Нина Велехова. Не терпит суеты

Нина Велехова Велехова — известный театральный критик, автор книг о советском театре и драматургии: «Охлопков и театр Улиц», «Когда открывается занавес», «Серебряные трубы» («Артисты») и других. Постоянно выступая в печати по актуальным вопросам театрального искусства, Нина Велихова и сегодня говорит о том, что наболело.

Статью, которую написал Евгений Евтушенко, я ждала долго — пожалуй, почти все время, пока я пишу о современном театре. Не зная, разумеется, кто и когда ее напишет, я ждала — когда прямо и громко зазвучат слова о насущной необходимости в жизни общества такой, казалось бы, не требующей за себя ходатайства категории, как личное мнение человека. Ждала этой статьи как помощи в своей работе критика и исследователя театра, периодически сталкиваясь с попытками утопить в неопределенности именно то, без чего не может осуществляться мышление — личное мнение о предмете, — без чего и суждение, и предмет его превращаются в бесплодное суесловие.

Евгений Евтушенко говорит о том, что назрело, что ждет своего обозначения прямыми и искренними словами. И я повторю то, что в его выступлении ощущается как главное: «Пора ввести в нашу практику, что те люди, которые становились на пути ценных изобретений, мешали публикации литературных произведений, постановке спектаклей, фильмов, выставке картин, затем получивших всенародное признание, должны признаваться некомпетентными».

Но чем они мешали? Только ли тем, что запрещали и не пускали? Нет, не только. Еще и тем, что грубо вмешивались в творчество художника, лишали его оригинальности, способствуя обеднению, опрощению и обесцвечиванию его созданий. И это едва ли не большая и не горшая беда художника, которую надо сегодня изгнать из практики навсегда.

Пора, мягко говоря, снять лимит на проявление самостоятельности, на выражение своего отношения, своего взгляда, своего личного мироощущения. Личное мироощущение подчас заменяли прописями и догматами, и другими издержками недиалектического отношения к самим понятиям личности и ее соотношения с обществом. Вместе с убыванием значения личности убывает значение творческого, то есть нестандартизированного процесса. Творческий процесс — вот что протестует без слов против попыток превратить создание произведения в некий общий, не боящийся публичности акт. В критике этот вопрос (процесс творчества), пожалуй, просто не освещен, но им начали заниматься философы, и вот они говорят, что откровение-то все-таки существует. Что служение муз до сих пор так и не терпит суеты, как было при А.С. Пушкине. И что с суетой, с вмешательством это вовсе и не процесс, а что-то другое, к творчеству мало относящееся.

Область доверия к самостоятельности художника и писателя идет прямо пропорционально росту числа таких служебных функций, как редактор. Функция редактора заслуживает интереса. Не лица, не имена, то есть не люди, а именно функция, задача редактора — она давно изменилась  радикально. Редактор всегда был помощников автора в издании книги, он готовил рукопись к печати, проверял, правилен ли ее вид, ее форма, ее справочный аппарат. Это требовало специальных знаний, притом многих. Редактор в переводе с латыни значит — приводящий в порядок рукопись. Это значение как будто превышено в трактовке нашего времени и вместе с тем снижена специальная сторона редактуры.

Редактор — я беру область театроведения — на практике может не иметь базового специального образования! Но при этом он имеет какое-то негласное, никем не установленное право вмешиваться в творчество автора, в стиль, манеру и язык его рукописи, блаженно веруя, что его, редактора, стиль, манера и язык много лучше и нужнее читателю! И вот он вмешивается в сюжет, если это роман, в конфликт, если это пьеса, в оценки, если это искусствоведческая книга; он предъявляет свой вариант композиции, названия книги, делает отвод эпиграфам, отбрасывает целые главы, о необходимости которых имеет свое, более, очевидно, компетентное, чем у автора, представление. Самое интересное, что он, литературный текстовой редактор, выступает еще в оной роли. Он якобы знает, что можно говорить в рукописи и что нельзя. Кого можно критиковать, а кого хвалить, согласно конъюнктуре, кого называть, а кого даже не упоминать. 

Если автор его не слушается — автор должен именно слушаться, — данный редактор провалит его книгу, отнесет ее в инстанцию на дополнительную читку, «подмочит», увеличит число замечаний; он даже способен на такой подвиг, как исключить книгу из плана. Тут нет никаких преувеличений, я берусь доказать правдивость каждого из приведенных мной пунктов, притом с документами в руках. Редактором может быть назначен человек без литературных способностей  чутья, не ведающий, как прокладывается в произведении путь к сердцу читателя, но он поучает и третирует писателя и имеет на это формальную власть. Он измеряет десятки рукописей одним мерилом и десятки писательских манер одной манерой. Лучше — совсем без манер, без необычностей, без открытий, без игры воображения, без фантазии.

