Марина Токарева. Круг последний – круг первый

Общая газета, № 47(277) 26 ноября-2 декабря 1998 года

Мы в зеркале искусства

Юрий Любимов репетирует «Шарашку»

В год, когда происходит действие романа «В круге первом» невозможно было даже представить эту афишу, извещающую о скорой премьере. К 80-летию Александра Солженицына Юрий Любимов ставит в своем театре спектакль «Шарашка».

… Подкова дощатого помоста охватывает зал и замыкает его в единую цепь со сценой – «в круге первом» оказываются не только заключенные, но и зрители. Название книги – так предложил художник Давид Боровский – выстроило пространство спектакля.

В этом простом факте – Любимов ставит Солженицына и без дополнительных деталей ощутимо драматическое напряжение. На старых прославленных подмостках встречаются великий миф русской литературы и один из последних мифов советского театра. Оба уже вошли в историю страны, которую покидали и в которую вернулись. Обоим выпала странная участь – пережить свою легенду, узнать, как умеют в отечестве отворачиваться от пророков, оставлять былых кумиров. Спектакль – акт прощания с неумолимым веком, который определил их судьбу, дав им главные роли.

- Я прочел «Шарашку», когда она еще в списках ходила. – Любимов ведет репетицию в куртке, в театре холодно. – Этот роман, как и «Архипелаг Гулаг», - все равно что «Слово о полку Игореве», великая миссия.

… Репетируют сцену свидания в Лефортове. Двухэтажные нары превращаются в столы, лицом к зрителям садятся две женщины с отчаянными глазами (жена Нержина – Любовь Селютина, жена Герасимовича – Юлия Куварзина). Свиданий не давали год, и надо успеть все сказать, понять – при надзирателе, нависающем глыбой («в случае поцелуя свидание прекращается»)…

- Люба! – Любимов прерывает сцену в самом начале. – Ты Медею играла – неужели жену заключенного не сможешь? Забудь о системе Станиславского – здесь форма условна и конкретна сразу! Ты должен убеждать зал. И громче в финале – это не плач уже – вой!

- А ты, Юля, руки мужу покажи, женщины часто так делают, - руки, изломанные работой, ты торопишься, тебя чувства захлестывают. Чего стоят одни эти вызовы за «черную клеенчатую дверь», о которых ты говоришь ему (меня уж сколько раз «прорабатывали», но всякий раз, подходя к райкому, я не мог в него сразу войти. Топтался у дверей, матерился, потом только шел… А ведь было это много позже сороковых…). Соседи в коммуналке над тобой издеваются, родственники боятся общаться, собственная тетка твердит: дура, выходи за другого! Ты потеряла работу, тебе грозит выселение из Москвы. И ты кричишь: «Ла-рик! Ну придумай что-нибудь! Спа-си меня! Спа-си!»

«Круг первый», как известно, тот круг Дантова Ада, в котором заключены мудрецы. «Шарашка», второе название романа, означает тюрьму особого режима, где зеки-ученые и инженеры «двигали науку» для самого справедливого государства» в мире. Действие происходит под Москвой, в Марфино. И строки Данте в спектакле прямо смыкаются со знаменитым «Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселей!»

Роман Солженицына заключает в себе вселенную. Чтобы отразить ее театральными средствами, Любимов избрал редкий жанр – ораторию, переключив регистр зрительского восприятия ошеломляюще резко. Владимир Мартынов на текст солженицынской прозы написал хоры-молебны. Певчие – сами актеры. Хор соединяет лагерь и церковь, высоту трагедии и грубость жизни.

.. На сцену выталкивают арестованного – дипломата Иннокентия Володина, «вычисленного» в Марфино с помощью новейших технических методов. Откидывается герб, украшающий огромную трибуну, возникает гигантский «глазок» - в него просовывается голова надзирателя:

- Запомните: стучать ни в коем случае нельзя, иначе вас накажут. И не разговаривать. Ждите, когда откроется глазок, и молча поднимите палец!

- Мне плохо, мне лечь нужно.

- В боксе не положено!

Одни и те же вопросы, одни и те же команды – сесть, встать, раздеться догола, одеться, не спать! «Он отодвинул обшлаг рукава, но времени больше не было», - выводит хор. Превращение человека с чувством собственного достоинства в раздавленное существо, движимое только инстинктом, происходит на наших глазах.

