Беседа с издателем произведений И. Бродского Александром Сумеркиным

— Вы подробно и замечательно описали ваше участие в рождении последнего русского сборника стихов «Пейзаж с наводнением» [2]. Кроме этого вы переводили некоторые эссе и стихи Бродского с английского на русский. Был ли он так же требователен к переводам его стихов на русский, как и к переводам его стихов на английский? Много ли он правил ваши переводы?

— Дело в том, что стихи я переводил, когда его уже не стало, и я делал не поэтические переводы (я никогда и не называл их переводами), а просто честные подстрочники. Эта идея родилась в Ленинграде во время конференции 1997 года. Поскольку журнал «Звезда», проводивший конференцию, не очень богат, то организаторы попросили своих друзей расселить некоторых гостей у себя. И я поселился у одного из друзей журнала: это был Владислав Александрович Станкевич, настоящий ленинградский интеллигент, который хорошо помнил всю историю с Бродским; он прекрасно владеет французским и немецким языками, но не знает английского, как часто бывает в России среди людей его поколения. Мы с ним очень сдружились, прежде всего на почве ночных чаепитий и любви к «Пиковой даме», и в какой-то момент он спросил меня: «А что, действительно Иосиф хорошо писал стихи по-английски?» Я ответил, что не знаю, хорошо ли, но есть стихи, которые мне правда очень нравятся. Он сказал: «А ты не можешь мне хотя бы какое-то представление дать об этих стихах?» И я попытался так вот, с листа, перевести “Epitaph for a Centaur” [3]. Но, конечно, у меня ничего не получилось. И когда я вернулся в Нью-Йорк, я подумал, что хотя бы для него нужно сделать подстрочный перевод этого стихотворения. Потом я сделал еще несколько подстрочников — мне очень приятно, что их включили в петербургское собрание Иосифа как приложение к его английским стихам.

— А эссе? Их вы переводили при жизни Иосифа. Он просматривал ваши переводы?

— Не только просматривал, но реально просто переписывал, очень много правил. Причем правил дважды: я делал первый вариант, черновой, потом я его старался немного привести в порядок сам, после чего показывал перевод автору, который сначала очень долго не хотел на него смотреть. Но потом все же смотрел и обычно возвращал мне мою машинопись с густыми пометками, которые я честно переносил, перепечатывал. К счастью, началась уже эпоха компьютеров, это было проще. После чего я ему приносил исправленный вариант, и он делал еще одну правку. То есть от исходного моего текста там оставались предлоги и союзы. Поэтому, между прочим, такая катастрофическая разница между моими (да и другими) переводами, которые делались уже после смерти Иосифа, и переводами, которые он успел поправить. Хотя Иосиф все равно был этими переводами не вполне доволен.

Все началось с того, что «Коллекционный экземпляр» [4] хотели прочитать по радио «Свобода». И там какая-то симпатичная дама это эссе перевела, но перевела, правда, не очень хорошо, не потому, что она плохая переводчица, а просто это очень сложный текст. Тогда Иосиф спросил меня: «Может быть, вы это переведете заново?» Что мы, в сущности, и сделали вместе. У меня сохранились все варианты, оригиналы я отдал Энн Шеллберг [5] для архива. Иосиф вносил правку зелеными чернилами, так что она сразу заметна. А потом, когда он по второму разу перевод вычитал и дал «добро», мне позвонил из «Свободы» Сергей Юрьенен [6] и спросил: может быть, Иосиф согласится прочесть хотя бы кусочек сам. Я передал эту просьбу Иосифу, и он ответил: «Нет, все-таки это не моя дикция». Хотя там каждое второе слово было написано им.

— Но ведь действительно, когда читает сам Иосиф свои вещи, это влияет на смысл. И когда те же вещи читает даже очень прекрасный чтец, это просто режет слух, искажается смысл. В своей рецензии на “So Forth” [7] вы не беретесь оценивать английские стихи Иосифа и его автопереводы. Я - тоже. Одна из исследовательниц автопереводов Бродского объясняет несовпадения между оригиналом и английским переводом тем, что Бродский ставил перед собой задачу не совпадать с собой, а «обогатить и преобразовать себя». Разделяете ли вы это мнение, что два языка высвечивают разные стороны автора, который пытается через себя приблизить эти языка друг к другу!

