• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Интервью Владимира Строчкова

Беседовала Издаг Мунгиева, студентка образовательной программы «Прикладная культурология» НИУ ВШЭ

Иза, я не зря в самом начале нашей переписки предупредил Вас, что скорее всего буду вынужден Вас разочаровать. И, вероятно, так и произойдёт. Однако я постараюсь как смогу ответить на Ваши вопросы, но не в строгом соответствии с пунктами вопросника, поскольку львиная доля ответов строго по его пунктам либо будет отрицательной, либо не будет иметь ответа и смысла вообще.

 

Мой отец - литературовед, научный сотрудник ИМЛИ (родился в 1913 г. в селе Шемышейка Шемышейского района Пензенской области, умер в 1976 г. в Москве) – выходец из крестьянской семьи, вместе с семьёй был в начале 30-х выслан под Караганду, однако позже сумел добиться отмены статуса ссыльнопоселенца, окончил ИФЛИ, после чего, как многие молодые специалисты, «по призыву Партии» отправился на Дальний Восток, где и познакомился с моей будущей матерью.

Мать, к.б.н., доцент МГЗПИ (родилась в 1918 г. в г. Черкассы Черкасской области умерла в 2006 г. в Москве) – из зажиточной семьи латвийских евреев, строительных подрядчиков, тоже после окончания института отправилась на Дальний Восток.

В годы ВОВ отец и мать находились в эвакуации (отец в армию не был призван по зрению) в Чарджоу (ныне Туркменабад).

Я родился 3 апреля 1946 года в Москве.

Читать научился в возрасте 4 лет. С 5 лет уже читал запоем – большей частью приключенческую литературу – специально для меня отец через ИМЛИ сумел раздобыть «дефицитную» подписку на собрания сочинений Жюля Верна и Майна Рида, Библиотеку приключений – но также и разную классику, от Бальзака до Горького, благо библиотека у отца была большая и в части художественной литературы хорошо подобранная. Читал и классическую отечественную поэзию. Первое стихотворение, довольно длинное, а по жанру любовное, написал в 6 лет, начало бессовестно содрав у Некрасова и переиначив.

С тех пор с разной интенсивностью в разные годы пишу стихи всю жизнь. Это сродни неизлечимой хронической болезни. Должен заметить, что отец никоим образом не влиял на мой интерес к поэзии, он просто поощрял мою любовь к чтению. Так что в этом смысле я как человек, заболевший поэзией, в чистом виде «сэлфмэйдмэн».

В старших классах школы я всерьёз увлёкся боксом – и одновременно поэтами серебряного века: у отца моей школьной приятельницы Тани Лебедевой оказалась восхитительная библиотека дореволюционных и ранних советских изданий этих поэтов. Правда, доступ к этим книгам был только, что называется, «без выноса из части». Поэтому многие вечера после школы я проводил в гостях у моей приятельницы. Должен сказать: при всём том, что вся поэзия Серебряного века была мне очень интересна, я для себя сразу выделил стилистику Белого, Вяч. Иванова, раннего Маяковского, Сельвинского, Кирсанова и особенно Мандельштама, Заболоцкого (раннего, периода «Столбцов») и Олейникова (других обэриутов я прочитал уже заметно позже, сначала, в студенческие годы, в машинописных перепечатках, а затем уже и в официальных изданиях). Заинтересовал поначалу Пастернак, но в его сложно устроенных, гипертрофированных метафорах я со временем учуял какой-то экзистенциальный … нет, не то чтобы прямо страх… скорее, назову это пугливостью; за нарочито труднопроходимыми зарослями его тропов, по моим ощущениям, таилась некая фальшь, старательно маскирующая эту пугливость, особенно заметную при сравнении с почти безумным поэтическим бесстрашием Мандельштама; и это сильно охладило мой интерес к нему.

