Статья М. Строевой «Мужайтесь, девочки мои!»

«Правда», 18 мая 1985 г

«Поплачьте, девочки мои, о том, что вспомнилось…» — этой песней Б. Окуджавы заканчивается спектакль «У войны — не женское лицо», поставленный в Театре на Таганке режиссерами А. Эфросом и Б. Глаголиным по документальной повести С. Алексиевич. Тем девочкам сегодня уже под шестьдесят, но в Памяти войны они остались молодыми.

За длинный поминальный стол они так и сядут — женщины-ветераны — рядом с самими собой, молодыми. Пожилые будут возвращаться к прошлому тяжело: «Не хочу вспоминать! Не могу, сил нет!» А молодые, тоненькие, в защитных гимнастерках и касках, легко поднимутся, с готовностью вытянутся в общем строю наравне с мужчинами. И когда прозвучит команда, беленькая девочка-снайпер сделает два шага вперед и выстрелит без промаха.

«А не убивать можно было?» — этот вопрос прозвучит отчужденно и странно. Так появится третья точка отсчета — тех, кто войны не знал вовсе.

Так начнется в спектакле сложный многоголосый диспут героинь со временем, со своей молодостью и с теми, кто сидит сегодня в зале.

Женщина и война — понятия полярные, слова от века не соединимые. Женщина, дающая жизнь, и женщина, ее отбирающая. Не только сестра милосердия, но и та, которая убивала, бомбила, рвала мосты, ходила в разведку, брала «языка». В этом кричащем противоречии — обнаженный драматический нерв спектакля.

«Когда я уходила на фронт...» — начинает Зинаида-старшая (М. Полицеймако). Девочка Зина (Н. Красильникова) протягивает к ней руку — берет снайперскую винтовку. Жеребенокпасется на «ничейной» полосе. Солдаты сколько дней на сухарях. Стреляй! Глуховатый голос E. Камбуровой волнуется в вышине: «Кони хо-одят... ходят ко-они»... Выстрел. Тишина. Ичей-то вопрос сегодняшний: «Тетя Зина, вы убили?»

А потом будет расстрел дезертира: «Тетя Зина, вы своих?!» Потом много других. И пленный гитлеровский офицер будет вглядываться в окаменевшее лицо девочки-снайпера. «Да, я 82 фашиста убила! — это яростно закричит старшая Зинаида. — Но я и спасала, спасала!»

Спасенные солдаты толпой окружают бывшую санитарку Ольгу (Т. Жукова), называют города, ранения — Сталинград, Курск, Жмеринка, рука, нога, живот. Радостно смеясь, целуют ей руки, щеки, обнимают. А в темноте виднеется маленькая Оля (E. Бобылева), что, плача, причитая, воя от страха, тянет за собой на плащ-палатке солдата: «Миленький, хорошенький, не помри только, не помри!» «Мы спасали любовью», как эхо, отзовется старшая.

ППЖ — а что это такое? Полевая передвижная жена? — недоуменно спрашивает кто-то из молодых. А медсестра Люба-старшая (3. Славина) выводит вперед худенькую девочку в легком платьице — вот такой она была, Люба-маленькая (Е. Устюжанина), когда разыскала на фронте мужа. Чудо! Но звучит залп. Его похоронят, как положено, в братской могиле. Люба несет на руках свернутую шинель: «Разрешите похоронить на родине». — «Не положено». От одного командира — к другому. «Не положено». Идет, упорно не выпуская шинель. «Ладно, пусть ей дадут спецсамолет!» — как голос с неба. И где-то высоко взлетает песня Окуджавы: «Вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей!»

Кто учил их такому мужеству, стойкости, непреклонности? Кто заставлял, толкал идти на передовую? Да никто. Сами шли, с косами необрезанными, с конфетами в чемоданчике, с букетиком фиалок, привязанным к штыку, с винтовками, прижатыми, как куклы, к девичьей груди.

А где же материнство, где женственность, где нежность струящихся линий Боттичелли? Увы, они стирались безжалостной рукой войны, как с лица той прелестной женщины героини М. Тереховой в телевизионном фильме «На всю оставшуюся жизнь» по роману В. Пановой.

Но в спектакле именно самая бесстрашная среди всех — младший лейтенант Антонина (Г. Власова), что лихо командовала саперным взводом, ходила в атаку с песней, не сгибаясь, — именно она и нашла на фронте мужа. Поглядите, как она вышла, молодая (Е. Граббе), гордо затянутая в форму, и на весь зал грянула низким грудным голосом: «Крутится, вертится шар голубой».

«Все, что знаю, все что умею — война». Четыре года — как полжизни прошло. Не хочу вспоминать, но забыть не могу. «Мужайтесь, девочки мои», — так звучит спектакль Театра на Таганке, так отдается он в наших сердцах.

Омский спектакль «У войны — не женское лицо», поставленный режиссером Г. Тростянецким, решен иначе. Он привлекает не личностью, но массой, порывом повседневного героизма. Режиссер явно избегает театральности, световых эффектов, романтических контрастов. Все свершается в строгом соответствии с будничной прозой.