— Я думаю, что, как правило, он стремился как можно больше приблизить перевод к оригиналу, но с другой стороны, он действительно обладал уникальным языковым слухом, которому мы все можем позавидовать, и поэтому он часто что-то менял или дополнял: чтобы стихотворение стало читаемым английским стихотворением, а не явным переводом с другого языка, нужно было что-то изменить. И, конечно, будучи автором, он был здесь в привилегированном положении: возможно, другому переводчику он такого «своеволия» не простил бы, — ему бы казалось, что тот произвольно что-то поменял ради благозвучия. А поскольку здесь он был хозяином, то он отчасти переписывал стихотворение, так как это для него было важно. С прозой было по-другому: помню, я его спросил однажды, когда он в очередной раз сердился по поводу какого-то перевода прозы: «Иосиф, а почему бы вам самому не сесть и не перевести это?» Он ответил: «Что же я буду по второму разу пережевывать однажды съеденное!»

— Вы, вероятно, знакомы с отзывами о его автопереводах. Я, может быть, знаю это лучше других, поскольку я собирала все рецензии на английские сборники Бродского, — в Англии его автопереводы подвергались жесткой критике. В русских стихах Бродского смысл, стиль и звук, как известно, образуют органическое единство, что по природе своей не сохраняется в его автопереводах. Можем ли мы, русские, оценивать его автопереводы?

— Я честно говорю, что не могу, на меня влияет в любых переводах, в том числе и в переводах самого Иосифа, оригинал. Я как бы слышу русский текст. Невозможно отделаться от русского «подстрочника». Поэтому то, что может показаться неоправданным или натянутым обычному языконосителю, нам таковым не кажется, — мы понимаем, откуда это пришло и ради чего это сделано. А оценить, насколько оправдана та или иная натяжка или какой-то оборот, может только человек, который слышит это как языконоситель, а не как человек, язык выучивший, даже хорошо выучивший.

— Кроме обвинений в том, что английский язык Бродского недостаточно идиоматичен, есть еще один аспект, который мало кем учитывается: нужно знать, что сейчас происходит в современной английской или американской поэзии. Насколько он попадает в сегодняшнее поэтическое русло или идет против этого течения, и тогда почему он это делает!

— Мне кажется, что на этот вопрос он сам дал ответ в своем эссе про Гарди [8]. Понятно, что Гарди [9] сейчас как поэта не очень принимают. А в Иосифе был силен дух противоречия, это подтвердят все, кто его знал, и он хотел доказать, что «архаичный» Гарди нисколько не устарел. Известно, что Иосиф был большим сторонником русской традиционной просодии [10]. Что значит русской? Это она сегодня русская, а двести лет назад она была всеобщая.

— Потому что русская поэзия по крайней мере на двести лет моложе европейской.

— Конечно, конечно. Поэтому он так настойчиво пропагандировал Гарди, о котором как о поэте девяносто процентов языконосителей уже забыли. Он как бы настаивал на том, что эта форма жизнеспособна и сегодня, если поэту есть что сказать и если он обладает нужным мастерством. И русский опыт Иосифа доказывает, что эта система жизнеспособна, потому что русская поэзия, хотя она и молода, тоже нередко отходит от жестко традиционного стихосложения. Уже Кузмин, а потом Маяковский расшатывали классические формы. А за последние полвека в русском стихосложении родилось множество экспериментов. В рамках сугубо традиционной просодии сегодня, видимо, очень трудно сказать что-то, что не будет казаться повторением. Я думаю, что от этого у некоторых английских и американских критиков возникает ощущение, что автопереводы Иосифа, которые стремятся сохранить эту просодию, звучат либо как повторение сказанного, либо как неудачная попытка сказать в этих рамках что-то новое, что-то свежее. Для русской поэзии это было ново, потому что Иосиф нашел внутренние ходы, которые позволили, не разрушая систему в целом, обновить ее, расширить.

