Б. Галанов. Это время гудит телеграфной струной

Вероятно, не я один с интересом, но, признаюсь, и с некоторой опаской прочитал в театральной афише, что по мотивам книги «Десять дней, которые потрясли мир» Московский театр драмы и комедии показывает народное представление «с пантомимой, цирком, буффонадой, стрельбой».

В самом деле, как удастся театру сочетать пантомиму и цирк с публицистикой Джона Рида? Да так же, оказывается, как Брехт и Маяковский, создавая героическое, патетическое, сатирическое изображение своей эпохи, сочетали «мистерию» и «буфф», трагедию с гротеском, драму с озорной, вызывающей шуткой. Перечитайте в книге Джона Рида описание бесславной деятельности Временного правительства. Какой благодарный материал для сатирического заострения и сгущения! Грех было бы театру не использовать эти возможности. И действительно, он вдрызг, «по-маяковски», высмеял незадачливых правителей России.
Керенский на сцене может прыгать, скользить и даже переворачиваться через голову. Он - политический акробат. Так пусть же эта метафора реализуется буквально. Пусть балансирует на плечах тех, кто привел его к власти и помогал создавать «устойчивое» правительство. Пусть кувыркается, как акробат. Пусть у него, как у циркового клоуна, громко булькает в желудке выпитое вино, заглушая патетические речи. Благо, артист Н. Губенко хорошо натренирован и поистине с виртуозной ловкостью разыгрывает все эксцентрические сцены. Пусть и другие сатирические персонажи смахивают на буффонные маски, на смешные чучела из папье-маше, наподобие тех, которые в дни первых революционных торжеств поднимали над колоннами демонстрантов. Пусть, «капитал — его препохабие», «поп», «дворянин», «банкир» напомнят нам в этом спектакле ожившие карикатуры, незабываемые «Окна РОСТА» Маяковского. Такой смех Луначарский назвал когда-то «блистающим победой». Это смех народных гуляний, колючий смех революционных празднеств. Да и вся атмосфера спектакля как бы воскрешает первые празднества революционного народа с их непосредственным весельем и грозной красотой.

Во всяком случае, в обстановку праздника вы попадаете уже с той минуты, когда у входа в театр вас встречает матрос с гармошкой, когда на контроле солдат надевает на штык ваш билет, когда в фойе вы читаете пламенные лозунги первых революционных дней, слушаете залихватские частушки, а девушка в шинели торжественно прикалывает вам и вашей спутнице на грудь красные банты.

Но главное, конечно, заключается в том, что праздничный подъем испытывают сами участники спектакля. Нет и не может быть праздника, если актеры не несут его в своей душе. А тут революционные песни распевают от всего сердца, и пляшут тоже от всего сердца, и радуются, и горюют, и верят в победу с полной отдачей, так что и нам, сидящим в зале, трудно, просто невозможна оставаться равнодушными.

Театр предложил свое прочтение книги Джона Рида. Это не инсценировка. Вероятно, даже для самого опытного инсценировщика такая задача оказалась бы не под силу. Это не спектакль-иллюстрация, хоть и добросовестная, но безмерно унылая. Это вольное, творческое переложение на язык театра прочитанной книги. Спектакль «по мотивам книги» — так назвал свою сценическую композицию театр. И не ищите у Джона Рида те же точно эпизоды, картины, образы, которые увидели в театре. В книге их вообще может не сказаться. Тем не менее и сатирические сценки, и драматические, и героические, воскресившие картину народной массовой революции, навеяны чтением Джона Рида, родились под влиянием книги, непосредственно подсказаны книгой. И много раз, пока эти эпизоды будут сменять друг друга, на экране возникнет ленинское лицо и прозвучит то гневный, то насмешливый, то лукавый, то ободряющий ленинский голос (отрывки из статей Ленина читает артист М. Штраух). Ленина нет среди участников спектакля. Но его присутствие ощущается постоянно. Следуя за «дерзновенной» ленинской мыслью, так восхищавшей Джона Рида, мы глубже постигаем и оцениваем события десяти незабываемых дней.

