Юрий Трифонов о Юрии Любимове

Один из немногих замыслов Любимова: спектакль о Пикассо. Почему о Пикассо? Ведь есть немало великих, чьи труды, прозрения и догадки достойны театра. О Пикассо не написано пьес, нет романов и повестей, которые Любимов охотно берет за основу. Нет почти ничего, кроме бесчисленного количества творений и вселенского шума вокруг них. Но есть одно грандиозное свойство, театральное по своей сути: стремление подытожить мир! Пикассо прошел весь путь человечества от наскальных рисунков к искушениям реализма вплоть до новейших «мене, текел, фарес», которые он сам и писал на пиру XX века. Ибо что такое «Герника», как не пророческие письмена? Любимов говорит: «Он был в центре мира». На его судьбе – показать мир!

Только искусству под силу обобщить необъятное, подвести итог тому, что не имеет границ, взмахом объяснить вселенную. Кубизм начался с того, что кто-то, - кажется, Брак – нарисовал ромб и сказал, что это портрет сварливой женщины. Любимов повесил громадный кусок тяжелой дерюги и сказал: это время.

Чудовищный занавес с шумом, но невероятно легко метался над сценой, распространяя запах мешковины, обозов, коней, ночного поля, запах грубой жизни и грубой смерти, и мы верили – да, время! Ничто иное, как время. Пахнет дерюгой. За него цепляются, ломая пальцы. Оно соединяет, спасает, выметает, сметает, уносит….

Никто, как Любимов, так не чувствует эту грозную надчеловеческую силу. Одних занавес из дерюги восхитил, других ужаснул, некоторых поставил в тупик.

Один из тех, кто был поставлен в тупик, выразил свое состояние раздраженным возгласом: «не знаю, зачем мусолить вопрос: быть или не быть? Давно ведь решено – быть!» О, да. Разумеется. Но каждый человек решает этот вопрос наедине с собой, а не на собрании, и раздраженный зритель будет решать вопрос в одиночестве, и – не признается в этом.

Любимову шестьдесят, но, может быть, больше, на несколько столетий, на два тысячелетия больше, ибо в его спектаклях это особая боль: связь – или распад – времен. Вместе с Шекспиром он объясняет: безумие начинается там, где распадается связь времен. Любимов связан с Пикассо, Пикассо – с великими испанцами XVII века, испанцы с живописцами, которые расписывали вазы. Прабабка Любимова, ярославская крестьянка, ходила на барщину. И дальше, через ярославскую крепостную – к тому пращуру, которому было сказано: «Бог тот, который сделал небо и землю, а ваши боги сами сделаны из дерева!»

Загадка: как мог человек в сорок пять лет, отринув добытое, пуститься в новое плаванье? Он был актером. Из тех, кого называют «крепкими актерами», т.е. умеющими играть одинаково хорошо все или почти все. Он играл в фильме «Кубанские казаки» чубатого казачка, этакого задорного черта, готового всякую минуту пуститься в пляс или хвалить добрую чарку горилки. Любимов рассказывает: во время съемок подошла женщина в телогрейке и спросила шепотом: «Скажи, парень, из какой это жизни снимают?» Он ответил: «Из нашей, мать, из нашей». В ту же минуту решил: никогда больше в подобной липе не участвовать. И – не участвовал.

Можно ринуться в режиссуру от отвращения к фальши.

Любимов признается: когда снимался в кинофильмах, часто томило ощущение вранья. Казалось, что режиссеры не то показывают, не так мизансценируют, не о том говорят. Он просил: «Снимите один дубль для меня!» Иногда снимали. И дубль оказывался удачным. Однажды ставили какой-то спектакль о войне, о зверствах фашистов. Приводили толстую травести, изображавшую жертву. Каждый раз, глядя на травести, Любимов не выдерживал и прыскал со смеху. Режиссер сердился: «В чем дело? Почему смеетесь?» - «Да  неужто вы думаете, что после такой войны надо приводить толстую даму маленького роста, чтобы доказать….»

Фальшь – тоже распад времен.

Можно прийти в режиссуру и  от другого:  от избытка сил.  Я думаю, суть режиссера Любимова как раз в этом: его распирает могучая жажда творчества, которую к сорока пяти годам он устал терпеть. Его блистательный взлет известен. В каждом спектакле он создает свою солнечную систему: обобщает, подводит итог и объясняет, какие планеты вращаются вокруг чего. Мировой успех Любимова объясним, может быть, тем, что в нем есть уверенность: он может на сцене решать мировые проблемы. В нем нет страха перед миром. Он считает, что театр всемогущ. Он ощущает себя демиургом.

О Любимове говорят: он может поставить все. Телефонную книгу, научный трактат и так далее. Усматривают в этом какую-то сверхъестественную изобретательность, некий фокус, некую хитрость и даже мистификацию. Но дело, мне кажется, не в «ловкости рук», а в особом, присущем Любимову видении. Как Сезанн видел все – людей, предметы, небеса – в объемах, так Любимов видит мир, все сущее в нем – поднятым на подмостки. Впрочем, так и не так! Помимо особого устройства глаза, помимо изобретательности, есть еще простое свойство: мужицкая работоспособность. Любимов работает, как крестьянин на пашне. В девять утра исчезает из дома, в десять уже пашне, возвращается к ночи. Еще одна особенность: некоторое пристрастие к прозе, некая прохлада к драматургии. Совсем не ставит пьес, зато ставит поэмы и повести. Есть вольнодумцы, которые полагают, что странность объясняется тем, что наши поэмы и повести якобы превосходят по качеству наши пьесы. Но это, конечно, неверно. А верно то, что Любимова мучит комплекс демиурга: он должен создавать, творить! Быть исполнителем ему не по нутру. Подчиняться он не умеет. Посадить его в клетку кем-то придуманного сюжета, удержать в руках, надеть на него корсет – пускай даже классический! – невозможно. Когда он ставит Шекспира, он убирает в «Гамлете» сцену с Фортинбрасом. Когда хочет поставить Островского, берет сразу все его пьесы и перемешивает их, как белок с желтком, прежде чем зажарить. Вопрос: а можно ли так? Другим нельзя. Ему – можно. Талант обладает мощью доказательности несмотря ни на что. Это не значит, что Любимов не знает неудач. У кого их нет? Даже тот, кто лепил из глины, не все свои творения слепил одинаково хорошо и некоторыми остался недоволен.

Когда Любимов поступал в театральное училище, он читал на экзамене не монолог из пьесы, не стихи, не отрывки из прозы, а речь Юрия Олеши на Первом съезде писателей. Эта речь ему очень нравилась.  Волновала больше, чем что-либо другое в ту пору. В ней были острые слова, мысль, достоинство, боль, современность. Из всего этого через тридцать лет он стал делать театр.

Юрий Любимов в расцвете богатырской силы.

Он сделает еще много всего – о чем мы и не догадываемся!