Наталия Якубова. Как «Оберманекены» с Юрием Петровичем в «Горе от ума» играли

Анджей Захарищев-Брауш и Евгений Калачёв — неизменное ядро известной московской рок-группы «Оберманекены» — с 1989 года живут и работают в Нью-Йорке. Их дискография состоит из восьми дисков, один из которых — «Полшестого утра» — признан лучшим неанглоязычным проектом за последние пять лет. Группа работает на студии Сьюзан Веги, играет в клубах GВСВ (колыбель американской новой волны), “Wetland”.
Корреспондент. Я записываю.
Анджей. Впервые Любимов явился нам в театре Васильева. После его неопределённо долгого заграничного отсутствия он показался нам тогда совершеннейшим облаком в штанах.
Женя. …Когда меня просят назвать имя любимого режиссёра, я всегда говорю Любимов.
Анджей. В своё время Любимов дал Васильеву место и крышу для работы, и поэтому между ними была загадочная связь, она потом реализовалась в том, что мы тайно начали делать на Таганке с Васильевым «Горе от ума». В 1985 году. Но этот проект по массе причин был положен под сукно.
Корр. Я запуталась: когда же в первый раз явился Любимов?
Анджей. В 1989 году.
Женя. Гораздо раньше мы приехали из Ленинграда в Театр на Таганке для того, чтобы написать вместе с Васильевым оперу «Горе от ума».
Анджей. Ну, встреча с Любимовым — ментально, астрально — произошла, конечно, тогда. Мы столкнулись с его творением — Театром на Таганке.
Женя. К этому времени главным режиссёром уже был Эфрос.
Анджей. …но Любимова любили: кругом были его портреты, фотографии. ..
Корр. То есть сначала состоялась встреча с призраком?
Анджей. Да, призрак витал над Таганкой и навёл на психоделический проект «Горе от ума». В общем, мы делали этот проект где-то с полгода, потом уехали в Питер создавать театр. Исчезли. Затем стали работать у Васильева — и Любимов материализовался. А где-то через год мы уехали в Америку. Вдруг неожиданно нам встречается резидент берлинской Академии искусства и говорит, что нужно писать «Горе от ума» теперь уже с Любимовым, не с Васильевым. В общем, то была уже третья грань этого магического треугольника.
Корр. То есть призрак Любимова постепенно вытеснил Васильева из проекта.
Анджей. Да. Спектакль делался в Берлине долго и постепенно превращался действительно в шестичасовое горе от ума; это был уже такой тягучий постмодерн, где уже трудно было разобраться, где «Любимов», где «Васильев», но, наконец, опять-таки ворвался Любимов и, не будучи режиссёром этого спектакля, своей мощной рукой сократил его до часа. В общем, превратил его в такой хороший боевик «Горе от ума», где звучали наши суперпесни… Так как Любимов работал со Шнитке, то мы решили избрать стилем неошниткианство, то есть восприняли музыку Шнитке как такой субъективный театральный фольклор и создали стиль музыки, который назвали «немецкий джаз». То есть Любимов нас сподвигнул на создание новейшего музыкального направления. ..
Любимов запомнился как быстро появляющийся на репетициях человек, который тут же конструировал пространство спектакля, и немецкому режиссёру, конечно, ничего не оставалось, как хлопать, топать и радоваться такому повороту. По первоначальному замыслу, Любимов должен был просто рассказать внутри спектакля историю, как он в детстве увидел во МХАТе опять же «Горе от ума», в котором Станиславский играл роль Фамусова…
Женя. …но в результате он решил просто сыграть Фамусова, то есть после тридцати-сорокалетнего перерыва побыть актёром…
Анджей. …а может быть, и самим Станиславским. И это было очень приятное и сильное впечатление: такое облако в штанах и через него какие-то временные пространства, как голубое небо, просвечивают. В целом спектакль был довольно экспериментальным, скажем так, зрелищем, где простому человеку было трудно понять, что происходит, даже зная Грибоедова. Вдруг открывалась дверь, и как луч света в тёмном царстве, являлся Фамусов, и спектакль обретал классически-законченные и какие-то прямо-таки мхатовские черты.