Теперь, прежде чем перейти к разговору об Оттепели и о моих студенческих годах, я должен Вам объяснить очень важную для понимания школьного периода моей жизни: как в смысле социальной жизни этого времени, так и в аспекте моего увлечения поэзией в этот период я существовал в совершенном уединении, если не сказать, одиночестве. События Оттепели, которая к 1964 году была уже на излёте, я воспринял с интересом, но и с изрядным скепсисом, о причинах которого скажу позже. К тому же львиную долю моего свободного времени, интереса и внимания занимали бокс, юношеские влюблённости и поэзия; но с поэзией, если не считать мою школьную подругу, которая хорошо знала по отцовской библиотеке поэзию Серебряного века, но сама не писала стихов, я был совершенно одинок; современная де отечественная поэзия тех лет меня интересовала мало: я тогда ещё не понимал этого осознанно и отчётливо, но подсознательно чувствовал, что в основной своей массе это всё та же по глубинной сути совершенно советская поэзия, только по содержанию несколько изменившаяся в годы Оттепели. (Впрочем, несколько позже я открыл для себя среди «официальных «поэтов» несколько значимых имён – Слуцкий, Тарковский, Чухонцев…)

Я был в Политехе на выступлении «модных» шестидесятников, но из них меня заинтересовали разве что Вознесенский – своими авангардными поисками в области стилистики – и Окуджава – новым для меня песенным жанром, близким к городскому романсу. Меня тогда куда больше интересовала фантастика Стругацких, стремительно эволюционировавшая от вполне заурядной «Страны багровых туч» 1959 года к превосходной «Трудно быть богом» 1964-го.

Кстати, что касается Окуджавы. В нашей школе недолгое время работал учителем литературы Юрий Ряшенцев, тогда ещё практически никому не известный, а позже достаточно раскрученный – особенно как автор текстов песен к кинофильмам – поэт. Вёл он себя довольно необычно для заурядной советской школы, например, ходил не в костюме, а в дефицитнейшей по тем временам шерстяной «олимпийке», вызывая косые взгляды многих учителей, слегка флиртовал с нашей биологичкой; а однажды притащил магнитофон «Яуза» и записи песен Окуджавы и устроил открытый урок с их прослушиванием и обсуждением, что тоже, конечно, активно потом обсуждалось – и осуждалось – уже в закрытой учительской среде школы. И довольно скоро после этого он, как и следовало ожидать, покинул нашу школу.

А любимым моим учителем был Исидор Максимович Лиф, преподаватель истории и обществоведения. Это был насквозь пропитанный амбрэ «Беломора» тучный полуслепой диабетик, из-за проблем со зрением вынужденный оставить преподавание в институте и перебраться в школу. Он был груб с нами, особо не стеснялся в выражениях, терпеть не мог девочек, считая – не совсем без оснований, впрочем, – всех их дурами, и серых мальчиков. Зато двум-трём ученикам – в том числе и Вашему покорному слуге, – всерьёз относившимся к его предметам, благоволил и уделял львиную долю внимания, хотя и «гонял» по предметам куда больше других. В наследство от него мне достались три вещи: умение грамотно организовать и вести конспекты, что очень помогло мне в студенческие годы; совершенно испортившийся от скорописи в конспектах почерк и, главное, способность разбираться в социально-политических явлениях. Причём, что поразительно, будучи ярым коммунистом жёсткого сталинского толка по убеждениям, он в частных разговорах с нами, любимчиками, нимало этим не смущаясь, вскрывал и препарировал всю малоприглядную поноготную «зрелого социализма», и я, переняв и приняв стиль и метод его препарирования, вскоре стал относиться с глубоким, до цинизма, скептицизмом к идеологии и практике социализма вообще, а социализма в его советском изводе особенно. Мы с Лифом очень подружились, я часто бывал у него дома, в крохотной насквозь прокуренной холостяцкой комнатёнке. И даже окончив школу, я время от времени навещал его «берлогу» до самой его смерти. Он был чудесным собеседником и рассказчиком. Чего стоили только его рассказы о том, как в довоенные школьные свои годы он учился в одном классе с Всеволодом Багрицким, сыном поэта Эдуарда Багрицкого и тоже поэтом, погибшим на фронте в1942 году, и ещё несколькими одарёнными ребятами. Представьте себе: они издавали рукописный литературный альманах – это в 30-е годы-то, когда за такое можно было легко загреметь в лагеря, а то и под «вышку»! Он сумел сохранить этот альманах, я держал его в руках, я его читал!