— А что вы знаете о заказе Юрия Любимова перевести Хоры из «Медеи» Еврипида [11]? Любимов утверждает (интервью, ЕГ, ноябрь 2003), что переводы потеряны. Перевел ли Иосиф больше, чем опубликовано?

— Нет, нет. Насколько я знаю, все, что он перевел, опубликовано. Помню, что я пришел к Иосифу по делам, а он сидел, обложившись «Медеей» в разных вариантах: там был и перевод Анненского, и какая-то старая английская версия. Иосиф рассказал, что Любимов попросил его, для какой-то новой постановки, сделать Хоры удобопроизносимыми вслух. И Иосиф чрезвычайно этим увлекся. Между прочим, Иосиф отметил, что Любимов даже не упомянул ни о какой оплате заказа, в то время как работа оказалась гигантской. Но в результате мы должны быть признательны Любимову, потому что, по-моему, эти Хоры из «Медеи» — одно из лучших поздних произведений Иосифа. Случилось, что я был первым публикатором перевода: я тогда временно работал в «Новом Журнале» [12], и первый кусочек, который Иосиф перевел, он мне отдал, потому что я был совершенно потрясен: когда-то в юности, в университете, я должен был читать Эсхила и Эврипида, и у меня осталось впечатление некоторой тяжеловесности всего этого. А тут вдруг удивительный стих, совершенно живой. Я заныл: «Дайте напечатать». А он сказал: «Да вот берите, пожалуйста». Это была примерно половина. А потом, когда составлялся «Пейзаж с наводнением», я тоже настоял на том, чтобы включить эти Хоры, потому что Эллендея Проффер [13] — человек более академического склада, у нее как у издателя были свои представления, и она возражала: «Это же сборник оригинальных стихотворений. Зачем тут переводы Эврипида и Одена [14]?» Я спорил: «Какие это переводы? Это русские стихи». Иосиф тогда еще какие-то мелочи поправил и отдал мне все, что было на тот момент. А больше, насколько мне известно, ничего не было.

— Вернемся к началу начал. По мнению многих, Бродский появился как фигура идеального поэта задолго до того, как стал ему соответствовать. Что, на ваш взгляд, способствовало этой мифологизации?

— Мне кажется, его характер. Иосиф всегда очень сердился, когда речь заходила о биографии. На самом деле, если вспомнить его биографию, то задолго до того, как он решил стать поэтом и сознательно уже начал как бы действовать в этом направлении, он был человеком незаурядным и независимым. Поэтому даже если бы он не стал поэтом, он бы мог стать известным человеком в другой области: искателем приключений, преступником, изобретателем, я не знаю кем, но человеком, который живет вне принятой системы. Он ушел, как мы знаем, из школы, жил какой-то удивительной жизнью, работал в морге, ездил по геологическим экспедициям. То есть с самого начала в нем были задатки человека незаурядного.

— Талант сотрясал его изнутри.

— Да, да. В нем была энергия, которая искала себе выхода и никак не могла уложиться в стандартные общественные шоры. Советское общество в этом случае не имеет решающего значения, это могло быть и несоветское общество: просто его индивидуальная энергия и неспособность принимать многие общепринятые вещи как сами собой разумеющиеся определяли его поступки. Я думаю, что одной из его главных психологических черт была потребность все проверять, все ставить под сомнение, надо всем ставить вопросительный знак. И только после самостоятельного обдумывания приходило приятие или отвержение того или иного тезиса, правила, закона. Поначалу это касалось жизни, а потом стало касаться слова.

— А потом это превратилось в инстинкт. Даже в разговоре, если кто-то высказывал интересную мысль, он тут же заходил с обратного конца и возражал.

— Это, конечно, был и дух противоречия, но в то же время и внутренняя необходимость проверить все варианты. То есть проверить «да» и проверить «нет». Если кто-то говорил «да», он говорил «нет», и начиналась проба этих двух вариантов. Я думаю, этим и объясняется его, условно говоря, романтическая позиция, в результате которой и его биография и его творчество пошли не по обычному для российской интеллигенции 60-х годов руслу.

— У Бродского было несколько святынь, ради которых он готов был многим пожертвовать. Служение изящной словесности и независимость частного лица, например. Не могли бы вы продолжить этот список!

