Валерий Туровский. Конец хитрова рынка

Три роли в спектакле театра на Таганке «На дне»

Они все еще были полны хмельной отваги, отчаянного куража, бражного веселья, когда под звуки штраусовского вальса, освещенные ярким утренним светом, показались в окнах хитрованской ночлежки. О будущем не думалось, о прошлом забылось, о настоящем и думать не хотелось.

Они проживали каждый нынешний свой день, как последний, и страшно удивлялись, когда наступало следующее похмельное утро. Они жгли свою свечу с двух сторон и изумлялись тому, что тление так затянулось. Они вызывали собственные жизни на поединок и поражались тому, что борьба эта приняла больно уж затяжной характер.

Этот насыщенный актерскими удачами, неожиданностями и открытиями спектакль, в котором его постановщик Анатолий Эфрос дал исполнителям едва ли не полную внутреннюю свободу, позволяет говорить, спорить, сомневаться или удивляться по поводу каждой роли. Однако мне хотелось бы остановиться лишь на трех, самым определенным образом подтверждающих режиссерскую концепцию спектакля, напрочь лишенного плоской хрестоматийности.

Настя — Ольга Яковлева, Барон — Вениамин Смехов, Сатин — Иван Бортник — являют собой три степени, три стадии человеческого падения. Но если Настя и Барон — люди, у которых все в прошлом, а в нынешнем — ничего, а в будущем — совсем уж ничего, то в Сатине можно смутно предугадать некую жизненную силу, которая, быть может, позволит ему выкарабкаться с этого дна.

Клокочуще - взвинченный темперамент Ольги Яковлевой приобретает в этой новой для нее роли и несколько новые черты и достоинства. Актриса бесстрашно бросается в омут этой заблудшей темной души, отчаянно выискивая в ней проблески, и не отчаивается, если не всегда и не сразу эти проблески отыскивает.

Даже в дуре Агафье Тихоновне из гоголевской «Женитьбы» в Театре на Малой Бронной, даже в ней, в этой пожилой девице, только о том и мечтавшей, чтобы выйти замуж за такого человека, который бы ее не бил, — было меньше жалости и жалкости, чем в Насте.

Так скорбны и нелепы, так горестны и душераздирающи ее воспоминания о прошлом, в котором — как ей жалко мнится и как убого верится, - были и любовь, и кровь; так отчаянны ее претензии на достойное настоящее; так безнадежны ее надежды на будущее!… На наших глазах героиня О. Яковлевой превращается из человека в оголенный нерв, каждое прикосновение к которому вызывает бурю нечеловеческих страстей.

А прикасались — измывались, изгалялись — все, кому не лень. И больнее всех, обиднее всех- Барон, которому уж и помолчать приличнее, ибо его падение, его выпадение из фамильных поместий и угодий в хитрованскую лужу и вовсе непоправимо.

Воспитанник вахтанговской актерской школы, подразумевающей яркий, бурлескный, сочный рисунок роли, Смехов довольно редко к такому рисунку прибегал, отдавая предпочтение социальным героям, героям-резонерам.

Здесь вахтанговское начало, которым актер так прекрасно владеет, получило максимальное свое разрешение. Казалось бы, несовпадающие с режиссерской манерой Анатолия Эфроса эти актерские черты идеально совпали, сплавились в этом спектакле, явив качественно совершенно новый и непредсказуемый союз: еще одно подтверждение тому, что дело не в различиях школ, манер и направлений, а в единстве устремлений талантливых людей, умеющих преодолевать и уважать взаимные несходства.

Тень великого предшественника артиста в этой роли, Василия Ивановича Качалова, роли, о которой создана целая театроведческая литература, нисколько не ограничила и не смутила В. Смехова. Он свободен и изящен, искусен и неистощим на импровизацию. Смешон, жалок, нелеп, жесток и снова — жалок. Потому что, ерничая и бравируя, глумясь и барствуя, Барон в каждую секунду сценического существования несчастен тем несчастьем, которое сам для себя выковал. И под маской пьяной чванливости, под личиной томной кичливости отчетливо просматривается смертельная мука и тоска.

Даже в классическом спектакле Художественного театра самыми яркими персонажами были качаловский Барон и Лука в исполнении И. Москвина. Сатин же, этот глашатай авторской идеи, был скорее ее носителем, чем выразителем.

Трудность текста и подтекста этой роли не во всем смог преодолеть даже сам великий Станиславский, особенно классического монолога Сатина, разошедшегося на цитаты: «Человек — это звучит гордо!»

Попытка преодоления материала роли была предпринята и в дерзком спектакле «Современника» - попытка существенная, хотя и не во всем удавшаяся. В версии спектакля Театра на Таганке роль Сатина стала самым большим открытием.

На продавленном диване, на котором в муках скончалась Анна, на котором маялась изувеченная сестрой Наташа, на котором, по мысли режиссера, должны оборваться незадачливые жизни всех обитателей Хитрова рынка, сидит убийца, вор и шулер Сатин и в муках души и совести рождает вечные истины, смысл которых стал ясен ему в эту вот секунду.

Неукротимый пафос слов резко укрощается беспафосностью мизансцены: человек сидит на продавленном диване, на котором, быть может, ему суждено будет окончить свой путь, если, конечно, не посчастливится вырваться из этого ужаса.

Перед Сатиным — Бортником вдруг распахнулась правда, которую он всегда от себя гнал, а сейчас прогонять уже не вправе: «Человек — вот правда!» К этой кульминации роли актер шел, казалось бы, окольными путями. В этом врущем, ревущем, пьющем мошеннике и нищеброде невозможно было заподозрить человека высокой и чистой страсти, которая, оказывается, жила в нем всю его горемычную жизнь. В этом юродствующем, юлящем фигляре трудно было угадать человека, изголодавшегося по правде.

Но настал момент, когда не стало сил противиться прозрению.

И тогда с той же страстью, с какой он правде противился, он эту правду провозглашает. На продавленном, пропахшем жизнью и смертью диване неуклюже сидит неуклюжий человек и провозглашает правду — как просто, как точно… Как страшно!…

И еще раз общая судьба, общая беда, общая печаль по удавившемуся на пустыре Актеру соберет всех скорбных обитателей ночлежки на этом диване. И из окон не будет струиться нездешний свет яркого московского утра, не будут литься бурные звуки штраусовского вальса. Лишь в вышине двора-колодца будут сиротливо сереть, как поминальный трехсвечник, три окна да в скорбном предчувствии обрывающейся жизни оборвется безнадежно испорченная сиротливая песня...