Ещё один человек, который оказал заметное влияние на моё отношение к советской действительности – Иван Михайлович Гронский, человек большой, удивительной и непростой судьбы. Он пришёл в революцию в начале 1910-х как эсер-максималист, побывал в царской тюрьме, участвовал в Первой Мировой войне, был награждён Георгиевским крестом. В конце 1910-х стал большевиком, работал в прямом контакте с Лениным, Дзержинским, Сталиным и другими коммунистическими лидерами. Окончив Институт красной профессуры, был главным редактором газеты «Известия», работал в журналах «Красная нива» и «Новый мир», вместе с Горьким участвовал в создании ИМЛИ и организации проведения Первого съезда советских писателей. Был репрессирован в 1938 году, 16 лет провёл в воркутинских лагерях, был реабилитирован в 1954 году, работал в ИМЛИ, где и подружился с моим отцом. Часто бывал у нас в доме. Много, интересно, откровенно и нелицеприятно рассказывал о своей жизни, о Сталине, других советских вождях, вождятах и вождёнышах. Его рассказы ещё больше укрепили меня в моём скептицизме по отношению к социализму.

С этим скепсисом я воспринял и хрущёвскую Оттепель 1956 года, с одной стороны, радуясь смягчению режима, но с другой – не доверяя долговечности этого смягчения. И жизнь довольно скоро подтвердила это недоверие. Уже в начале 1960-х началось сворачивание оттепельных явлений: достаточно вспомнить хрущёвский разгром выставки к 30-летию МОСХ в Манеже, его «наезд» на Вознесенского на встрече с интеллигенцией, дело «тунеядца» Бродского… А следом «свернули» и самого Хрущёва, и ближе к концу 1960-х от Оттепели и следа не осталось.

И ещё одну вещь, отчасти как следствие этого скепсиса, я начал – впрочем, только начал тогда – осознавать, наблюдая за эволюциями и трансформациями, происходившими с лидерами оттепельной поэзии (да и вообще с искусством): поэту и поэзии, вообще художнику и искусству, нельзя, недопустимо заигрывать и вообще вступать в какие бы то ни было отношения с властью и вообще с идеологией. Это не его игры, в них задают – и легко меняют – правила власти предержащие и придерживающие. Художник, вступив в такие отношения, неизбежно поплатится – либо судьбой, если пойдёт поперёк, либо душой и качеством творчества, если станет с властью и идеологией заигрывать. Художник и власть, в большей или меньшей степени, но всегда и неизбежно, находятся по разные стороны баррикад, потому что художник, по самой сущности его творческого начала – носитель и творец нового, будущего, слома старого и перемен, а власть, по своей сути – прежде всего охранитель настоящего и неизменности statusquo.

В 1964 году я поступил в МИСиС на новый, всего пару лет назад созданный факультет полупроводниковых материалов и приборов. Началась совсем другая жизнь, студенческая. И главное в ней было то, что я, наконец, покончил с коконом одиночества. Но по-прежнему продолжал писать «в стол», показывая свои стихи только друзьям, ни о каком «тиражировании» стихов у меня и мысли не было – я считал их незрелыми для этого.