— Он был очень преданным товарищем. Я очень поздно с ним познакомился, уже на Западе. И первое время мне было трудно судить о его отношении к своим товарищам, потому что они оставались в Ленинграде, а он был в Нью-Йорке. Но я помню, с какой теплотой он о них говорил, с какой энергией и настойчивостью пытался пропагандировать стихи Рейна, стихи Наймана, стихи Уфлянда [15]. Я помню, Иосифу прислали подборку стихов Рейна, еще до Горбачева, и он не знал, как лучше поступить: с одной стороны, он хотел как-то пропагандировать Рейна, а с другой стороны, опасался, что публикация на Западе может автору повредить.

Помню, когда я работал в «Руссике» [16] (это был год 79-й или 80-й), мы уговаривали Иосифа сделать избранный том или двухтомник его стихотворений, а он сопротивлялся: «Ну, Саша, поймите, у меня тут уже вышло четыре сборника, у ребят-то в Ленинграде ничего нет. У Рейна до сих пор нет ни одной книжки». Меня это настолько потрясло, потому что я, честно говоря, и не знал тогда о существовании Рейна и Наймана, и Кушнера [17], вернее, Кушнера я знал по нескольким его стихотворениям времен то ли «Синтаксиса» [18], то ли «Феникса» [19]. Это было реальное ощущение его товарищества.

А когда наконец началась перестройка, он всех здесь опекал и пристраивал. И хотя, как мы помним, в более поздние годы было много кошек разных, которые между ними пробегали, но это не мешало Иосифу в самые последние годы, когда он уже был действительно тяжело болен, встать с постели (или из-за рабочего стола), чтобы представить Кушнера на каком-нибудь чтении. Он мог ради Рейна обзвонить полстраны, чтобы устроить ему какое-нибудь выступление, чтобы Рейн мог заработать сотню долларов. Это прекрасно, с одной стороны, но, с другой стороны, я уже знал, чего это стоит Иосифу, и очень сердился на всех гостей, которые налетали на него и всегда о чем-то просили, а он старался что-то для них сделать, и до последнего дня тратил невероятное количество времени и сил, чтобы выполнить их просьбы. Я думаю, это чувство товарищества было в нем очень глубоко и сильно.

— Не кажется ли вам, что многие его друзья, приезжавшие из России, злоупотребляли его дружбой? Мы знаем случаи, когда они оставались недовольны всеми его заботами и хотели большего. Мы также знаем, что они воспринимали буквально каждое его слово, особенно высокие публичные оценки, и считали, что если он «учитель Бродского», то заслужил и Нобелевскую премию, и Оксфордскую мантию [20].

— Да, да. Я помню, как сюда приехала еще до перестройки Белла Ахмадулина, которую я сам, кстати, обожаю. Иосиф ее представлял американцам, он написал маленький очерк о ней по-английски, опубликованный в журнале «Вог». На ее чтении он говорил, разумеется, по-английски, и сказал, что она — а poet of genius, что точнее всего можно было бы перевести как поэт с божественной искрой. А русские слушатели решили, что он назвал ее гением: «Ну, какой она гений?» — сердилась Виктория Швейцер [21]. Ибо по-русски гениальный поэт — это все-таки Пушкин или Пастернак.

— Тут в защиту Беллы я могу сказать, что когда я брала у нее интервью в октябре 1987 года в Лондоне, она сказала: «Мой способ отношения к Бродскому один. .. Это обожание. .. Это совершенное чудо».

— Вы правы, она действительно никогда не злоупотребляла его щедрыми словами. Вы также правы, что его высказывания воспринимались буквально или даже искаженно, им приписывалось больше, чем он имел в виду. Но, несомненно, это большой соблазн, если по-человечески рассудить.

— Мы знаем, что Бродский был меломан. Что еще интересовало его, кроме поэзии и музыки?

— Его интересовало все на свете. Вот что поразительно. Его интересовали и архитектура, и футбол, и джаз, и политика, и география, в частности — путешествия. Просто по образу жизни он реже ходил в театр, например, или на концерты. Он был чрезвычайно любознательным, что меня всегда поражало.

— Иосиф мог часами говорить, оставаясь на высоком уровне, никогда не повторяясь. Доводилось ли вам присутствовать при подобных монологах?

