йоту мы не отступаем от правды жизни, ни на йоту мы не отступаем от решений партии по вопросам сельского хозяйства.

Всё это выверено, всё проверено, всё взвешено. И я еще раз хочу нас понять? Неужели мы будем наговаривать сами на свой народ, или хотим представить его в недостойном виде? Только для этого создан спектакль?..

Я считаю, что с первой частью обстоит все абсолютно благополучно. В крайнем случае, единственное, если вас это шокирует, – одежда. Ну, давайте заменим одежду в раскулачивании…

(Ю. П. Любимов. Я думаю, что вы этим сделаете хуже. Это театральный прием. Выходят театральные рабочие и на глазах делают свое дело. Их надо отделить – это прошла гроза над Пижмой).

Да, это делают рабочие, это сценический прием. Я не знаю, о чем тут можно говорить. Тут всё выверено. Даже придираться будешь, то нельзя придраться.

Теперь – по «Пелагее». Товарищи, вы меня удивляете. Снова мотив, прежний мотив: дескать, мрачновато. «Пелагея» – это же очень светлый спектакль от начала до конца. Прежде всего, необыкновенный свет исходит от двух этих людей – тружеников: от Пелагеи и от Павла. О Павле я не говорю, но Пелагея – сложный образ, в нем сочетаются разноречивые черты. Неужели нельзя ей поклониться в ноги за то, как она работает. Мы здесь сидим, все разговариваем, а в общем-то за ее хлеб беремся, когда садимся за стол. Она герой труда.

О жизни…

(Б. В. Покаржевский. Федор Александрович, но ведь никто не сказал, что Пелагея в чем-то ущербна в этом плане. Не о Пелагее идет речь. Никто не нападает на Пелагею).

И я ни на кого не нападаю. Поймите меня правильно. Я, может быть, несколько задиристо говорю, но ведь речь идет о больших, серьезных вопросах, которые мы, как мне кажется, поднимаем в этом спектакле.

О течении жизни. Все время мы подчеркиваем: как изменилась жизнь буквально во всем. Вот Лида, вот Павел. Вы говорите, что они плохо одеты. Павел в шляпе, Пелагея сама хорошо одета, Алька хорошо одета, Лида хорошо одета, старухи-пенсионерки хорошо одеты. Братцы мои, я сам каждый год в деревне живу, это же моя среда. Как еще можно их одеть? Куда еще? Мы же об этом все время говорим.

Я хотел дать вначале справку – совершенно забыл. Почему я так говорю обо всем об этом подробно. Дело в том, что мы буквально все пожелания, замечания, которые были высказаны Управлением культуры и лично Борисом Васильевичем, выполнили, а многие даже и перевыполнили. Скажем, исключили председателя сельсовета, возложили все на фигуру проходимца, который нам примелькался в «Правде», в «Известиях» и в других газетах. И он терпит в конце спектакля полный крах и провал. Так что я с этим не согласен.

У нас как раз из-за этого был спор с Юрием Петровичем. Юрий Петрович, то ли запуганный, или от незнания деревни, но позволяет себе своеволие, кстати, ненужное. Все-таки автор – я. Идя на какие-то запрещения, не знаю почему, снял песню «Мы за мир». Ничего в этом плохого нет, в городе эти песни давно не поют, а в деревне эти песни поют. Кого это компрометирует? Да, праздник, выпили, стучат и поют. В чем дело? Что – мы не пьем, что ли? Пьем!

Или сноп жита…

(М. А. Светлакова. Федор Александрович, побойтесь бога! Причем тут Юрий Петрович? Сами сняли).

А сейчас плохо работают. Плывет вся Асинья.

Послевоенная жизнь деревни. Вы что – думаете там рай? На протяжении сорока лет после войны подъем сельского хозяйства все время стоит как общенародная задача. Это же партия на это обращает наше внимание. Значит, с деревней у нас не все благополучно. На протяжении многих лет мы ввозим текст из-за границы, тратим дорогую валюту на хлеб. Вероятно, мы могли бы при таких хлебных массивах обходиться без этого.

