Михаил Холмогоров. Последний поступок

В дневнике К. И. Чуковского за 27 мая 1968 года содержится запись о том, как Константин Георгиевич Паустовский спас от уничтожения Театр на Таганке, а его главного режиссера Юрия Любимова — от увольнения. За подробностями той истории мы обратились к самому Юрию Петровичу.

Юрий Любимов:
— Проще назвать спектакль, который обошелся сравнительно гладко. Первый раз меня увольняли за спектакль «Павшие и живые», но это было раньше, а в 1968 году, если память мне не изменяет, — за «Пугачева». Там были интермедии, написанные Николаем Робертовичем Эрдманом. Собственно, об интермедиях Есенина просил еще Мейерхольд, но Есенин только развел руками: написалось как написалось, и большего сделать не могу. А Николай Робертович справился с этой задачей, хотя ставить было трудно, там были сложные ремарки, мизансцены… Об этих сложностях распространяться не буду.

Собственно, Эрдман и был инициатором постановки «Пугачева». Он мне говорил: «До сих пор эта поэма не идет в театре. Почему бы вам, Юра, не поставить ее?» Я долго отговаривался, не мог придумать, как справлюсь с такой задачей. Это мощный, орнаментальный стих. У нас не было актеров, выученных такой технике. Остужев мог. Но потом десятилетиями навязывался бытовизм, якобы правдоподобие, они и задавили все. А проклятый соцреализм вообще задушил театр. Всему надо было учиться заново.

Я проигрывал актерам запись авторского чтения. Оказалось, что у Есенина не тенор, а мощный баритон поразительной силы. Есть легенда, что когда он читал, ногти впивались в ладони до крови. Роль Пугачева исполнял Губенко. Это такого атаманского склада человек, он ухом улавливал есенинский ритм, характер, близкий его собственному. Хлопушу играл Высоцкий. Владимир попал в интонацию сразу и с удивительной точностью: читал неистово, как и сам Есенин. В нашей постановке были интермедии. Спектакль долго не принимали вообще, и главный удар пришелся на эрдмановские интермедии. Их вымарали самым безжалостным образом. В чем только не обвиняли: принижает образ Пугачева, извращает Есенина, ну и так далее. Соответственно, и оргвыводы последовали: спектакль закрыть, постановщика уволить… Когда все же с невосполнимыми потерями «Пугачева» приняли, только Николай Робертович с его благородством мог сказать: «Юра, спектакль получился, и Бог с ними, с интермедиями!» Другой бы начал кипеть, призывать — воюйте, отстаивайте, ни запятой не уступлю! А Эрдман все понимал и отнесся к этому стоически.

Он заикался от советской власти. Судьба у него нелегкая была: тюрьма, ссылка… Но это был такой господин, который мог себе многое позволить. Когда он отбывал ссылку за 101-м километром, к нему приехал Катаев: «Коля, мы всё устроили. Назначен прием у Горького в особняке Рябушинского. Ты туда приглашен, внесен в список. Будет Сталин, и он тебя простит». И что же ответил Николай Робертович? «Я не могу. В этот день состоятся бега, я должен быть там». И не пошел. Как уж они там Сталину объясняли отсутствие Эрдмана? А в 50-м на худсовете принимали фильм «Смелые люди», он в ту пору вынужден был писать сценарии по заказу. Фильм разгромили — худсовет возглавляли чиновники из ЦК: Ильичев и другие, помельче. Николай Робертович на все претензии отвечал остротами. Ему сделали замечание: «Как вы смеете шутить? Что вы себе позволяете?». Тогда Николай Робертович поднялся с места, заявил им: «Я думал, что пришел на худсовет, а это совсем другое учреждение». И обратился к соавтору, Вольпину: «Михаил Давидович, я заикаюсь, будьте любезны, пошлите их всех на х?», — и ушел. Пауза, как в «Ревизоре», немая сцена. Наконец, спрашивают Вольпина: «Что скажете?» Тот пожал плечами: «Повторить я не могу, а больше мне сказать нечего». И тоже ушел. Сценаристы ждали, но, к счастью, фильм понравился Сталину, это их и спасло. Вот какая была личность Николай Эрдман.

А тогда, за его интермедии к «Пугачеву» меня снимали с работы. Я еще ходил в театр, но приказ об увольнении должен был вот-вот выйти. И вот однажды вечером — я был тогда женат на Людмиле Васильевне Целиковской — в доме собрались гости, играли в преферанс, а после игры полагался ужин. .. Я ждал, когда меня позовут, у себя в комнате, и вдруг — звонок. И я, как сейчас, помню, взял трубку. Оттуда раздался слабый голос глубоко больного человека: «С вами говорит Паустовский». Сначала подумал, что меня разыгрывает какой-то дурной артист. Может, и с самыми благими намерениями — поддержать, подбодрить… Но потом понимаю — артисту не выдумать ни интонацию, ни такой текст — проникновенный, сочувствующий человеку, которого он плохо знал. Он был у меня в театре один или два раза. Я с ним здоровался, провожал на место — ну, вот и все. Книги его я, конечно, читал, высоко ценил, он вызывал у меня глубокое уважение. Я стал благодарить его, а он мне сказал вот что: «Я узнал, что вас увольняют, лишают возможности работать, и все никак не мог придумать, как бы помочь вам в эту трудную минуту. Но на днях мне сказали, что, оказывается, моим поклонником, — говорил он это с трудом, с одышкой и как бы стесняясь, — является Алексей Николаевич Косыгин. И я написал ему письмо о том, что нельзя губить театр, нельзя снимать главного режиссера. После этого мне позвонил помощник, соединил с Косыгиным, и я сказал ему: „С вами говорит умирающий Паустовский. Я умоляю вас не губить культурные ценности нашей страны. Если вы снимете Любимова, распадется театр, погибнет большое дело“. Обещал помочь. Я не знаю, как там у них будет решаться, но позвольте выразить вам свое участие в грустном периоде вашей жизни». Ну, а дальнейшие события показали, что никакой это не розыгрыш, приказ об увольнении не подписали, а я отделался каким-то выговором, но все еще надеялся вернуть в спектакль эрдмановские интермедии. За этим и приехал к Чуковскому, чтобы он дал о них свое заключение, заступился, написал, что Эрдман вовсе не искажает Есенина, что он с Есениным дружил. К сожалению, не помогло. А когда скончался Паустовский?

- 14 июля того же 1968 года. Это был последний поступок в его жизни.

— Да, поступок. Больной человек — здоровья нет, сил нет, но он все-таки написал письмо, стал думать, как его отправить, кому, узнал, что Косыгин к нему хорошо относится. И заступился за человека, в общем-то ему малознакомого. Но речь-то шла не столько обо мне, сколько о театре, и этот разбитый болезнями человек не мог смолчать.