— Всякий раз, когда речь заходила о каких-то вещах, действительно для него важных, он был способен развить совершенно невероятное ускорение, совершить такой взлет, как самолет, когда отрывается от земли. И иногда мне было трудно, с моими скромными способностями, следить за такими его взлетами. Но мне неоднократно доводилось при этом присутствовать. Помню, поздней осенью 95-го года он долго говорил о проблеме власти, о структуре власти, о том, что обществу нужен президент, король, то есть символический глава государства, который бы объединял народ. Очень интересно он об этом говорил и с невероятной увлеченностью. Очевидно, в этот момент он думал о России, как бы все так организовать, чтобы добиться единства нации при оптимальной широте политического спектра. Я очень жалею, что не пытался все это записывать. Казалось, что все это естественно.

— Саша, вам не кажется, что если бы вы записывали, это бы повлияло на качество вашей дружбы?

— Очень может быть.

— Он мог свободно говорить в вашем присутствии, зная, что вы ничего не записываете.

— К сожалению, это так.

— Когда я за ним все записывала почти полгода на магнитофон, несмотря на то, что он мне разрешил, он иногда просил: «Валентина, уберите микроскоп». Теперь другой вопрос. Что вам известно об отношении Бродского к Пастернаку? Критики отмечают, что Иосиф не посвятил ему ни одного доклада, хотя однажды был приглашен на пастернаковскую конференцию, не написал о нем ни одного эссе. Не дал ни одного обстоятельного интервью, не упомянул в Нобелевской лекции. Значит ли это, что из всей великолепной семерки Пастернак был ему наименее близок! Мне известно, что он его преподавал, называл его всегда Борис Леонидович и относился к нему с большой любовью. Что известно вам?

— Прежде всего, я думаю, если бы он дурно относился к Борису Леонидовичу, он бы не написал сравнительного эссе «Примечание к комментарию» о «Магдалине» Цветаевой и Пастернака. У меня такое ощущение, что он чувствовал своим долгом в первую очередь рассказать о Мандельштаме, рассказать о Цветаевой, довести сведения об их существовании до максимально широкой аудитории: в газетах, студентам, в Нобелевской речи и так далее. Согласимся с тем, что если Борису Леонидовичу чего-то досталось с избытком, хотя бы и посмертно, то это мировой славы. Я думаю, что тут сыграл свою роль вот этот простой момент. А кроме того, я думаю, что он в каком-то смысле от Пастернака актуально зависел, скажем, в своих рождественских стихах. И, может быть, он это осознавал и даже как-то сопротивлялся этому.

— И в этом смысле, хвалить Пастернака — значит, хвалить себя.

— Ну, конечно. И в Нобелевской речи понятно, почему он его не упомянул: он был его предшественником, и все это помнили. Если мы посмотрим на адресатов его серьезных трудов, то многие из них — и Фрост [22], и Гарди, и даже Оден в каком-то смысле — не являются магистральными для современного литературоведения, то есть у Иосифа всегда была дополнительная цель — обратить внимание на этих недостаточно популярных поэтов. А Пастернак не страдал от невнимания к нему исследователей и критиков.

— Эссе Бродского о нерусских поэтах — это результат его преподавательской работы или поиски родственных миров? Или просто культурная экспансия?

— Конечно, поиски родственных миров, потому что, особенно в поздние годы Иосиф был достаточно свободен в выборе тем, он мог посвятить эссе Т. С. Элиоту или Рильке или кому угодно другому. Я думаю, что это действительно выражало какие-то его внутренние движения и поиски опоры, особенно в западной ситуации. А себя он ощущал в некотором роде продолжателем тех, о ком он писал.

— Бродский-эссеист и Бродский-поэт. Мы различаем их для облегчения понимания творчества Бродского. Как вам представляются внутренние отношения между Бродским-эссеистом и Бродским-поэтом! Или это, говоря словами Цветаевой, продолжение поэзии другими средствами?