В связи с этим важен такой вопрос: кем является издатель, возглавляющий издательское дело? Есть ли на деле такая специальность или это сугубо администрирующая должность? Быть издателем — значит быть просветителем-гуманистом, имеющим свой специальный подход к столь серьезной специальной деятельности, как книгоиздание и книгопечатание, имеющим твердый план просвещения масс как развития человеческой личности. Это деятели, которые способны ценить и охранять труд писателя, а не отсылать его по ступеням неведомо кем придуманной лестницы прохождения рукописи внутри издательств.

Эта «лестница» есть везде. Приведу разительный пример из области театра. В Казани Русский театр имени В.И. Качалова поставил отличную, сильную поэтическую пьесу Диаса Валеева «День Икс» — о Мусе Джалиле, о подготовке восстания в тюрьме Плетцензее, которое должен был возглавить этот выдающийся своим мужеством и стойкостью молодой поэт. И драматург, и режиссер Н. Басин показали, как страшно было в фашистском концлагере, в какое ужасное состояние были приведены люди, ибо невыразимые муки обрушились на них. Как трудно было их поднять, но Джалиль их поднял, и только предательство помешало заговору быть приведенным в исполнение.

Но комиссия, которая по все еще не отмененной инерции должна «принимать» спектакль, — не публика, не переполненный зрительный зал, а комиссия из пяти-шести человек (как будто речь идет о товаре), члены которой всячески культивируют в себе инстинкт редактора, меняющего в чужом труде все по собственному разумению, эта комиссия остудила пыл театра. «Вы должны были показать успех Джалиля, — сказали ее члены, — ведь будет большой праздник, юбилей Победы. Нужно, чтобы ваш герой улыбался перед казнью». Театру не привыкать к доработке, назначаются репетиции — и теперь уже Джалиль — Ю. Федотов улыбается перед казнью, но это кажется недостаточным неумолимым лакировщикам истории. Они требуют, чтобы драматург «притушил» роль гестаповца Хелле и рейхсминистра  Розенберга. Затем предлагается роль Хелле «свести до минимума». Совершенно очевидно, что спектакль губят эти замечания, но это не останавливает их поток. Роль Хелле, очень хорошо сыгранную Г. Прытковым, урезают, затем вдруг требуется затушевать роль предателя, малодушного отступника, сломленного пытками, великолепно сыгранную В. Кудрявцевым. И наконец провозглашают, что Джалиль попросту «должен разгромить Розенберга и поставить его на колени». «Иначе, — так записано в протоколе, — спектакль не выйдет».

Но как быть с историей? Гибель Джалиля, одного из лучших людей нашего времени, была трагична. Трагедия — это траурное зрелище, ведь так говорят философы. Гибель — эстетическая функция идеи трагедии. «Тогда не ставьте трагедии», — сказали создателям спектакля. В виде протеста главный режиссер театра Н. Басин ушел из театра. И спектакль сняли, уничтожив декорации, как мост, чтобы нельзя было вернуться назад. А опытный режиссер Басин и по сей день так и ходит без театра, этому уже пошел второй год.

Примерно то же услышал автор рукописи книги о замечательном советском режиссере, искренне и страстно служившем театру и поставившем такой шедевр современной трагедии, как «Драматическая песня» по роману Н.А. Островского «Как закалялась сталь». Да, это был Б.И. Равенских, книга написана о нем, и я ее автор. Так вот — меня обвиняли в том, что в истории Н.А. Островского я увидела трагедию.

А что же она, если не трагедия? Кто возразит, кто опровергнет истину, что живой человек, но лишенный движения, зрения и постепенно перестающий слышать окружающий его мир, испытывает нечеловеческие страдания? Кто в здравом уме и с живой совестью станет убеждать других, что Николая Островского не постигла жесточайшая трагедия, и чем она беспросветнее, тем выше мужество выдержавшего эту трагедию? Почему человечность в суждениях о человеке подменяется словесным блудодейством? Да не только словесным. Спектакль «День Икс» сняли потому, что герой не был достаточно весел и бодр, а книгу о выдающемся советском режиссере исключили из планов издательства «Искусство».

С давних лет утвердилось мнение, будто все идеи в произведении можно выразить посредством слов и штампов, комплекс которых нетрудно запомнить. Под видом идей эти комплексы и применяются редактором-неспециалистом, заменяя истинно живое выражение самих идей. Герой. Кто сказал, что людям не нужен он? Нужен. Но бумажный стопроцентный герой, заменивший героя истинного, стал невыносим читателю и зрителю. Эти стандарты на все случаи жизни неприемлемы искусством, от них претит, но они необходимы неспециалистам, не умеющим пользоваться настоящими средствами анализа.