Возьмите последнее постановление партии о подъеме экономики нечерноземной полосы. Там говорится о мелиорации, о мелиорации целых миллионов гектаров. Программа рассчитана до 1990 года, на шестнадцать лет, и какие средства отпущены! А что за этим скрывается? А за этим скрывается, что дела в нечерноземной зоне, в 29 областях, которые составляют хребет нашей русской государственности, стоят далеко не важно.

Что значит – мелиорировать десятки миллионов гектаров леса? Это значит, что они заболочены. Когда-то были пашни, а сейчас в заболоченном состоянии, поросли лесом.

Это имело какой-то отпечаток на жизни людей? Имело. Ничего мы не омрачили, ничем жизнь деревни не пригасили.

…Пройдусь по отдельным замечаниям.

Сцена двух застолий – гнетущее впечатление… Да полноте, это только улыбку занимает и смех. Праздник. Очень хорошо поставлено, и ничего страшного нет. Господь с вами – какое гнетущее впечатление? Собрались мужики, подвыпили, и слава богу – пусть поорут, завтра лучше работать будут. Действительно ли, что каждый праздник кончается поножовщиной, кутузками? Тут ничего этого нет. Что вас пугает? Вы что – жизни реальной не видели, что ли? Это обычное состояние, и ничего здесь нет.

Хочу решительно вступиться за старух, за своих Мань. Смягчены они здесь Юрием Петровичем, и это мой упрек режиссеру. Мани у меня написаны более колоритно и более весомо. Никакой идеализации. Это старухи-бобылки. Труженицы. Здесь их никто не оскорбляет, они идут как комические фигуры, хотя в общем не очень безопасные. Маня большая – это прощалыга порядочная, это пиявка (?), которая использует все дрязги и все конфликты в деревне, и влезает в любую щель, и этим пользуется. И таких людей очень много и в городе и в деревне. И в городе тоже, в том числе. Что же вас коробит? Они даны совершенно в комическом плане.

А что касается Мани маленькой – это высокая старуха. Дай бог, каждому иметь такую старуху. Она ведь правдоискательница. Она уличает и Пелагею и Петра, говорит: «Ты врешь». Пойдите в каждую деревню – вы найдете абсолютно таких старух, причем не одну-две, а в большом множестве.

У Пелагеи трагедийная нотка в сцене хлеба и в сцене с Петром Ивановичем. Конечно, у Пелагеи трагедия. Пелагея – это трагическая фигура. А как же? Этот человек – труженица, каких свет не видел, но где-то она проглядела время, проглядела себя. Она перепугалась нужды, когда у нее отец с голоду умер, и братья, и первенец зачах с голоду, потому что груди пересохли. А это так и было. Вот она и перепугалась и стала хапать отрезы и прочее. А жизнь-то ведь шла, жизнь ушла далеко вперед, все наелись, и отрезы никому не нужны. Поезжай в деревню – ломятся магазины от мануфактуры, а деревня ходит не хуже, чем мы с вами. Тоже разбираемся. Но она проглядела время, она, этот человек страстный, как накинулась на эти отрезы, так и продолжала, и выпала из телеги, она отстала от своего времени. Она в общем-то очень талантливая по-своему натура, яркая натура, – она проглядела время, и она несет ответственность сама. Тут не общество виновато, и она не костит общество, а костит себя.

Почему же? Разве мало сейчас встречается людей, которые проглядели себя, продали талант, не оправдали надежд, которые на них возлагали? Почему же мы должны играть в жизнь, а не показывать ее? Мы ставим вопрос серьезно, и Пелагея достигает трагичного накала, – только так, и никак иначе.