Просто из первого ряда зрительного зала встают одна за другой такие, как они есть, без грима, немолодые актрисы — Е. Псарева, К. Барковская, Н. Надеждина, Е. Романенко — и начинают рассказ «от себя», кто как из них встретил войну. А потом поднимаются на пустые подмостки, где сбоку торчит лишь остов теплушки, и начинают проживать свои невыдуманные истории, действуя вместе с молодыми в одном строю.

Омский вариант берет ту же тему — женщина и война — не изнутри надорванной страданием души, а спокойно раздвигает ее вширь, эпически рассматривает тяжкий каждодневный труд фронтовых женщин, его не драматизируя. Показывает, как работали изо дня в день, стирая в кровь руки, валясь от усталости, сжав зубы, саперы и прачки, снайперы и санитарки. В свою орбиту спектакль вбирает больше разных судеб, людей, историй. Протокольно, строго звучит рассказ женщины из Житомира о том, как пытали ее в гитлеровском застенке. Требовательно встает вопрос немки из «Дознания» П. Вайса: «Кто мог выжить в лагере смерти? Почему миллионы людей дали себя умертвить?»

…Если женщина, пройдя все дантовы круги ада, вынеся все испытания войной, все-таки сможет выжить и вернуться домой, что ждет ее там? Какой тягостный шлейф пережитого потащит она за собой? Об этом давно задумалась И. Грекова в своей повести «Вдовий пароход». Теперь инсценированная ею вместе с П. Лунгиным повесть поставлена режиссером Г. Яновской на сцене Театра имени Моссовета. Грекова взглянула на женскую судьбу без слез и сантиментов, со свойственным ее писательскому дару мужеством. Такая интонация пришлась по душе и режиссеру.

Санитарка Анфиса (О. Остразумова) неожиданно возвращается посреди войны с фронта в свою старую коммунальную квартиру не одна, а с «подарочком». Ребенок, зачатый на фронте, родившийся без убитого отца и выросший посреди вдов, — каким человеком станет это дитя войны?

Спектакль начинается с конца, построен тоже как поминки: на общей кухне молча сдвигают столы, сурово накрывают скудную трапезу — помянуть только что умершую Анфису. А потом «наплывом» идут воспоминания: как она холодной осенью в заляпанной шинели вернулась, как рожала, как принял чужого ребенка пропавший без вести муж Федор, как он потом запил и погиб, как вдовы — каждая по-своему — растили анфисиного сына Вадика. И вот сидит он, теперь взрослый, усатый парень, не веря их жалости ни на грош: «Все врут — ненавижу!»

Почему же «вдовий пароход» вырастил такого лютого человека? Вот труднейший вопрос, который ставит автор. Вадим, как его играет А. Сергеев, свой комплекс безотцовщины с годами копили выращивал. Чем сильнее надрывалась мать, чтобы потрафить сыну, тем противней ему становились ее угодливые старания. «Вся армия — мне отец!» — так хлестнет он мать за все ее ласки и жертвы.

Но спектакль, каким его поставила Г. Яновская, служит упрямым опровержением психологии ненависти, посеянной войной. Вопреки всем злобным кухонным сварам, через весь нелепый коммунальный быт проходит и поднимается тема братства людей, рожденного состраданием.

Посмотрите, как все эти бабы скопом тянут анфисин шкаф на продажу, чтоб она, беременная, не повредилась. А с какой гордостью поглядывает ворчливая монтерша Панька — Н. Тенякова на своего робкого «непрописанного» (Ю. Беркун), когда тот ловко складывает детскую кроватку, — вот полюбуйтесь! А ведь это она кричала, что пеленки не даст на общей кухне кипятить. А как все эти вдовы майским днем 1945 года стучат, рвутся в закрытую дверь к радиоточке, услышав о капитуляции гитлеровцев. А как радушно льют каждая из своего чайника теплую воду в таз, чтобы вымылся вернувшийся Федор.

Смерть Анфисы стала последним ударом, сокрушившим броню ненависти. И та самая Капа — Т. Бестаева, которая всюду с хитрецой свою пользу выгадывала, вдруг открылась хлопотливой хозяйкой не коммуналки, а коммуны. Собрала, как положено, все на стол, соблюла все обычаи людские, и про свое горе застарелое высказала, не забывая и хлеб нарезать, и чай прихлебнуть, и усопшую помянуть.

Только тут Вадим, который от всех таился, отгораживался, к больной матери никого не подпускал, только тут очнулся. Словно просмотрев киноленту своей горькой жизни обратным ходом, оп наконец отворил душу состраданию. «Простите меня, если сможете! Простите!» — глухо вырвался наружу непривычный стон добра.

В спектаклях, где драматически сталкиваются женские судьбы с военным лихолетьем, не торопятся облегчить ситуацию, стушевать все чудовищное, что несло с собой то окаянное время. Но не могут забыть и все человечное, все мужественное, что ненависти и смерти противостояло. Может быть, потому и блестят слезами глаза тех женщин, которые стоят сейчас на подмостках, и тех, кто поднимается из зала, чтобы тоже поведать о своем, пережитом на войне. Выслушаем их всех. «Поплачьте, девочки мои, о том, что вспомнилось…»