Человек способен страдать, человек трагичен, сказал великий оптимист Горький, в жизни он несчетное число раз идет на бесконечное преодоление боли, и искусству доверено постигать эти страдания и рассказывать о них. Что в этом дурного, что в этом опасного для нашего сегодняшнего бытия? Для гуманных идей, для осуществления их в жизни? Плохо для всех и всего, когда искусство лишают этого — именно в замалчивании и только в нем коренятся многие и нравственные, и социальные беды. Но сторонников замалчивания еще множество. Посмотрите, как интересен, как притягателен своей острой мыслью о человеке спектакль «Серсо» В. Славкина в Театре драмы и комедии на Таганке, поставленный А. Васильевым. Его почему-то не обозначают в афишах, широкого выхода к зрителю он не имеет. В чем же дело, пусть признаются его противники, чем этот спектакль пугает или может испугать осторожных? Что там сказано такого, что не служило бы хорошей, высокой задаче жизни? О чем бы мы не говорили сами с собой, ища ответа?

Проблема «Серсо» — драма личности, освободившей себя от философии истины, добра красоты и многих других, как будто совсем ненужных в практическом процессе созидания жизни понятий интимно-ценностного порядка. Авторы «Серсо» и актеры, в нем играющие, впервые за последнее врем с такой дискурсивной обостренностью заставляют нас думать о том, что более важно, нежели практицизм, — о самом человеке, о состоянии столь неуловимого качества, как человеческая душа. Есть нечто еще более важное, чем творчество, убежденно сказал Томас Манн, даже великое. Это — сам творец, потому что он — источник великого.

Людям далеко ушедшего вперед нашего века особенно важно уметь говорить о невысказанном, о необъяснимом, даже о непредполагаемом — и этому их может научить Писатель. Поэт. Театр. Если самого писателя от этого не постараться отучить. И не случайно Евтушенко вспомнил поэзию Ахматовой. Одна из немногих классиков, Анна Ахматова вошла в наш век, как будто сам век ждал, когда ее божественная речь поэта зазвучит для всех, пробудит ухо человека для красоты слова. И Евтушенко недаром в статье вспоминает ее, а затем и Николая Гумилева. Веку нужна их музыка, их чувство прекрасного, их взгляд на жизнь как на чудо, чем бы их собственная жизнь не обернулась для них. Мы должны вспомнить, что поэтическая личность художника определяется прежде всего способностью концентрированно выражать свои представления о ценностных основах человеческого мира (я цитирую Ю. Андреева, редактора «Библиотеки поэта», которая, кстати скажу, все больше и больше помогает людям сблизиться с поэзией). На то, какое значение сейчас придается, наконец, духовным ценностям в жизни общества, указывает сам факт публикации стихотворений Н. Гумилева:  факт обращения всей нашей жизни к гуманности: но его поэзия — это только одна из страниц большой книги нашей культуры.

Общественная мысль, выраженная критикой, должна иметь право судить о том, как решаются судьбы художников и театров. Когда-то никто не имел права судить о том, почему и зачем закрывали МХТ II, потом закрывали Театр им. Мейерхольда, потом сливали Камерный театр, руководимый Таировым, с Реалистическим, руководимым Охлопковым, при этом пустив на все четыре стороны три четверти труппы Охлопкова: когда вершился произвол а театре Ахметели в Грузии, в театре Березиль, из которого изгнали Курбаса: в Госете в Москве и других театрах А ведь все это — история, крупные кадры истории нашего театра, доказывающие, как это ни горько звучит, большую силу, присущую тем, кто жил, страдал в нем. Это история образованная великой силы личности, проходящей свое испытание на вечность. Как мало еще о них сказано, как скупо изложен их опыт, в то время как последующие фаланги мастеров видят в своих книгах и книгах о себе преувеличенное комплиментами отражение, оформленное и украшенное, многократно тиражированное из года в год.

Если судить по количеству награждённых, увенчанных, представленных к орденам и званиям актеров, искусство — самое легкое дело. А не забыта ли благая роль стремления художника к недостижимому, те старания сердца постичь непостижимое, которые зовутся муками творчества?

Личность в искусстве театра, или, по-старому, Властитель дум, выразитель любви зрителя к искусству, выделяется не ношением наград, званий, чинов и значков лауреатства. С сожалением замечу, что именно эта система «обласкивания» художника сбивает с толку любителей настоящего бескорыстного искусства. Внешние знаки успеха своим блеском затмили горизонт некоторых деятелей искусства. Свою биографию они измеряют периодами получения знаков отличия, чинов и званий. А кто скажет правду или свое личное мнение о том, что украшенный орденами и заседающий в президиуме актер утратил остроту отражения жизни в своем творчестве, убежденный, что заседание важнее?

Убывание личного мнения означает убывание личности. Одновременно с этим разрастается демагогия, это мнимо общее, мнимо объективное мнение, для которого не нужно искусство: оно выражаемо в плакатных формах. Человек, выражающий это — ничье и вместе с тем якобы всеобщее — мнение, не может пожаловаться, что ему не дают говорить, только он говорит не от себя, он — передатчик вне его головы возникших идей, в рождении которых сам не участвовал. И от этого он теряет ощущение полноправного участия в творчестве бытия, как бы мала его роль не была в нем. Писатель, если он истинный художник, знает больше обычного человека — это дает ему право быть безоговорочно искренним и смелым. Писатель засиделся за партой. Ему нужна большая перемена.