— Думаю, что это продолжение поэзии, но только другими средствами, потому что, если бросить взгляд на стилистику его прозы, по сути она очень близка к стилистике его поэзии. То есть это смешение всех штилей ломоносовских буквально на одной странице; это стремление к пародоксальным высказываниям, афоризмам, даже если они, может быть, не так броско звучат, как в стихах; это способность к довольно длительным отступлениям, как в стихе, когда вдруг начинается настойчивое развитие какого-то одного «побочного» мотива. Я думаю, что в его прозе и стихах можно найти еще гораздо больше общего.

— Я сделала сравнение между “Watermark” [23] и его стихами и могу продолжить ваш список: он переносит целые куски собственных стихотворений в «Набережную неисцелимых»; он наполняет прозу фразами, которые могли бы стать моностихами: “One's eye precedes one's pen“, „love comes with the speed of light; separation, with that of sound”; аллитерация и ассонанс, анафора и эпифора, даже внутренние рифмы: “I was neither a star nor even an extra“, „they don't so much help you as kelp you”, повторы, параллелизмы поэтизируют его прозу.

— Очень интересно.

— Вся мировая поэзия осознавалась Бродским как «единый живой организм» или как единый культурный океан. Что помогало Бродскому не утонуть в этом океане?

— Я просто боюсь дать какой-либо ответ на этот вопрос. Я думаю, в нем все время звучала его собственная музыка, которая давала ему достаточную опору, это был надежный спасательный круг в этом океане, то есть он не боялся утонуть. Отсюда — его великолепные вариации других звучаний, например, «Испанская танцовщица», своего рода русское «эхо» стихотворения Рильке, — которые становились фактом русской поэзии. Он сам говорил, что вся поэзия — это продолжение, влияние, развитие.

— В поэзии все эхо всего.

— Конечно. Он все это слышал и не боялся, потому что знал, что в нем есть собственная музыка, его собственный основополагающий аккорд, который все может отразить, но сам от этого не изменится.

— По мнению Ольги Седаковой [24], тот факт, что Бродский не получил российских наград и российских званий, есть самая высокая честь. Кстати, ему дали звание почетного гражданина Санкт-Петербурга. Принял ли он это звание?

— Я, честно говоря, не знаю. Я знаю, что его приглашали в Петербург, и он сначала хотел поехать, а потом все-таки решил этого не делать. Иосиф не раз говорил, что если бы он мог тихо поехать в Ленинград с Марией и с Нюшей [25] и там просто побродить и показать им город, он с удовольствием бы это сделал, но он понимал, что он, увы, уже не частное лицо. Я не уверен насчет российских наград и званий. Я думаю, что они были бы ему приятны, как всякому человеку. Мы знаем, что Брамс, например, когда был уже самым признанным и самым любимым композитором во всем тогдашнем культурном мире, так до конца жизни и не успокоился, потому что ему в родном Гамбурге не дали какого-то звания гамбургского. Так что признание в отечестве, каким бы оно ни было (Иосиф, кстати, часто в разных формах напоминал, что отечество остается отечеством), всегда приятно.

— Я согласна с вами, помню, как в день объявления о Нобелевской премии [26] я позвонила ему, он был в Лондоне, и сказала: «Наконец-то слепые увидели и глухие услышали». Он ответил: «Ничего подобного, Валентина, дома-то — ни слова». Кстати, какие чувства вызывали у Бродского изменения в России на протяжении 80-х и 90-х?

— Мне кажется, и надежду и разочарование поочередно, как у нас у всех, но его они, конечно, очень глубоко волновали и очень беспокоили, и он очень радовался и даже тихонько гордился, когда возникла возможность публикации в России. Он прекрасно понимал, что он все-таки русский поэт и что его репутация обеспечена русским языком и русским читателем.

— «Главное — это величие замысла», — говорил Бродский. Какой из его замыслов вы считаете великим?

— Это очень сложный вопрос. Затрудняюсь найти объективный ответ. Мне лично дорог замысел «Школьной антологии» [27], очень жаль, что он не был доведен до конца. Он хотел написать такую книгу, тридцать главок. Это была бы совершенно уникальная вещь.

— Наблюдали ли вы, как менялся Бродский, его мироощущение, его характер? Эти изменения диктовались меняющимися обстоятельствами или ростом души?

