Егор Яковлев. Добрый человек 35 лет спустя

ТЕАТРУ на Таганке повезло: обошелся без долгого, многолетнего, а когда и вечного студийного периода.

«Современник» поставил не один спектакль, задыхался в альма-матер, играя на сцене школы-студии МХАТ, по ночам пристраивался в пустующих помещениях, а Олег Ефремов тем временем вел сложнейшую интригу ради выживания с всесильной Екатериной Фурцевой. Лишь после «Голого короля», снискавшего сумасшедшую популярность, «Современник» наконец-то обрел свое помещение: в бывшем театре «Сатиры», посреди площади Маяковского.

А Театр на Таганке родился словно в одночасье: распахнул двери вахтанговской школы-студии и шагнул на сцену безвестного доселе Московского театра драмы и комедии. Стремительность рождения определил первый же спектакль, поставленный Юрием Любимовым со студентами училища имени Щукина, — «Добрый человек из Сезуана». Оказалось достаточным одного представления, чтобы авторитетнейший Константин Симонов выступил в непререкаемой «Правде»: курс Юрия Любимова должен стать театром.

Сообразить, что рождение нового театра состоялось, было вообще-то нетрудно. Даже мне. Увидел впервые «Доброго человека из Сезуана» в Доме кино на улице Воровского (теперь и Дом переехал, и улицы с таким названием не стало), а на следующий же день встретился с Юрием Любимовым. Было это на квартире директора Дома кино Юрия Зодиева. Заглянул его сосед — директор упомянутого уже Театра драмы и комедии — Николай Дупак. Тогда и состоялся первый разговор Любимов — Дупак.

Теперь эту встречу можно было бы расписать наподобие знаменитого обеда Станиславского с Немировичем-Данченко в «Славянском базаре». Но не стану выдумывать: тридцать пять лет прошло. Память сохранила лишь две подробности. В ответ на предложение Дупака стать главным режиссером Театра драмы и комедии Любимов сразу же принялся настаивать на смене абсолютно всего: репертуара, труппы и, разумеется, названия. Наконец, сошлись, оставив в репертуаре прежнего театра лишь один спектакль, поставленный тогда еще совсем молодым Петром Фоменко.

И вторая подробность: фраза, которую все время повторял Любимов: "Таганка! Это так далеко, кто же туда поедет.

В день рождения театра толпа стояла у входа. И будет она так стоять десятилетиями. Зал, разумеется, набит до отказа. На сцене — «Добрый человек из Сезуана». А после спектакля — банкет. Гости наперебой славили Любимова. И тогда Людмила Целиковская (в то время жена Юрия Петровича) заложила два пальца в рот и принялась свистеть, перекрывая все шумы. Не могла пережить успех, хоть и мужа, но все-таки не ее.

НАЧАВ со сравнения, как рождались два магистральных театра нашей современности, я был далек от желания расставлять оценки тому и другому. Важнее понять, на каких ступенях одного и того же времени появился «Современник» и начиналась Таганка. «Современник» — первые всходы хрущевской оттепели — поднялся на крушении, пусть далеко не окончательном, но все-таки крушении культа личности. Протестуя против сталинского отношения к людям как винтикам, «Современник» обратился к человеку. Он не искал каких-то особых форм, не рвал с традициями того же МХАТа, зато использовал драматургию Виктора Розова с ее интимной повседневностью.

Само это обращение было для той поры достаточно новаторским, требовало немалой решимости. Еще весной пятьдесят четвертого мы провели в спорах с Олегом Ефремовым не одну ночь. Он высмеивал известный ждановский доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград», и это представлялось невероятной смелостью, такой невероятной, что теперь и писать стыдно.

А к рождению Таганки — середина шестидесятых годов — все было уже иначе. Появившиеся было отдушины почти замуровали. Недовольство в обществе двигалось к критической отметке. Заявляли о себе диссиденты. Умами интеллигенции владел «Новый мир».

И все больше было тех, кто хотел, ждал и жаждал радикальных — непременно радикальных! — перемен. Помнится, сочиняя очередное письмо в «инстанции», мы с Юрием Петровичем утверждали: Театр на Таганке станет театром Революции. Не думайте, что кого-то пытались обмануть, — тогда хотели этого искренне.

Писать, однако, о рождении Театра на Таганке, имея в виду лишь социально-политический срез событий, вряд ли продуктивно. Не последнюю роль сыграла и случайность — без нее история никогда не обходится.

Счастливая случайность в жизненном пути Любимова: во время войны он служил солдатом в ансамбле песни и пляски НКВД, и в том же звании был там Николай Робертович Эрдман. Драматург, соратник и друг Мейерхольда. Его знаменитого «Самоубийцу» ставили именно в театре Мейерхольда. По рассказу самого Николая Робертовича, на прогон приехало Политбюро во главе с Кагановичем. И было единодушно в своем решении: спектакль запретить.

А как могло быть иначе, если Эрдман избрал героем комсомольца новой формации, которому не дает покоя мысль о самоубийстве. Но совершить его никак не удается, пока он не снимет телефонную трубку и не попросит телефонистку соединиться с ГПУ: «Я читал „Капитал“ Карла Маркса и не согласен с ним». Так он простился с жизнью. Любимов всегда считал своим долгом перед Эрдманом поставить «Самоубийцу». Трижды начинал репетировать и всякий раз запрещали.

Разрешили, когда Николая Робертовича уже не было в живых.

Мейерхольд пришел к Любимову через Эрдмана. А драматургом Таганки стал Бертольд Брехт. Юрий Петрович соединил потрясающую театральную условность Мейерхольда с открытостью Брехта, его прямой обращенностью к зрителю. И родилась гремучая смесь, настоянная на зорях ХХ века. Простите великодушно за красивость с настоем и зорями. Но это именно так. Наше томительное ожидание стабильности на излете ХХ века ничто в сравнении со страстным желанием революционных изменений накануне нынешнего столетия.

Заговорив о двух составных Таганки, никак не обойтись без третьей (приверженность к трем составным частям неистребима!). И Мейерхольд, и Брехт тянули к схеме. Ее взорвал Любимов, ставя спектакли в лучших и самых разных традициях русского театра, от глобальной публицистики до тончайших переживаний русского человека. «Деревянные кони», «А зори здесь тихие», «Живой»…

МИНУЛО 35 лет. Вновь премьера «Доброго человека из Сезуана» — теперь восстановленного. Осталась лишь надежда на ту Таганку, которая была минным полем для бывшего режима. На дворе иное время и другой режим. Я готов был уже писать о бедах нынешнего времени, изъянах господствующего режима, доказывая неминуемость возвращения на Таганку, поскольку близятся времена новых споров, поисков и, разумеется, заблуждений. Но не лучше ли обратиться к образу, который все время перед глазами.

Кирпичная стена, беспощадная в своей наготе.

Да, та самая кирпичная стена, которая была, пожалуй, самой своеобразной декорацией в спектаклях Любимова. Раздвигаются поочередно занавеси, поднимается задник и перед нами кирпич давно и прочно сложенной стены. Кирпич, и никакого выбора.

Не оказались ли мы и сегодня перед такой же однозначно глухой стеной? Содраны все покровы: демократия, обещания, реформы, даже призрачная марля надежд.

Но нельзя же прожить жизнь, вперившись в кирпичную кладку, как в стену камеры. Неминуемо движение. Кто-то спустя еще 35 лет расскажет о том, как пробивались сквозь кирпич ростки будущего в мышлении российского общества. Надеюсь, у автора этого сочинения настроение окажется лучше, чем у нас, нынешних.