Очень важной для меня стала дружба с двумя людьми: Ильёй Шихом и Геннадием Беззубовым. Беззубов был киевлянином и был (да и остаётся) незаурядным поэтом. В Москве он пробыл примерно год-полтора, затем вернулся в Киев, позже переехал в Ленинград, а в 1990 году с женой и сыновьями эмигрировал в Израиль, где вскоре принял иудаизм. Ших же был коренным москвичом. Он поступил в МИСиС годом раньше меня, но в том же году был вынужден уйти в академический отпуск по состоянию здоровья, переболев менингиозом. Однако с институтской жизнью и друзьями он не порвал и часто бывал в институте. Там мы и познакомились. Илья был человек широко и неординарно одарённый. Он писал стихи, великолепно и оригинально рисовал. Но главное, он был, что называется, генератором. В общении с ним люди как бы зажигались его творческим духом. Дружба с ним мне дала очень много. Например, он открыл для меня мир зарубежных поэтов, прежде всего французских «проклятых» (разумеется, в переводах – в основном Бенедикта Лифшица, «Полутораглазого стрельца» которого я ранее как-то прозевал в библиотеке Лебедевых, зациклившись на отечественных поэтах). «Генерирующий» дар Ильи был обоюдоострым, одновременно и творческим, и склонным к разрушению и отрицанию. К сожалению, Илья рано, в самом начале 70-х, умер.

Мы с ним и Беззубовым много бродили по городским местам, где «пахло» поэзией. Побывали пару раз на Маяковке, но это уже были совсем не те яркие оттепельные чтения, что происходили в 1957-1961 годах; то, что я там увидел и услышал, меня не заинтересовало: это было довольно скучно и малоталантливо, народа, в основном случайных слушателей, собиралось от силы два-три десятка, сотрудников лениво надзиравшей за чтениями милиции, и то было, пожалуй, больше.

Побывали мы и на занятиях нескольких ЛИТО, но это было ещё скучнее: собиралось десяток-полтора стихотворцев, среди которых обычно была половина явных графоманов, читали по очереди стихи и потом дружно нахваливали читавших. В ЛИТО «Зелёный огонёк» при клубе таксопарка, которым руководил Эдмунд Иодковский, мы, не выдержав унылого дружного взаимовосхваления, устроили скандальный «разбор полётов». Правда, самого Эдика мы при этом заинтересовали, несколько раз встречались с ним, а однажды на какой-то квартире он познакомил нас с Владимиром Батшевым. Тот произвёл на меня странное впечатление, он был какой-то потухший и одновременно нервно возбуждённый, совсем не говорил о поэзии, зато всё время – о слежке, стукачах, опасности ареста, причём, по-моему, очень напоказ, бравируя. Больше мы с ним не виделись.

Из других СМОГистов я позже очень подружился с Володей Бережковым; довелось общаться с Юрием Кублановским – уже в бытность его зав. отделом поэзии «Нового мира». А близкому к кругу СМОГа художнику Николаю Недбайло мы с Ильёй ухитрились организовать в МИСиС выставку, которая, конечно, довольно быстро была закрыта с изрядным скандалом. Скандалом закончилась и единственная наша попытка создать художественно-поэтическую стенгазету – огромная, метров десять длиной, она провисела в факультетском коридоре меньше одного дня, пока весть о ней не дошла до парткома института.

Другим, несколько более широким кругом институтских дружб был СТЭМ – Студенческий театр эстрадных миниатюр. Туда я попал уже на 1 курсе после межфакультетского КВН, в котором участвовал и как «актёр», и как сценарист. За придуманные мной рискованные «фишки» – вроде «На Луну отправлен космический корабль «Врасход 1»», «Госпланом освоен новый метод плавного планирования с мягкой посадкой» и прочих в том же «крамольном» духе, нашу команду потом, конечно, тягали на совместное заседание парткома и комитета комсомола, но никого, слава богу, не выперли из института, времена ещё были относительно вегетарианские. Но зато вскоре руководитель СТЭМа Сергей Владимиров (впоследствии гендиректор НПО ВИЛС) пригласил меня в сценарную группу театра. Этот круг дружб жив и по сю пору, хотя большая часть друзей-СТЭМовцев уже, к сожалению, ушла из жизни.

