Юрий Любимов — о спектакле «Живой» в интервью «Новому времени»

Новое время. — 1989. — №7. — С. 46.

Жизнь прожита вместе

Юрий Любимов: «Гласность — не только возможность говорить обо всем, но и необходимость думать»

Спектакль по повести Бориса Можаева «Живой» — первый, к работе над которым Юрий Любимов приступил в новый свой приезд в Москву. Многое для режиссера театра на Таганке сошлось именно на «Живом». Впервые показанный 21 (!) год назад, он не был принят Министерством культуры, премьера так и не состоялась. Чем же вызвано столь упорное желание все-таки сыграть повесть? Не просто же о реванше думал режиссер? Юрий Любимов в интервью «Новому времени»:

— У каждого человека и у каждого художественного организма есть вещи, которые для него особенно дороги. Существует хорошее русское слово — «в охотку». «Живой» репетировался и игрался актерами в охотку, был ими прочувствован и выстрадан. Они создали галерею удивительно точных характеров, напоминавших по уровню лучшие времена Художественного театра.

Говорю так, не ставя знак равенства, понимая — театр на Таганке иной, его природа, эстетика иная.

Хотя на практике все не так однозначно, как в теории…

Когда Всеволод Мейерхольд оказался в трагическом положении, никто иной, как Станиславский, пригласил его в свою студию. Поступок был, конечно, продиктован состраданием, но было в нем и другое: когда дело касалось искусства, Константин Сергеевич не шел на компромисс и, коль скоро он призвал Мейерхольда, значит, верил в него как в художника.

Георгий Товстоногов и я по-разному видели и строили свои театры, но он не раз говорил, что наш театр нужен хотя бы потому, что будоражит людей. Вызывает на дискуссию, внутренний ответ…

Но вернемся к «Живому».

Меня больше всего поражал неожиданный результат, которым заканчивались просмотры. Министерство культуры устраивало их с целью не просто запретить, но «раздолбать» спектакль. Так было и на последнем, третьем просмотре, куда чиновники созвали председателей ближайших колхозов, чтобы они — народ, а не аппаратчики — раскритиковали спектакль по всем линиям. Но «по всем линиям» у них не получалось, не выходило: актеры так хорошо играли, что волей-неволей нравились. Тогда писателю и режиссеру посоветовали «еще подумать». Значит, было над чем думать… Эта реакция свидетельствовала о многом. О том, в частности, что в спектакле была отражена правда жизни. Такие зрители просмотров, как А. Твардовский, Ю. Трифонов, Г. Бакланов, И. Яншин и немало других честных людей, это почувствовали и «Живого» защищали.

Работа может затронуть одну часть общества, может — другую, но в редких случаях затрагивает всех. Только у Чаплина такое бывало постоянно — его фильмы с одинаковым восторгом смотрели и дети, и Эйнштейн. Мне показалось, что и с можаевским Кузькиным может получиться нечто подобное. Поэтому я был рад предположению театра довести теперь работу до конца.

Публицистика безбоязненно касается сейчас самых острых проблем современной жизни. Высокую публицистику, а ее немало, можно, наверное, играть на сцене. Но повесть Можаева — художественное произведение, я надеюсь, что и спектакль художественно подкрепит то, что теперь заново и глубоко осмысливается, в том числе публицистикой. Хочу верить: интересы сцены и зала сольются.

За короткий срок — мы собираемся сыграть премьеру 23 февраля — предстоит сделать многое. Вдохнуть во все, что происходит, душу. И как раз этого мы теперь добиваемся.

С театром на Таганке я связан 25 лет (в конце апреля — юбилей), и, даже если вычесть из них те пять, что я там не работал, жизнь все равно прожита вместе. А значит — общие радости, общее горе, короче — взаимопонимание. За те годы, что я не был в Москве, я поставил немало спектаклей в разных странах. Актеры там профессионально воспитаны, они сделают то, о чем я прошу, и при этом не дискутируют. Но все равно — это другое. Контакты другие и язык чужой —  в прямом и переносном смысле. Не след забывать, что многих «таганцев» я еще и сам выучил, когда преподавал в вахтанговской студии…

Наш театр возник во имя тех принципов, которые утверждаются сейчас в стране, и он остался им верен. Мы хотели говорить и по мере сил и сверх предоставленных лимитов говорили о том, что волновало зрительный зал. Множество порядочных людей поступали так же, перестройка поддержала и подкрепила их усилия.

…Я могу говорить только о том, что сам пережил и знаю. Очень многие вещи, которые происходят на моей Родине, меня радуют, но кое-что и тревожит. Поэт Н. Коржавин верно сказал о льдине, окруженной холодной водой. Льдина скользкая, но те, кто на ней, толкают друг друга — вместо того, чтобы дождаться, когда все станет потверже…

Когда идет предвыборная кампания, надо выяснять платформу кандидата и оказывать доверие только тем, кто его достоин. И, если обнаружится, что тот или иной человек ведет себя нечестно, надо с него спрашивать со всей строгостью. И дискуссии нужны самые острые, но без криков, потому что крики мешают расслышать друг друга, тогда как надо обсуждать наилучшие пути выхода из трудностей. Ни в коем случае не след забывать о достоинстве, которое заключено в самом слове «гласность». Гласность — не только возможность говорить обо всем, но и необходимость думать.

И вот что еще меня волнует и удивляет. Узнаю, что некто разваливший дело в одном месте хоть и переведен в другое, но опять приставлен к тому же делу, иногда — с повышением! Как же так?

За перестройкой следит весь мир, у нее миллионы доброжелателей, и это очень ответственно. Хочу надеяться, что спектакли, над которыми я работаю и буду работать, послужат тому, что происходит в стране…

Интервью Натэлы Лордкипанидзе