Петр Иванович терпит крах по всем линиям – это по эстетике по самой правоверной. Отрицательный герой потерпел крах по всем линиям. Во-первых, к концу в его услугах никто не нуждается, и в конце отвернулись дети, и Пелагея его выгоняет. Пелагея ему и говорит: «Ты, гад, всю жизнь сосал – и хватит». Вся пьеса заключается в том, что у труженицы Пелагеи, которая в общем не безгрешная баба, наступает прозрение великое, она другими глазами на все смотрит, и слава богу, что смотрит, – очень хорошо.

Народ бедно одет… Не знаю.

Б. В. Покаржевский. Федор Александрович, здесь дело не в том, бедно или богато, а дело в том, что, может быть, подумать о том, чтобы его показать в развитии: заставка в начале и заставка в конце, где идет финал, в общем, кроме девочек, все остальные так же одеты, как и в начале. Вот это главное.

Ф. А. Абрамов. Я в связи с этим хотел сказать вот что. Это спектакль не о деревне. Это заблуждение. Здесь деревня привлечена только постольку, поскольку требуются какие-то вещи, реалии для раскрытия трех характеров: Мелентьевны, Пелагеи, Альки.

Б. В. Покаржевский. Но деревня здесь де-факто и де-юре. Вы сами себя опровергаете, Федор Александрович.

Ф. А. Абрамов. Ведь спектакль очень простой, мысль спектакля простая: вот три поколения, вот прошли перед нами люди, два старых человека из которых умирают: Мелантьевна и Пелагея. И вот Алька. Как ей отнестись к опыту своих родителей? Перечеркнуть? Долой предков! – как кричит сейчас молодежь.

Мы полагаем с Любимовым, что из опыта наших родителей, из опыта наших отцов и матерей нужно взять все ценное, на чем стояла и стоит вся земля, – нравственные, духовные ценности. Алька-то как раз, мне кажется, самая главная любимовская удача, по-моему, режиссерское, чисто живописное решение. Это, конечно, Алька. Если бы Алька не была так решена, как сейчас, то можно было бы считать: да, к спектаклю можно предъявлять кучу, тысячу претензий, но сейчас ведь выход на Альку. Вот две старухи прожили жизнь, а ты, Алька, как собираешься жить. И она задумывается. Ее тянут и потребительские, праздные настроения, и не случайно этот «Джонни» лупит, и вдруг она натыкается на другую мелодию, мелодию жизни своих отцов и матерей. И тут она задумывается. Не случайно она все время допрашивает: что говорила ее мать? Она повзрослела, она не такая шальная, как была, она мучительно ставит вопрос: Как жить? Чем жить? Какими ценностями? И не случайно девка, шальная девка, сексапильная девка вдруг задумывается: «Тетка, почто меня никто не любит?» Это надо оценить: ребята на нее кидаются, а она задает этот вопрос.

Мне это как раз нравится – режиссерское решение нравится, то, что Алька на протяжении всего спектакля мучительно думает и ищет себя, ищет те духовные ценности, на которые нужно опереться в жизни и которым нужно следовать. И когда мы выводим бороду и буханку хлеба, еще раз напоминаем, на чем стоит жизнь, и она задумчиво стоит, – по-моему, это большая режиссерская удача, по-моему, это главное решение.

Анархия в оформлении. Я согласен. Конечно, тут много бытовых предметов, но надо учитывать и особую эстетику театра. Это театр, который всегда опирается на какую-то метафору. И образ земли, который мы так долго искали – все искали, и художник, который ездил на север, и Юрий Петрович искал, и я думал, – как же не оценить это? На бороне, как на лафете, как воина, уносят Павла -труженика.

Если отбросить все эти детали и еще какие-то находки, то о чем же говорить? Тогда – ничего нету…

И мне кажется, что образ земли – это самое главное. А мне это очень важно, потому что я терпеть не могу псевдодеревни на сцене, и вообще я слишком свято отношусь ко всему, что связано с деревней, хотя бы потому, что я до 60-го года тащил всех своих племянников и племянниц, детей убитых братьев на войне, и за старшего брата платил налоги в самое тяжкое время, когда одно мясо стоило 40 рублей за килограмм, а в городе оно стоило 15 рублей, а колхозники платили 40 рублей для того чтобы заплатить налог. Я сам высылал деньги. Я работал заведующим кафедрой в Ленинградском институте литературы и все свои деньги тратил на эти налоги.

