«ДВОЕ В КОМНАТЕ - Я И СТАЛИН». Рецензия Марины Зайонц

«Московский наблюдатель», 1993, № 3

"Живаго (Доктор) " на Таганке. Постановка Юрия Любимова

После статьи Вадима Гаевского в «Московском наблюдателе» двухгодичной давности казалось, что «тема Таганки» закрыта, занавес опущен: «Почувствовав фальшь, вторично уехал и Юрий Петрович Любимов». Финал. Последние, самые жаркие и горькие аплодисменты. На деле вышло не так красиво. Не почувствовав фальши, Любимов вернулся. И финалов у этой мучительной, драматической истории оказалось не два, как у Брехта, они длятся и длятся, сменяя друг друга, и даже последний из них — не последний. Жизнь, как было сказано когда-то очень давно, богаче выдумки.

Уже полгода Театр на Таганке не играет спектакли в Москве. В знак протеста против раскольнической деятельности известной «группы товарищей» и в надежде на коллективное возмущение свободомыслящей интеллигенции. Во времена тотального государственного давления опасное и оттого волнующее возмущение случилось бы (и овеществилось) обязательно. Но в наше смутное и свободное от былых ценностей время, когда всякий мыслящий интеллигент свободен по-своему, о сборе подписей вспоминают только в связи с выборами.

Спектакль начинается с легендарного телефонного разговора Пастернака и Сталина, а точнее, с одной реплики Пастернака. Из толпы, сиротливо скучившейся на большой и пустой сцене, вышел Валерий Золотухин (он будет потом играть Живаго) и, обращаясь куда-то вверх, к какому-то высшему управителю, произнёс знаменитую фразу, разносимую литературной молвой: «Я хотел бы поговорить с Вами о жизни и смерти». И на сей раз Сталин не бросил трубку, а поддержал возвышенную беседу. Юрий Петрович Любимов с неловким и смешным кавказским акцентом зловеще продекламировал в ответ откуда-то из радиодинамиков: «Мы живём, под собою не чуя страны…» и так далее. Музыкальная притча под таинственным, интригующим названием «Живаго (Доктор)» по мотивам романа «Доктор Живаго» и стихам Б. Пастернака, А. Блока, А. Пушкина и О. Мандельштама была задумана как разговор о Жизни и Смерти (именно так, подчёркнуто и с большой буквы). Разговор с товарищем Сталиным — мумией и человеком.

Нескончаемый, взвинченный разговор знаками, как с глухим.

Холодная пустая сцена и множество отовсюду торчащих лопат. Знак вывороченной, перекопанной революционной России. Из мечущейся в пустом пространстве толпы, как когда-то в «Годунове», выталкивают персонажей романа — Живаго, Тоню, Лару, а потом всасывают, втягивают обратно в толпу. Знак затерянности и предопределённости Судьбы. На каждый поэтический образ (в спектакле, как и в романе, много стихов) предлагают свою сценическую метафору. Метафоры получились такие: «Свеча горела на столе…» — зажжённые свечи на лопатах. Танцевальные движения массовки с зажатыми в руках башмаками — «и падали два башмачка со стуком на пол». Говорят или поют о рябине — на раскрывшейся ладони Живаго красные ягоды. Война — через сцену идут мужчины в чёрном и оплакивающие их женщины. Госпиталь — мужчины в белых рубахах и поддерживающие их женщины. Герои романа — тоже знаки. Живаго (В. Золотухин) — знак народной потерянности. Тоня (Л. Селютина) — знак верности. Лара (А. Агапова) — знак женственности.

Роман стал поводом для личного высказывания, и Любимов поставил, может быть, самый лирический свой спектакль. В финале его голос, набирая силу, перекрывает голос Золотухина, читающего: «Я один, всё тонет в фарисействе…» Поверх всех барьеров Любимов продолжает свой, давно начавшийся разговор, ведя его на два голоса — совсем как Понтий Пилат — с самим собою. Ибо собеседник его умер давным-давно: пятого числа весеннего месяца марта. «Надо бы доругаться!» — бросал, уходя со сцены, Маяковский в спектакле «Послушайте!» Похоже, Любимов вернулся, чтобы доругаться. Чтобы сказать своему извечному собеседнику, ему — усатому злодею и диктатору — прямо в лицо: «Все вы - безбожники, и как ужасна эта ваша революция!» Оказалось, что и за границей, в безмятежной и солнечной стране, ему нет покоя, и он в который раз вызывает в споём воображении ненавистное лицо и себя, в него плюющего. И нет никого, кто мог бы попросить за него о снисхождении и завершить роман одной фразой: «Свободен! Свободен!»