Женя. Казалось, что запросто в следующей сцене может появиться Грибов. Или Немирович-Данченко из-за кулис будет что-то нашёптывать…
Анджей. …в конце концов они и появлялись — там какие-то тени мелькали, в которых узнавались старые мхатовские актёры. Он принёс с собой магию машины времени…
Женя. …то есть и был, собственно, такой машиной…
Анджей. Ещё потряс его дендизм. Конечно, Любимов — это лучший театральный денди: шёлковое кашне…
Женя. …пышная шевелюра, расчёсанная любовно…
Анджей. …мил и галантен с девушками…
Женя. …прекрасный собеседник. ..
Анджей. …очень любит рассказывать замечательные истории про разные свои высокополитические ситуации, предлагая вместе с ним заглянуть в коридоры власти. И это тоже тесно сплеталось с понятиями «Грибоедов», «Чацкий»… Все мы были из разных стран мира: мы из Нью-Йорка, Женя Ситохин из Парижа, Гриша Гладий из Канады, Шипенко из Берлина, Любимов — иерусалимский такой Фамусов, а Игорь Кечаев ещё и московского тумана поднапустил. Получилась такая роза ветров, компас спектакля постоянно двигался в зависимости от того, в чьих руках была сцена.
Женя. …мы позволяли себе такие нью-йоркские вольности, как рекомендации Любимову: как лучше бы, на наш взгляд, закончить спектакль — и надо сказать, что Любимов всегда соглашался, то есть он всегда считал, что наша точка зрения как бы…
Анджей. …свежа…
Женя. …эвристична…
Анджей. …приятна и нова. И такой симбиоз наш с Любимовым превратил его из любимого режиссёра в наилюбимейшего.
Женя. Я хочу кое-что добавить к образу Любимова как любимого театрального денди; запомнились долгие наши прогулки по улицам ночного Берлина после репетиций: он любил пройтись и всласть побеседовать на отвлечённые темы. Одна из этих тем — дорогие автомобили. Он проявил себя как знаток и тонкий ценитель «феррари», «ягуаров» и прочей замечательной техники. Я узнал, например, что он предпочитает «ягуар». И живо представил себе: Любимов с длинным красным шарфом, со своей шевелюрой…
Анджей. …с тонкой иерусалимской девушкой с оливковой кожей…
Женя. …садится в белый соnvertable «ягуар» и мчит. ..
Анджей. …по местам Христовых и апостольских походов. В каком-то смысле, видимо, не случайно, Любимов выбрал Иерусалим — в разговорах с ним я вдруг почувствовал необходимый интерес вот такого географического проникновения в Иерусалим, и даже был составлен маршрут похода по местам Иисуса Христа: где Пётр ловил рыбу, где голодные были накормлены хлебами и так далее. То есть таким образом наша машина времени отправила нас ещё дальше, почти на две тысячи лет.
Корр. Вернитесь оттуда, пожалуйста.
Женя. Берлинские впечатления от Любимова: прежде всего его образ — очень современный, он очень соответствует нынешнему времени. В нём не чувствуешь затхлости, пыли старых кулис.
Анджей. Потом для нас было важно попасть в то же поле, где Высоцкий писал свои песни, внутри нас Любимов как бы индуцировал такие поля, пространства неошниткианства и неовысоц…
Корр. …кианства.
Женя. С музыкальной точки зрения у Любимова довольно специфическое чутьё и вкус; он, я так понял, тянется к конкретной музыке. Работая над «Горе от ума», постоянно просил какие-то реальные звуки, семплерную технику.
Анджей. Да, в этом смысле мы сошлись как бы с творчеством Штокгаузена. Одна из песен состояла просто из стуков: мы семплировали звук деревяшки, падающей на пол, потом мы также семплировали звук стекла, падающего на пол, и использовали его в сцене разговора Фамусова с Петрушкой. Петрушка постепенно превращается в дядю, который «на золоте, на серебре едал». Когда дядя падал — «упал и втретерядь», — все эти падения были сделаны с помощью конкретной музыки.
Женя. В этот момент Любимов как бы брал на себя функцию дирижёра новейшей музыки: приходилось стоять за инструментами и буквально под дирижёрскую палочку исполнять какие-то сложные куски конкретной музыки.