Это к сведению – о деревне. Могу ли я к деревне относиться как-то иначе?..

Игра артистов. Тут уж позвольте режиссеру!.. Я бы отвел многие упреки сегодня. Это чисто режиссерское решение. У вас зрение несколько иное, у Любимова – другое. Пишу книжки я, ставит спектакль режиссер. Позвольте нам тоже кое-что думать и решать. И я насчет игры артистов удовлетворен. Зинаида-Пелагея – это прекрасно. Она играет порой на грани гениальности. Это надо оценить.

Я должен сказать, Николай Лукьянович и Борис Васильевич: нельзя эту практику применять, товарищи, – приглашать писателей. Пригласили писателей, было много писателей именитых, Нилин, Залыгин, Орлов, Озеров, – это все секретари Союза писателей. Должен я посоветоваться с кем-то? Сам Николай Лукьянович мне втыки делает за это.

(Б. В. Покаржевский. Да не делает он Вам втыки! Мы сейчас не этим занимаемся).

Во-первых, извините меня за то, что я слишком долго говорил, – болтун я страшный. Второе – хочу просить, чтобы дали нам играть спектакль 9-го, завтра. И, в-третьих, я считаю, что спектакль совершенно готовый.

Ю. П. Любимов. Мы в пятницу принимали, в субботу репетировали спектакль.

Что мы делали на репетиции? Частично делали то, о чем сегодня говорили.

Предположим, мы проверяли Мань – пляску: я ни в коем случае выкидывать ее не буду, никто не издевается. Мы проверяли на репетиции, народу было немного, но они не были отягощены тем, что им надо решать – когда человек непосредственно воспринимает. И поверьте, что вы не зря боитесь. Наоборот, эти комедийные сцены снимают трагичность, а здесь трагедия народная. Ну, что вы хотите? Умирает муж, умирает она. Конечно, дело идет в деревне. Но такой охват, – сколько бы мы голову ни ломали… Мы решили этот спектакль через образную эстетику. Что бы мы там дома стали строить, коней выпускать? Мы искали образного решения. И когда вы говорите: «Давайте в конце придержим», вы предлагаете ход по стилистике другой. Наоборот, мы делали, чтобы вещь окрылить, потому что мы так погрязли в быту, что костей не соберешь, – так это будет нудно и тягостно. Я не хочу обидеть Федора Александровича, когда говорю «тягостно»; мы долго решали пьесу, это спектакль сложный, но, слава богу, мы работаем, и сейчас это завершается.

Может быть, не надо в конце пляски падать? Я наблюдал: Докторова протанцевала, и ей аплодировали именно за то, что она несуразная. И в этом не было издевательства.

(Ф. А. Абрамов. Поезжайте в любую деревню: каждый вечер – в пляску, обязательно вваливается старуха и пляшет русского).

Я привык по-другому работать, не так, как с Федором Александровичем. У нас была тяжелая, сложная работа. У всех – свое понимание искусства – вы можете высказываться, и вы сами говорите, что мы массу вещей сделали, но нельзя меня учить, как в детском саду послушного мальчика: «Здесь акцентируйте так, а здесь этак». Ваше право другое – можете нас заменять.

(Б. В. Покаржевский. Не надо так, Юрий Петрович. Здесь дружеское обсуждение).