— Подозреваю, что это, как всегда, происходит вместе, поскольку наша душа тоже зависит от обстоятельств. Большую роль сыграла вынужденная эмиграция, а потом — брак и особенно рождение дочери. Он как-то невероятно смягчился, просто на глазах. То есть ему открылось нечто, чего прежде, очевидно, он никогда не переживал. И такая банальная вещь: мужчины обычно не очень хорошие отцы, если отцовство начинается рано. Его брак — это был как бы шок, который он сам себе нанес, и некоторое время сам не мог в это поверить и прийти в себя. Но ко времени, когда родилась Нюша, в нем что-то изменилось, в нем открылась какая-то дверца, створка, о которой он сам не подозревал.

— Настоящий поэт не может быть атеистом, поскольку он не может не чувствовать соучастие высших сил. Во что верил Бродский?

— На московской книжечке «Рождественских стихов» [28] — кстати, по-моему, единственной среди всех своих русских книг, которой Иосиф безусловно и безоговорочно радовался, — он сделал мне такую надпись: «Александру… от христианина-заочника». Мне это очень нравится, потому что, как мне кажется, точно описывает его позицию. Конечно, он не был атеистом, достаточно прочесть «Римские элегии»: «Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я / Благодарен за все…», где «Ты» с большой буквы. Но его как человека чрезвычайно независимого и свободомыслящего, до упрямства свободомыслящего, конечно же, отвращали любые формы организованной веры и исповедания. Кроме того, поскольку он был еврей по национальному происхождению, о чем он тоже не раз публично упоминал, то ему тем более было невозможно себя к церкви причислить, потому что если бы он объявил, что он - христианин, это было бы некрасиво. Как мы помним: «Еврей крещеный, что вор прощеный». Эта грубая русская пословица несет в себе какой-то элемент истины. И он не хотел быть ни тем, ни другим. Помимо всего прочего, он действительно нигде бы не чувствовал себя на месте.

— Вам, видимо, тоже приходилось слышать упреки со стороны приятелей евреев Бродского, что поминки Бродского проходили по-католически?

— Поминки организовывала Мария. И она делала это так, как было естественно для нее и для дочери. Это все было в контексте семейной ситуации. А скромная семейная панихида проходила, кстати, в экуменической церкви, в Бруклине, неподалеку от их дома. Я уверен, что Иосиф достаточно любил Марию и Нюшу, чтобы не придавать этому никакого значения.

1] Валентина Платоновна Полухина (1936-2022) — российско-британский литературовед, специалист по творчеству Иосифа Бродского.

2] «Пейзаж с наводнением» — последний сборник стихотворений Иосифа Бродского, вышедший в издательстве «Ардис» в 1996 году уже после смерти поэта.

3] «EpitaphforaCentaur» - заключительное, пятое стихотворение «кентаврического» цикла Бродского, написанное в 1988 году по-английски и не имеющее авторского русского прототипа.

4] «Коллекционный экземпляр» - эссе Бродского 1991 года.

5] Энн Шеллберг (AnnKjellberg) - бывший главный редактор New York Review, является редактором литературного журнала Little Star и Book Post, книжного обозрения по подписке. Также секретарь Бродского (с 1986 г.), которую он назначил своим литературным душеприказчиком.

6] Юрьенен Сергей Сергеевич (род. 1948) — прозаик, переводчик, журналист, издатель. В 1978-2005 гг. автор и ведущий программ «Радио Свобода».

7] «Soforth» - сборник стихотворений Бродского, вышедший в 1996 году на английском языке.

8] «С любовью к неодушевленному: четыре стихотворения Томаса Гарди» (1994).

9] Томас Харди (Томас Гарди, 1840-1928) — крупнейший английский писатель и поэт поздневикторианской эпохи.

10] Просодия - учение о соотношении слогов в стихе; стихосложение.

11] Речь идет о трагедии Еврипида «Медея», поставленной Юрием Любимовым в театре на Таганке в 1995 году. Переводом хоровых партий занимался Бродский.

12] «Новый журнал» — ежеквартальный литературно-публицистический журнал русского зарубежья, основанный в 1942 году.