И ещё одно знакомство в кругу СТЭМовцев, – со студентами «Щуки», щукинского училища Филатовым, Качаном, Галкиным. Немало вечеров провели мы в крохотных комнатках-«кабинах» сталевской общаги «Дома коммуны». Песни, стихи, споры далеко заполночь – разумеется, под выпивку и нехитрую студенческую закуску. Удалось и организовать их выступление в аудитории «А», где обычно проводились подобные мероприятия. Кстати, выступал там однажды и Высоцкий.

В эти же студенческие годы узнал я о поэзии Иосифа Бродского. Разумеется, его стихи ходили в «самиздатских» машинописных перепечатках.

По окончании института меня ожидало место в аспирантуре кафедры, но, как и многих выпускников институтов с военными кафедрами, по новому закону о воинской обязанности Министерство обороны безапелляционно загребло меня на два года в ряды Советской армии в качестве командира взвода средних танков парадного Верхнеднепровского полка Кантемировской дивизии: тогда после погрома, учинённого в армии Хрущёвым, возникла огромная нехватка офицерского состава. Это отдельная большая тема, но она имеет весьма отдалённое отношение к предмету нашего интервью. Скажу только две вещи: во-первых, душная атмосфера постепенно разлагавшейся армии тех лет нисколько не мешала мне писать стихи, напротив, подкидывала новые материалы и темы; а во-вторых, я нисколько не считаю эти два года потерянными, напротив, я благодарен армии: из безответственного гуляки-студента она сделала меня взрослым мужчиной, человеком, готовым отвечать не только за свои действия и поступки, но и за подчинённых, их службу, здоровье и даже жизнь, привила навыки как дисциплины и исполнительности, так и инициативы, руководства и контроля исполнения, очень пригодившиеся мне в последующей жизни.

После выхода в запас я год проработал инженером во ВНИИРТ, после чего был приглашён в МИСиС на родную кафедру в качестве старшего инженера по тематике НИР с перспективой кандидатской диссертации. Там я работал 4 года, но вместо обещанной перспективы был завален с головой технической текучкой и кучей общественных нагрузок, от культорга факультета и члена профкома института по культработе до редактора отдела культуры институтской многотиражки «Сталь». И тут мой старый друг Гриша Людковский, ныне CRO, сиречь директор по научной работе, член совета директоров крупнейшей международной металлургической компании ArcelorMittal, а тогда начлаб ПТП Центроэнергочермет, позвал меня работать с ним по новаторской для металлургии и хорошо знакомой мне по полупроводниковым технологиям тематике применения особо чистого водорода в термообработке металлов и сплавов. И я плюнул на туманные перспективы и ушёл к Грише. Работа была живая, интересная, много было командировок по всей стране. Начинал я с должности инженера-энергетика, а после того, как Гриша эмигрировал в Штаты, стал начлабом, а затем и начальником отдела. Времена были любопытные, внедрялся хозрасчёт, заработали советы трудовых коллективов. Но через некоторое время советы трудовых коллективов прикрыли, заменив советами предприятий, стало понятно, что весь увлекательный и доходный хозрасчёт пойдёт псу под хвост и всё станет по-старому и даже ещё хуже. И тогда я решил окончательно завязать с работой на государство и, проработав 12 лет в Центроэнергочермет, в 1990 году уволился и пошёл работать в маленькое частное издательство, куда меня пригласил его основатель, мой старый знакомый. Я быстро освоил издательское дело и полиграфическое производство, работать было весело и интересно, но… это были 90-е годы, начались бандитские наезды, и в итоге через 3 года издательство сгинуло, и я остался без работы. Однако уже через пару месяцев меня пригласили на должность главного редактора журнала «Аккорд», который решил издавать президент и гендиректор самого большого в стране магазина-салона музыкальных инструментов «Аккорд» на Нижней Масловке. Тут я и проработал больше 12 лет – до самого выхода на пенсию. В 60 лет вкалывать, как вол, мне уже больше не хотелось, захотелось вольной жизни пенсионера-фрилансера. Жизнь на пенсию не шибко богатая, но я временами неплохо подрабатывал компьютерной вёрсткой и дизайном, благо на весьма приличные заработки в «Аккорде» я смог обзавестись серьёзным комплектом компьютерной техники, включая большой профессиональный монитор, сканер и принтер высокого разрешения. Впрочем, в последние годы из-за проблем со зрением с подработкой я уже тоже завязал, но пенсии мне на жизнь вполне хватает, а большего уже и не надо.