У художника есть право делать так, как он считает нужным. Я не за анархию какую-нибудь, мы послушно делаем и послушно сдаем. Я же не в укор говорю, но есть какой-то предел, и есть мое понимание спектакля. Если мы его начнем мытарить, он будет все время становиться хуже. Слава богу, что с вами пришло народу много, но если бы было человек пять: просто молчаливый зал в спектакле, где есть ряд комедийных моментов. Спектакль рождается на зрителе, мы с вами не семи пядей во лбу, зритель вносит неожиданные вещи. И здесь, наоборот, разрядки смеховые нужны.

Славина хорошо говорила, – и смотрите, какая была реакция: когда она говорила о пилораме, ржали все.

И она прозревает перед смертью и говорит: «Зачем мне твоя дурацкая компания? И Антоху назовешь Антоном Павловичем». И когда она вырядилась и стоит, как на портрете, – смех. В ней есть эта жилка упрямой бабы, почему ее и называют сложной. Но ее последняя нота, уход из жизни – это прозрение.

Зачем мы сделали такой финал? Человек умирает, а мы все высветлили. Мы хотели показать, что это по закону трагедии – очищение. И она, как актриса, говорит: «Вот и отжила». Театр явно подчеркнул, что это труженица.

И монолог. Простите, я с вами согласиться не могу. Славина очень трудный человек, она очень нервна, ее может занести, но она, простите за старомодность, богом отмечена. Это талант редкий. Я с нею борюсь. Но как она дала последний монолог!.. Она очень нервничала на просмотре.

(Б. В. Покаржевский. Она немножко перекричала).

Но у нее минуты просто озарения. Как она вспоминает, вся умытая слезами, о муже. Ведь это вся биография, это прозрение человеческой души. И как с Павлом жили – тут нет пессимизма, тут есть суровые обстоятельства жизни.

Возвращаемся к замечаниям. Федор Александрович говорил, что можно спеть один раз «Мы за мир», а потом «Летят перелетные птицы».

В пляске можно не падать Мане маленькой, она и так несуразно это делает.

Вас шокирует, что бутылка стоит. Петр Иванович жалуется, что сын пьет, а сам не против этого.

Блюдо стоит – его можно унести. В театре целая проблема – принести и унести.

Когда вы говорите, что нет современной деревни, – тут же нет натурального какого-нибудь вещественного подхода. Тут есть в другом – в отраженном свете. Мы с вами в плакат пойдем, если покажем наше благосостояние. Но это сильнее идет через Пелагею, когда она говорит: «Как же жизнь ушла вперед». Это гораздо лучше, чем если мы выпустим трех хорошеньких, молоденьких актрис. И даже этот проходимец Петр Иванович недоволен, считает, что его времена отошли. Он, может быть, более озлобленный, потому что он выбит из седла. Это, мне кажется, сильнее, чем одевать их. Там все хорошо одеты, и Анисья, и Алька хорошо одеты, но как только вы начнете их наряжать, у вас не будет обобщающего образа, и мы пойдем по натуралистическому пути, а если в спектакле что-то выходит, – мы же не для чего-то это делаем, мы проверяли на самых разных людях. Одно дело критики – Михайлов, Овчаренко, Залыгин, Нилин или Туровская – они объединяются на этом спектакле, значит, мы нашли что-то, что трогает людей, разно думающих, которые имеют разные пути в искусстве и разные оценки, и нас очень обрадовало, что этот спектакль их объединил, что они видят в этом, что это очень нужно, что это нравственно нужно. Тот же Озеров говорит: «Надо ставить вопрос, чтоб ходила молодежь».

Ф. А. Абрамов. Это говорит секретарь Союза писателей СССР, главный редактор «Вопросов литературы», человек, который не бросается словами, – у меня статью в последнем номере подрезал…

Б. В. Покаржевский. Я сейчас улавливаю некоторые нотки у Славиной: она у Вас кое-что схватила…

Ю. П. Любимов. Я все время им велел, чтоб они его слушали!

Б. В. Покаржевский. Интонации, речи, обороты…

Ю. П. Любимов.Это же живой представитель.

…Значит, бутылк у снимем. Усилим финал Петра Ивановича. Танец сделаем другой.

