Елизавета Стрелкова. Главная ценность - любовь

Кажется, что нет более удачного выбора задания для завершения курса по изучению мирового театра и театральной истории, чем рецензия на спектакль по “Чайке” Антона Павловича Чехова. Эта пьеса по праву считается одним из величайших шедевров драматургии, а символ чайки даже стал эмблемой легендарного МХТ. Так как произведения Чехова представляют собой широкое поле для интерпретаций и постановок по мотивам, сегодня я рассмотрю поближе один из спектаклей на темы чеховской пьесы — “Чайку” польского режиссера Кристиана Люпы.

Начинается спектакль с одиннадцати деревянных стульев, повернутых спинках к зрителям, — все герои будут садиться и, повернувшись, через плечо разговаривать с залом и с другими персонажами, которые могут отвечать даже из-за кулис. Здесь особенно ярко раскрывается чеховский мотив “глухоты”, герои не слышат друг друга или не хотят слышать, они всегда повернуты спиной или вполоборота, иногда обращаются к друг другу в третьем лице и истеричной манере. Нина уходит со сцены, когда Треплев пытается с ней поговорить, герои держат дистанцию (не целуются, как в пьесе), и Треплев грустно говорит девушке, смотря при этом в зал: “Я люблю тебя…”, словно понимает, что ей все равно. Говорит — и тут же убегает за кулисы, не давая зрителям посочувствовать ему.

С первых же минут постановки я заметила вольную и тонкую, на мой взгляд, интерпретацию персонажей “Чайки”. Маша, коротко побритая, худая и будто изможденная, истошно выкрикивает: “Пустяки” - и закуривает сигарету; она уже не кажется той грустной задумчивой девушкой из оригинальной пьесы. Треплев в джинсах, свитере и в круглых очках похож на студента, потерявшего обувь и нервно бегающего по сцене. Сорин не может усидеть на трех стульях и всем своим видом показывает, что ему очень скучно. Стоит отметить также и довольно необычные декорации в атмосфере постапокалипсиса. В глубине сцены спрятана ржавая железная конструкция, похожая на двухэтажный сарай с резервуаром воды на втором ярусе, заменяющим озеро. Вся мебель деревянная и старая, обшарпанная, а в конце спектакля пространство сжимается до красной комнаты без окон с хлипкими дверями.

Некоторые сцены пронизывают до глубины души. Нина выплывает из резервуара в белой рубашке, выбирается оттуда будто с невероятным усилием, корчится и выкрикивает свои реплики. И действительно верится в то, что она одна в пустоте и никто не слышит ее, а это лишь крики отчаяния. Страшные черные тени, освещенное софитами бледное отчаянное лицо, сжимающие поручень второго яруса худые руки — и еще противнее звучат реплики героев (“это что-то декадентское”, “шляпу надень”), которые не ценят такой невероятной проникновенной игры. Персонажи на стульях становятся грубыми нахальными зрителями, с которыми мы все когда-то сталкивались в театре или кино, и возникает острое чувство стыда за их поведение. В моем прочтении пьесы Чехова этот стыд не ощущался, наоборот, поведение Треплева выглядело немного истеричным, вспыльчивым. Люпа же, на мой взгляд, явно стоит на стороне художника, показывая, как сложно представлять свое непревзойденное творение людям, которые не понимают его или не хотят понять.

Кажется, что все, что происходит на сцене, — дурной сон по мотивам Чехова. Как минимум, открытие второго действия способно напугать зрителя громкими звуками скрежета, ярко-белыми, словно призрачными, костюмами героев и непонятными декорациями на заднем плане. Резкая смена темпа спектакля, подмена реплик героев, крики и следующий за ними шепот - будто череда странных сюжетов в ночном сновидении. И как точно здесь звучит чеховский диалог:

“— Почтенные тени, вы, которые носитесь в ночную пору над этим озером. Усыпите нас и пусть нам приснится то, что будет через двести тысяч лет.

— Через двести тысяч лет ничего не будет.

— Вот пусть они изобразят нам это ничего!

— Пусть, пусть. Мы спим. ”

Ясно одно — герои застыли в каком-то непонятном пространстве, они не ощущают этого, потому что в глубине души им все безразлично: любовь, семья, творчество. Их время тянется слишком медленно, они всегда держат дистанцию друг от друга, как физическую, так и эмоциональную; даже их костюмы будто из разных эпох. Для меня этот спектакль оказался очень сложным и многослойным, зачастую даже появлялось чувство страха или тревожности от происходящего на сцене. Холодность героев, дистанция, скука и насмешки, “Потерянный” — все это отражает “загибающуюся” интеллигенцию, описываемую Чеховым. С самого начала спектакля создается гнетущая и достаточно враждебная атмосфера, которая ясно дает понять: выстрелу в финале не обязательно звучать, исход уже предрешен. Но в конце постановки Люпа все-таки дает зрителям надежду на лучшее, отменяя самоубийство Треплева, которого словно ждут другие герои, замершие в немой сцене над игральным столом. Треплев и Нина лежат на сцене рядом, смотрят в зал как будто в вечность, говоря о том, что вне зависимости от времени, пространства и степени людского безразличия всегда будет существовать любовь (пускай и безнадежная). И эта мысль отчетливо выделяется светом и красной рамкой сценографии как главная ценность.