Это отступление от основной темы описывает мою трудовую жизнь, на фоне которой продолжалась жизнь в поэзии, о которой и пойдёт речь дальше.

Вернувшись с воинской службы в 1971 году, я на несколько лет с головой ушёл в непростую семейную жизнь: семья, маленький сын, своего жилья нет, несколько лет мыкались по съёмным углам, с помощью родных наскребли на кооперативную квартиру. Но наконец эти мытарства закончились, жить стало полегче, и я вновь окунулся в стихоплётство. Однако, пребывая в поисках собственного стиля, я продолжал сознавать, что всё это более или менее любительщина, пусть и приличного качества.

Из «громких» событий 1970-х – первой половины 1980-х – запомнились «бульдозерная» выставка 1974 года и выставки художников-нонконформистов на Малой Грузинской, 28, на которых я побывал два раза.

А затем началась эпоха КСП – Клуба самодеятельной песни. Меня быстро втянуло в её круговорот, я нашёл тут новых друзей (была при КСП некая структура, носившая незамысловатое и по сути своей оскорбительное название «Клуб непрофессиональных поэтов»), а заодно утратил все амбиции в части писания песен, поняв, насколько мой уровень бренчания на гитаре несравнимо ниже исполнительского уровня большинства авторов и исполнителей.

Главным событием этих лет стало знакомство с Александром Левиным. Наша дружба и тесное творческое сотрудничество не прерывается с начала 1980-х и по сей день. Были и другие знакомства и дружбы. У одного из новых друзей, поэта Юры Гончарова в крохотной однокомнатной квартирке типа гостиничного номера мы стали регулярно собираться, читать, петь и слушать стихи и песни, спорить до хрипоты об их достоинствах и недостатках. Через некоторое время решили создать неформальное творческое объединение. Я придумал для него название: «Прямая речь». Объединение просуществовало несколько лет, но постепенно выдохлось и распалось.

В начале 1980-х мы с Левиным стали посещать занятия поэтической студии Кирилла Ковальджи при журнале «Юность», а в середине – домашний литературный салон Наташи Осиповой на улице Пушкина. И теперь наконец передо мной открылась вся широкая палитра московского литературного андэграунда, от Лианозовской школы, группы «Коллективные действия» и Клуба авангардистов КЛАВА до группы Иоффе-Сабурова, объединения «Московское время» и «Эпсилон-салона». В эти же годы я по работе много и надолго выезжал в Ленинград, где на Ленинградском сталепрокатном заводе у меня была опорная исследовательская лаборатория. За время этих командировок я основательно перезнакомился и с многими поэтами и писателями питерского андэграунда. А тут как раз началась и Перестройка. Всё это вместе стало последним толчком к окончательному формированию моей индивидуальной стилистики. Так что именно в 1980-е годы я наконец осознал себя полноценно сложившимся поэтом. В 1986-1987 появились мои первые публикации в неподцензурном альманахе «Эпсилон-салон», а начиная с 1989 года начались и регулярные официальные книжные и журнальные публикации.