Сделаем, чтоб не выглядели рабочие черными. Оденем как рабочих. Это прямой театральный прием. В финале они уходят над всем светом, уносят щит. Это явный театральный прием рабочих сцены. Вот они, ухватив, то сводят занавески, то разводят.

Б. В. Покаржевский. Здесь возник вопрос, и вы посмотрите, Федор Александрович, ведь раскулачиванием занимались эти же крестьяне, а сейчас эта ассоциация нам не нужна. Если они будут одеты так же, как другие, то вопросов не будет.

Ф. А. Абрамов. Мне нравится, что они сами же все восстанавливают.

Ю. П. Любимов. Мы делали так, что приходил милиционер, – получается хуже. Получается странная эклектика: спектакль сделан через условный ход, метафоричным приемом, а тут – реалии нашего времени. В один спектакль сведено чуть не семьдесят лет.

Н. И. Кропотова. У вас все время реалии и символы.

Ю. П. Любимов. Наплывы идут все время. Наплывом идет Санюшка. Всё время пробы были, о которых вы говорили, и они потерпели фиаско. Автор был назойлив и дидактичен, поэтому пришлось убирать.

Все эти небольшие зазоры, огрехи мы выверяли в субботу. Даже нашли одну байку про борону: – Бежит лиса, дождь идет. Лиса – раз под борону. Ей говорят:

- Ты что, дура? Под бороной не скроешься.

- А всё не кажна капля упадет…

Это место, чтоб заострить борону.

Вот что по замечаниям я записал: снять последнюю выпивку, Петра Ивановича сделать более энергичным в конце, снять падение Манибольшой, – Докторова это очень хорошо делает.

Б. В. Покаржевский. Значит, учли и нашли свой ход, не разрушая. Это хорошо.

В. И. Розов. Очень хорошо решена сцена, когда вешается дочка Мелентьевны.

Ю. П. Любимов. Процесс очень затянулся. Выпуск идет уже месяц, и актеры уже начинают тосковать.

(Ф. А. Абрамов. Психовать).

Если сейчас составить график выпуска, это уже не в подъеме. Им нужно сказать: «Завтра вечером вы сыграете». А если мы опять скажем: «Поработайте, а мы еще посмотрим», – я не знаю, как это будет.

Ф. А. Абрамов. И я прошу разрешения первую песню пропеть «За мир». Это разнообразит.

Ю. П. Любимов. Мы сами нашли байку про борону, чтоб ни у кого не оставалось сомнений.

Вот  Жукова говорит: «Над Пижмой гроза пронеслась». «Потом разобрались, четырех вернули». Они восстанавливают – и пошла жизнь.

Б. В. Покаржевский. Есть еще у кого-нибудь замечания, пожелания?..

Нет.

Позвольте мне сказать несколько слов.

Я первый раз посмотрел прогон и должен вам чистосердечно признаться: я человек эмоциональный и воспринимаю то, что вижу, и на меня отдельные сцены произвели огромнейшее впечатление своей художественностью, своей обобщенностью.

Мне особенно понравилась, – если говорить по первой части, – мне особенно понравилась Демидова. Действительно, театр в образе Василисы Мелентьевны сумел воспеть эту труженицу, русскую женщину. Пожалуй, Некрасов о таких женщинах писал и вот – Ф. Абрамов.

Мне очень понравилась в этой части Жукова – Евгения. По-моему, она очень точная, она несет и аромат деревни и воздух этой деревни.

Мне нравятся эти посиделки – они живые, запоминающиеся. Иногда посмотришь спектакль, уходишь – и где-то что-то одно. Я недавно посмотрел один спектакль (не буду его называть), – сперва он на меня произвел хорошее впечатление, потом, когда стал анализировать, почему он произвел такое впечатление (пьеса-то слабая!), – оказывается, из-за одного актера, который изумительно сыграл.

Здесь же много ярких, запоминающихся, убедительных, талантливых актерских работ.