…Юрий Петрович бодр и свеж. Артисты выглядят усталыми. Впрочем, пока Любимов решает какие-то вопросы с помрежем, до меня с «нар» доносятся шуточки в духе старой Таганки: «…Берию со стороны брать не будем, - басит Шаповалов, - воспитаем в своем коллективе». – «Страна должна знать своих стукачей!» - вторит, цитируя, Золотухин.

Перерыв. Актеры идут курить и есть суп, а мы – в кабинет главного режиссера, где стены по-прежнему испещрены десятками автографов.

- «Шарашку» я выбрал потому, что это образ нашего мироздания, я и свое заведение так зову…

Любимов рассказывает об отце, сидевшем дважды, ненавидевшем «власть шпаны и мерзавцев!», ругавшем Савву Морозова («Надо было не им деньги давать, а собирать против них деньги!...»). Рассказывает об Эрдмане, вместе с которым впервые прочел роман Солженицына:

- Он сравнивал Бутырку конца 40-х годов со своим временем – началом 30-х и поражался верности авторского глаза, вспоминал, как цокали надзиратели в коридорах, предупреждая: ведут арестанта, а вот света синего, в его пору по ночам не было…

Мы возвращаемся в зал. Выйдет спектакль блистательным или рядовым, смогут ли таганковские актеры взять этот сложнейший барьер, - сейчас еще непонятно. Но одна сенсация в нем определенно будет.

… На «кругу» стоят зеки, а со сцены, точно повторяющей зал заседаний Верховного Совета со статуей Ленина (потом он превратится в тюремный барак), сходит человек и направляется к режиссерскому столику в центре… Через несколько минут, когда он заговорит, мы поймем, кто это.

И звучит над пустым пока залом голос «от автора»:

- Он не доверял своей матери и Богу, и революционерам, и мужикам, и рабочим, и тем более не доверял инженерам. Не доверял солдатам и генералам, не доверял женам и любовницам, и детям своим не доверял. И прав оказывался всегда. И доверился только человеку единственному за всю свою безошибочно недоверчивую жизнь. Это не был болтун. Это был человек дела. Адольф Гитлер.

Юрий Любимов играет Сталина без грима, в собственной куртке, в мягкой обуви, делающей походку бесшумной.

Легкость, с которой Любимов переходит из образа «режиссер» в образ «генералиссимус», поистине пугающая: зловещая веселость, дьявольское лукавство, естественность акцента и безошибочность интонаций – мы успели забыть, какой потрясающий актер – Юрий Любимов.

- Юрий Петрович, но вы ж не скажете, что мечтали об этом образе всю жизнь?

- Нет, хотя анекдоты и байки о Сталине я собираю давным-давно. Даже в этом спектакле рядом с ужасным будет смешное. Он ведь окончательно потерял чувство юмора (а оно у него, похабное, висельное, но было), когда назвал себя генералиссимусом…

Десятилетия назад, при первом чтении, роман Солженицына казался написанным огненными письменами на стене, сегодня он прежде всего факт большой литературы. Многие герои возникают в его сложной инкрустации лишь однажды. Но – от людоеда-тирана до дворника Спиридона – охватывает он всю страну. С трагедией каждого отдельного человека, мужским лагерным братством, стукачами, шарашечной атмосферой, где первенствует не материя, а интеллект и дух, с влюбленностью, тупой палаческой властью, духотой и тисками «вольной» жизни вокруг тюрьмы.

Вместится ли все это в спектакль? Любимову не впервой ставить прозу, за ним опыт горьковской «Матери», трифоновского «Дома на набережной». Реальность истории и условность сцены не раз были замешаны его жесткой рукой в художественную истину. И сегодня он снова делает попытку бросить вызов. На сей раз не властям – обществу, поглощенному добровольным беспамятством, захлебывающемуся в сиюминутности, - всей «стране нераскаявшихся людей».

Некогда театр на Таганке был колоколом для современников. Изменились времена, изменилась «Таганка». Мы больше не хотим помнить, наше сознание без усилий отторгает не умещающиеся в нем цифры потерь. Мы вновь возвращаемся на круги своя, и (ради этого, на миг ожегшего чувства, Любимов ставит свой спектакль) – завтра, быть может, очнемся в шарашке.