Анджей. То есть это было два месяца лабораторного периода, которые кончились полным фурором, все восемь спектаклей были аншлаговые, и огромная аудитория бывшего парламента ГДР, где это всё происходило, была постоянно забита и немцами, и русскими. Спектакль шёл по-русски, но бегущей строкой шли субтитры. Была, например, сцена, когда мы с Женей выходили в образе Чацкого…
Корр. Чацких. .. двое?
Анджей. …не знающих ни слова из этого произведения, и своим языком рассказывали, что происходит здесь и сейчас. «В Берлине, — мы говорили, — сегодня ночь, зачем же Чацкого играть на грязном здесь полу, в пыли валяться, пройдём уж лучше, Женя, мы по сцене, сыграем-ка на синтезаторе немножко, когда возникнет Петрович Юрий из мрака грибоедовских тоннелей». Переводчик сидел за компьютером и всё это исправно переводил.
Женя. Надо сказать, это были предрождественские дни, и Любимов ещё принял на себя роль немецкого Санта Клауса, как для нас, так и для всех остальных. Он появлялся в каком-то красном наряде, у него была какая-то шапочка, и немцы уже подумывали о выпуске рождественских открыток с его изображением.
Корр. Немцы практичны.
Анджей. В каком-то смысле это был последний постсоветский спектакль, на сверкающих руинах СССР воздвигнутый, на таких айсбергах; в чём-то это напомнило «Снежную королеву». Грибоедов в каком-то смысле подтвердил свою психоделическую фамилию: разумеется, «Грибоедов» произошло от того, что его предки и он сам ели грибы — и эта психоделика, которая раньше не выявлялась в театре, вдруг взыграла морем буйств…
Женя. Если себе представить, что пьеса была увидена автором во сне…
Анджей. …то это сон в зимнюю ночь…
Женя. Юрий Петрович поразительно точно отреагировал на психоделические свойства современного искусства. Одним из этих проявлений было то, что однажды, перед шестым, что ли, спектаклем, он сел в такси и уехал непонятно куда. Близилось начало, какие-то, ещё в старом воспитании, артисты и режиссёры нервничали, но мы с Анджеем, конечно, сразу поняли, что…
Анджей. …он на правильном пути..
Женя. …и совсем не волновались. Сразу сказали, что…
Анджей. …выходим на сцену и начинаем.
Женя. Любимов появился через два, нет, три часа действа…
Анджей. Нет, ну как — спектакль всего час шёл?
Женя. Нет, по-моему, этот спектакль был наиболее психоделичным и затяжным, в силу того, что…
Корр. Что?
Анджей. Нет, нет, он появился как раз когда нужно, и вышел на сцену практически из такси, ещё не растаял снег у него на плечах — такой гиперреальный Фамусов ворвался на сцену и закрутил совершенно по-новому весь спектакль. Видимо, по дороге он забыл слова, так что по ходу дела сочинял прекрасный текст, где упоминал того же Брежнева.
Женя. Надо сказать, кроме всего прочего, Фамусов — это же тема отцовства, а Любимов был для нас почти как тень отца Гамлета…
Анджей. …и его нереальность всячески нами поддерживалась. В каком-то смысле это даже помогало диффузорно…
Корр. Как?
Анджей. …диффузорно заходить друг в друга, как могут заходить друг в друга две рассеянные прозрачные субстанции, два облака. Если все воспринимали его как реальную фигуру — режиссёра с именем, с исторической театральной биографией, — как-то поближе хотели к нему подсесть, рядом с ним сыграть и вообще находиться в зоне такого притяжения, то на нас притяжение это не действовало. Напротив, происходил какой-то звёздный процесс, как будто две туманности встречались… И это правильно, потому что он театральная звезда, а мы как бы рок-звёзды. В этом смысле никто так глубоко не проник в суть современного Любимова.
Корр. В самую суть?!
Женя. Любопытно, что вышеупомянутый проект также психоделично и закончился; я знаю, что администрация даже забыла Любимова проводить, он просто в какой-то вечер взял, сложил свой чемоданчик и, как настоящая тень отца Гамлета, растворился.
Анджей. То есть это облако, повисшее над Берлином, рассеялось, и вдруг выяснилось, что Любимова уже нет, и заключительный праздник был уже без него. Остались одни Чацкие.