Во второй части мне очень нравится Славина. Когда к ним в дом приходит Анисья приглашать их на день ангела, и разговор с Анисьей – он дорогого стоит, он цельный, образный, яркий. Мне эта сцена особенно понравилась. Это изумительная сцена. Перед глазами – огромный образ. «Ну и пускай», – и легла, и – сразу сборы к Петру Ивановичу.

Да, я с вами согласен, что это явление, явление в актерском мире.

Мне кажется, что здесь можно назвать и Альку – она на месте, у Анисьи все намечено, и хорошо она несет характер, и Петр Иванович намечен, и Мани большая и маленькая; здесь, может быть, где-то потеряно чувство меры, особенно в Мане большой есть какой-то перебор. Я даже не могу разобраться, в чем, может быть, есть что-то лишнее, что-то мне мешало в восприятии. Ну, а что касается Жуковой – Евгении, это замечательно, это превосходная, интересная, яркая работа.

Можно было бы, повторяю, много говорить. Наверное, если критики по-серьезному отнесутся (а я надеюсь на это), то многое напишут и об актерах, и о достижениях, о режиссерском решении, о режиссерской трактовке. В целом получается интересный спектакль. Сложный – он не простой, очень сложный спектакль, и в этой сложности, в этом интересном спектакле есть какие-то неточности, которые где-то беспокоят и, судя по нашему сегодняшнему и прошлому обсуждению, судя по тому, что я видел в первый раз, чувствуется, что театр приложил немало усилий по уточнению каких-то вещей и по их выправлению, так что многие вопросы ушли на второй план.

Вместе с тем я бы очень просил Юрия Петровича (нам нельзя навязывать художнику!) посмотреть сцену раскулачивания. Вы правильно сказали, Федор Александрович, коллективизация – это острая классовая борьба. Здесь эта борьба как таковая не изображается, здесь только кульминация показана, рассказ и кульминация. Это как штрихи в судьбе Мелентьевны. Если бы эта сцена была развернута со всеми «за» и «против», наверное, можно было бы более точно расставить акценты. Поэтому вас м просят посмотреть: то ли в одежде поискать какие-то вещи… Что касается этой бороны, которая затем становится решеткой, – хотите или не хотите, я после этого на бороны смотрю не как на бороны, а как на решетки. Удивительная вещь искусство! Оно способно так обобщать явление, что никуда не денешься. Один раз лучше показать, чем двадцать раз сказать. А здесь образное явление настолько эмоционально сильно, что оно является кульминацией. Поэтому просьба обратить внимание на эту часть. Никто, конечно, не протестует, чтоб были ярко показаны классовая борьба, вопросы коллективизации, но, видимо, не это основная часть в этой «Василисе Мелентьевне».

Из всего того, о чем сегодня товарищи говорили, конечно, где-то это вызывает беспокойство, я это слово подчеркиваю, потому что здесь представители и Министерства культуры СССР, и Министерства культуры РСФСР, и Главного управления, – все сошлись, не сговариваясь, на этом замечании.

Сцены во втором акте, конечно, прекрасны, я бы мог много сказать доброго, хорошего: и то, что Павла поднимают на бороне, и то, что хлеб вы поставили на борону. Это очень хорошо. И, кстати говоря, когда застолье у Анисьи, и на эти решетки накинуты тряпки, это как-то здорово оживляет, делает решетку окном, а когда тряпки снимаются, то ощущение решетки не воспринимается именно в этой сцене. Вся эта сцена воспринимается так, как нужно в идейном отношении.

Подумайте, чтоб борона не становилась тюрьмой. И насчет сцены раскулачивания.