В 1986 году вышло «Положение о любительском объединении, клубе по интересам», открывшее дорогу официальному появлению всевозможных литературных клубов и салонов.
Первым в том же году возник клуб «Поэзия», изначально костяком которого стали поэты студии Ковальджи. В 1988 году были созданы Союз гуманитариев , Гуманитарный фонд и клуб «Скарабей», начала выходить газета «Гуманитарный фонд», позже был выпущен двухтомный. альманах «Индекс». В 1989 году начал свою деятельностьЛитературно-музыкальный салон «Вечера в музее Сидура». В 1994 году открылся салон «Классики XXI века», где я познакомился и очень подружился с замечательным поэтом, прозаиком и переводчиком англоязычной поэзии, близким другом Бродского Андреем Сергеевым, в 1950-х входившим в первую поэтическую группу неподцензурных московских авторов – «группу Черткова»; в 1995 – Георгиевский клуб и Крымский геопоэтический клуб, в 1996 – Эссе-клуб, Клуб литературного перформанса при Зверевском центре современного искусства и салон «Авторник» под эгидой Союза молодых литераторов «Вавилон». Его создатель и руководитель – издатель и культуртрегер Дмитрий Кузьмин, с 1996 по 2002 год издавал бюллетень «Литературная жизнь Москвы».

А в 1990 году был зарегистрирован самый первый в стране творческий союз – Союз литераторов РСФСР (впоследствии РФ).

Словом, литературная жизнь в 1980-е – 1990-е годы развивалась бурно и стремительно. И я принимал в ней самое активное участие – как в создании клубов и союзов и разработке их уставных документов, так и в их литературных мероприятиях и публикациях.

 

Наверное, на этом моё «интервью» и пора закончить. Осталось только дать ответ на один важный вопрос, не нашедший ответа выше: о поэтических бумах.

Разумеется, я знаю, что такое поэтический бум. Обычно он приходится на времена заметных социально-политических сдвигов – как, например, в США времён молодёжных движений «потерянного поколения», битников и хиппи, в Европе времён левацких бунтов, в Чехословакии времён Пражской весны. В России XX века было как минимум четыре таких бума: первый приходится на 1910-е предвоенные, военные и предреволюционные годы; второй, отчасти примыкающий к нему – на первые послереволюционные десятилетия (1920-е – 1930-е годы); третий, непосредственно связанный с Оттепелью – на конец 1950-х и 1960-е годы; а четвёртый – на перестроечные 1980-е.

Я был свидетелем третьего и непосредственным участником четвёртого. И вот что я хочу отметить: если третий, оттепельный бум был относительно протяжённым во времени, то четвёртый, перестроечный, напоминал огонь, который вспыхнул и почти сразу погас, оставив по себе лишь тлеющие угли. (Разумеется, речь идёт прежде всего об активности, масштабе и продолжительности читательско-слушательского интереса к поэзии.) Объяснение этому достаточно простое: если в Оттепель поэзия (и вообще литература) оказалась единственной отдушиной, в которую могла проникнуть социально-политический тематика, то в Перестройку вся социально-политическая тематика сразу досталась журналистике, радио и телевидению – как говорится, «весь пар ушёл в свисток», – а поэзии осталась только собственно поэзия, причём уже в те времена весьма непростая для восприятия. В сущности, по большому счёту весь бум и читательский ажиотаж 1980-х уместился всего в один-единственный вечер: поэтический вечер в ДК  завода « Дукат » летом 1987 года, когда зал ломился от желающих пробраться на него. И когда слушателям-читателям стало понятно, что из стихов ушёл ожидавшийся, знакомый по 1960-м политический заряд, а собственно поэзия довольно непроста для восприятия, их ряды стали стремительно редеть, пока к 1990-м в них остались только те немногие, кого интересовала собственно поэзия, причём больше половины этих немногих составляли собственно сами поэты, а также литературоведы и критики, изучающие поэзию и пишущие о ней, и только остальные были просто бескорыстными любителями и ценителями поэзии.

 

Разрешаю использовать это интервью для научных публикаторских проектов Театральной лаборатории, для “Мемориала”, для исследовательского проекта «Поэтический бум эпохи Оттепели».


 

Нашли опечатку?
Выделите её, нажмите Ctrl+Enter и отправьте нам уведомление. Спасибо за участие!
Сервис предназначен только для отправки сообщений об орфографических и пунктуационных ошибках.