В этом праздничном и очень театральном спектакле отчетлив режиссерский «почерк» постановщика Ю. Любимова. Говорят, что режиссер должен умереть в актере. Но в спектакле Театра драмы и комедии режиссер упрямо не собирается умирать. Он живет в каждой сцене, недвусмысленно напоминая о себе щедрой выдумкой, изобретательной находкой. И зрители чуть не каждую перемену (а в спектакле более двух десятков эпизодов) встречают аплодисментами. Что ж, не такой уж это плохой итог!
В поисках броской, выразительной формы театрального зрелища Любимов обратился к приемам агиттеатра. И надо сказать, острые, плакатные приемы безотказно «работают» на замысел спектакля. Есть в книге Джона Рида один маленький эпизод. На улицах Петрограда Рид наблюдал, как меньшевики и эсеры, размахивая зонтиками и подбадривая себя возгласами: «Идем умирать в Зимний дворец», пытались прорваться сквозь цепь вооруженных матросов. Такую сценку можно, наверное, сыграть и в бытовой, комедийной манере, и в драматической. Театр отказался от той и другой, избрав романтическую, патетическую и в то же время сатирическую, как наиболее созвучные общему замыслу спектакля. На белом экране три громадные тени — красногвардейский пикет. А где-то внизу, совсем маленькие, матросу едва по пояс, беснуются карикатурные фигурки: контрреволюционная нечисть всех мастей. В таком толковании оживает и плакат революционных лет, и октябрьские строки Маяковского. Это прием агиттеатра. Только сегодняшний агиттеатр многое позаимствовал из опыта смежных искусств. Театр теней? Но обогащенный влиянием кинематографа. Пантомима? Но вбирающая опыт Марселя Марсо. Социальная буффонада, эксцентрика? Но та, которая заставляет вспомнить чаплинского «Диктатора». Песенка под аккордеон и гитару? Но такая, как в пьесах Брехта, полная размышлений, призывная.
Прибавьте к этому еще цвет, свет, особенно свет. В спектакле Любимова ему предназначена особая роль. Сноп световых лучей, отделивших сцену от зрительного зала, заменил в театре привычный занавес. Тревожный луч прожектора шарит по темной сцене, выхватывая из молчаливой хлебной очереди скорбные, усталые женские лица — одно, другое, третье? Поданные кинематографически, «крупным планом», лица эти приобретают силу и выразительность необыкновенную. Световой барьер, разделивший две человеческие фигуры, — барьер тюремной канцелярии. По одну сторону томится мать, по другую, — приговоренный к смерти сын. В горне революции, где бушует целое море огня, два символических кузнеца, наверное, как в старой песне, куют «счастия ключи». А в молитвенно сложенных ладонях белых офицеров, которые сами себе поют отходную, мерцает печальный красный огонек, вот-вот готовый погаснуть.

И все же в этом спектакле бывают минуты, когда внимание зрителей вдруг ослабевает. Такое случается нечасто. Но ближе к финалу все же случается. Иногда расхолаживает затянутость отдельных сцен, иногда однообразное их решение. По своей выразительности цирк, буффонада порой перевешивают в этом спектакле патетические эпизоды. В самом деле, говоря о затяжках, вспоминаешь ведь не гротесковую сценку «Последнее заседание Временного правительства», проведенную в отличном темпе, а более вялые «Окопы», «Митинги» или решенную чисто внешними средствами заключительную сцену «Смольный».

Некоторые зрители упрекают театр за то, что мало показан в спектакле Джон Рид. Так-то оно так! И, на мой взгляд, некоторые страницы книги, где действует сам писатель, так и просятся в пьесу. Но в конце концов это ведь пьеса не о Джоне Риде. И потом, если уж говорить начистоту, — не кто иной, как Джон Рид и его замечательная книга стали душой спектакля, хотя самого Джона Рида мы, по существу, увидели всего лишь в одной сцене. А вот пожелать театру действительно хочется, чтобы в этом спектакле, где хорошо переданы сила и размах массового народного движения, слабость и растерянность врагов революции, полнее были показаны вожаки и организаторы революционного народа. Луч прожектора, который так удачно использован режиссером, пусть подольше задерживается на лицах большевиков, почаще «высвечивает» их из массы действующих лиц. Впрочем, обо всем этом я подумал уже позднее, выйдя из театра, а там, в зале, я был захвачен красочностью и размахом самого зрелища.

Актеры!.. Но, право же, в этом спектакле хочется говорить не об отдельных актерских удачах, а об удаче всего театрального коллектива Ведь, наверное, такой спектакль должен был рождаться в атмосфере коллективной заинтересованности когда по ходу действия чуть не каждый актер становится исполнителем сразу нескольких ролей, то выдвигаясь на первый план, то с готовностью участвуя в массовках.
Год назад в статье «Театр начинается» я писал на страницах «Литературной газеты» о спектакле выпускников Щукинского училища, подготовивших тогда под руководством Ю. Любимова свою дипломную работу «Добрый человек из Сезуана». Театр начался с этого спектакля. Вчерашние студийцы стали актерами Театра драмы и комедии. Любимов — художественым руководителем театра. С тех пор трудно стало добывать билеты в театр на Таганке. Он сразу же привлек живой интерес и внимание. Выбор репертуара свидетельствует, что театр стремится утвердиться как героический, романтический. Он тяготеет к формам народного представления, к спектаклю-зрелищу. Тут придают большое значение музыке, пантомиме и заботятся не только о выразительной «подаче» текста роли, но и об экспрессивности жеста, движения. Тут жест, как требовал от актера Брехт, всегда выполняет важную социальную функцию. Однако не будем торопиться и уже заранее канонизировать приемы, которые театр удачно нашел, работая над Брехтом и Джоном Ридом. Он продолжает поиски и, кто знает, быть может, следующие спектакли захочет решить по-иному, хотя многое из того, что талантливо найдено уже сегодня, вероятно, закрепится и в будущем.

В предисловии к русскому изданию книги Джона Рида Н. Крупская пророчески писала, что эта книга «будет иметь особо большое значение для молодежи, для будущих поколений — тех, для кого Октябрьская революция будет уже историей». Книжка Джона Рида своего рода эпос, добавляла Крупская. Новой своей работой Театр драмы и комедии помог молодому зрителю прикоснуться к эпосу.