Сцена двух застолий. Товарищи смотрели прошлый прогон и сейчас, – просто передаю личное ощущение. Что мне лично как зрителю бросилось в глаза в этих двух сценах? Конечно, театр этого не хотел, но всем ходом эта сцена получилась… Как бы мне точнее выразить… Мне бросилось в глаза, что эти гориллы гуляют. Ощущение чего-то животного. Или потому, что все стучат… Чего-то человеческого в этих сценах не хватает. Мне как-то жаль этих персонажей. Во всяком случае хотелось бы более человеческого отношения к этим сценам.

Я думаю, что, наверное, у Славиной монолог о хлебе, естественно, придет к ней, он будет больше звучать гимном труду. А в данном случае, думаю, что прогон на прогон не похож, но именно этот кусок, очень важно, чтобы он прозвучал так, как мне рассказывали, например, на прошлом прогоне.

Есть отдельные частные замечания. О них товарищи сказали. Я думаю, что театр пройдется по стенограмме, посмотрит, с чем-то согласится, с чем-то не согласится, но основные замечания были высказаны по ощущению точно. Что-то театр уже почувствовал сам, от чего-то отказался. Работа над спектаклем продолжается.

Поэтому я думаю, что мы сейчас никакой точки ставить не будем. Можно отметить, что театр ведет работу в нужном направлении, что получается очень интересный, яркий спектакль. Когда его будем показывать, это мы, наверное, решим, когда мы получим тот документ, который дает нам право на показ. На следующем прогоне, если нужен будет зритель, мы, наверное, сумеем решить эту проблему, но очень большая просьба отнестись к основным замечаниям с пониманием тех задач, которые перед нами вместе с вами стоят. Я не хочу, повторяю, влезать в кухню режиссерского решения спектакля, да и товарищи высказывались только из добрых побуждений, потому что видят, что рождается интересное явление в театральном искусстве и важно его довести до точного идейно-художественного звучания. Вот эти отдельные нуждаются в корректировке, – как вы их решите? Посмотрите, Юрий Петрович, потому что здесь сидят не враги, а друзья театра, и мы вместе с вами несем ответственность и хотим, чтобы в нашем театре был праздник, хотим быть участниками этого праздника.

Поблагодарим театр, пожелаем ему успеха, если нет других пожеланий.

Ф. А. Абрамов. У меня есть пожелание, которое я хочу повторить: играть 9 числа.

Б. В. Покаржевский. Федор Абрамович, я ведь говорил о том, что надо все-таки посмотреть Юрию Петровичу, что из сказанного сегодня будет принято. Видимо, какие-то акценты надо уточнять. О них сегодня говорили. И потом мы дадим прогон, чтобы проверить на зрителе.

Ю. П. Любимов. Давайте завтра будем работать. Мне кажется, спектакль – в завершенной форме.

Б. В. Покаржевский. Спектакль завершен, но есть моменты, которые нуждаются в уточнении.

Ю. П. Любимов. Это акцентировка.

Б. В. Покаржевский. Это очень важная акцентировка.

Ю. П. Любимов. Мне нужна одна репетиция. Я в субботу проводил репетицию, хотя и не знал подобных замечаний. Я даже рассказал, что мы сделали. С конями кое-что придумали – обобщающий образ коней.

Если мы будем так идти, то это будет размагничивать.

Н. Л. Дупак. Я думаю, что в этом плане мы с вами встретимся и решим, когда спектакль назначить в репертуар.

Ф. А. Абрамов. Борис Васильевич, дайте мне завтра посмотреть прогон!..

Н. Л. Дупак. Я скажу одно слово от имени театра.

Очень приятно, что в такой атмосфере проходили и первое и это обсуждения.

Спасибо всем, кто говорил.

Хотя, конечно, вполне можно было бы обойтись и без них. Все зависит от того, насколько подготовлены к этому актеры. Например, если актер подготовлен к такой разрядке хорошо, то хорошо будет и зрителю И наоборот – если актер не вложил в разрядку все свое мастерство, все свое умение, то и зритель сразу это почувствует. И как раз заслуга Юрия Любимова в том, что он это чувствует намного раньше любого зрителя – и даже раньше любого актера (или артиста).