13] Эллендея Проффер Тисли (род. 1944) — американская писательница, издатель и переводчик русской литературы на английский язык.

14] Уистен Хью Оден (1907-1973) — англо-американский поэт. Одена называют одним из величайших поэтов XX века; он писал в жанре интеллектуальной лирики, обращаясь как к социально-радикальной, так и к философско-религиозной проблематике. Лауреат Пулитцеровской премии.

15] Иосиф Бродский (1940-1996), Анатолий Найман (1936-2022), Евгений Рейн (род. 1935), Владимир Уфлянд (1937-2007) – ахматовские сироты; поэты, чье творчество А. А. Ахматова высоко ценила. Она была для них, по признаниям Бродского и Наймана, не только литературным, но и нравственным, духовным авторитетом.

16] Руссика – русское эмигрантское книжное издательство, которое возглавлял Александр Сумеркин.

17] Александр Семёнович Кушнер (род. 1936) — русский советский и российский поэт, эссеист. Автор около 50 книг стихов (в том числе для детей) и ряда эссе и статей о классической и современной русской поэзии, собранных в семи книгах.

18] Синтаксис — самиздатский поэтический альманах, который был основан, редактировался и издавался А. И. Гинзбургом в Москве в 1959-1960-х гг. В числе прочего в третьем номере альманаха были напечатаны стихи Александра Кушнера.

19] Феникс — самиздатский альманах, издававшийся в СССР в 1961 и 1966 годах Юрием Галансковым, являвшийся, по сути, антологией литературных, политических и религиозных текстов, которые не соответствовали официальной советской линии. Было опубликовано всего два номера («Феникс-61» и «Феникс-66»), а их редакторы были арестованы в январе 1967 года и приговорены к тюремному заключению.

20] Неявный намек на А. А. Ахматову и К. И. Чуковского, получивших в Оксфордском университете почетную степень Докторов литературы, а также ее непременный атрибут – красно-серую мантию.

21] Швейцер Виктория Александровна (род. 1932) – историк литературы. Работала в музее им. В. В. Маяковского и секторе Маяковского в Институте мировой литературы им. М. Горького, была литературным секретарем в аппарате Московской организации Союза писателей РСФСР. Эмигрировала в 1978 году. До эмиграции печатала статьи о творчестве М. И. Цветаевой в журнале «Новый мир». Подготовила к печати «Воронежские тетради» О. Э. Мандельштама (1980), участвовала в издании пятитомника стихов М. И. Цветаевой. Написала (вместе с мужем М. И. Николаевым) книгу «Детдом». Автор книги «Быт и Бытие Марины Цветаевой».

22] Роберт Ли Фрост (1874-1963) — американский педагог, один из крупнейших поэтов в истории США, четырёхкратный лауреат Пулитцеровской премии.

23] «Набережная неисцелимых» (итал. Fondamenta degli incurabili; англ. Watermark) — автобиографическое эссе Иосифа Бродского 1989 года, посвящённое Венеции.

24] Ольга Александровна Седакова (род. 1949) — русский поэт, прозаик, переводчик, филолог и этнограф.

25] Мария Соццани (род. 1969) и Анна Александра Мария Бродская (род. 1993) – жена и дочь Бродского, соответственно.

26] 10 декабря 1987 года Иосифу Бродскому была присуждена Нобелевская премия по литературе «за всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью мысли и страстностью поэзии».

27] «Из школьной антологии» - незаконченный цикл стихотворений Бродского 1969 года.

28] Речь об издании

Бродский, И. Рождественские стихи / оформ. А. Анно. М.: Издательство «Независимая газета», 1992.

И. Бродский вспоминал: «У меня была идея в свое время, когда мне было 24-25 лет, на каждое Рождество писать по стихотворению...». К 1972 году он написал семь или восемь стихотворений. После изгнания из страны рождественская тема практически ушла из поэзии Бродского, но, начиная с 1987 года и до конца жизни, он каждый год писал по одному стихотворению накануне Рождества.

Комментарий Полины Кристал, студентки ОП «Филология» НИУ ВШЭ (руководитель Т.В. Левченко, Проектная лаборатория по изучению творчества Ю.П.Любимова и режиссерского театра XX - XXI вв)