О.Г. Коршунова. Аллюзии: у корифеев

«В отличие от жизни произведения искусства никогда не принимаются как нечто само собой разумеющееся: его всегда рассматривают на фоне предтеч и предшественников…» И. Бродский

Юрий Любимов опять поставил спектакль. Как в старые добрые времена, он насыщен, пронизан аллюзиями, и жесткая конструкция его составлена из равных сторон: булгаковский МХАТ, — окружающая жизнь — Таганка, — все дает кристалл, мерцающий цветными огнями. Ради подобных ему спектаклей, мы приходили на Таганку когда-то.

«Театральный роман». Нужно ли говорить, что поставлен он и «про себя».
Это и наша с вами судьба. Любимов с художником Б. Бланком и скульптором Л. Барановым, казалось бы, строго по тексту, воспроизводят на сцене небольшой поворотный круг, знаменитый МХАТовский, с Чайкой, занавес. За ним просматриваются копыта и хвост, вставшего на дыбы, золотого коня.

Сей конь, настолько важен Булгакову, что даже главу в «Театральном романе» он посвящает ему. Здесь же прочитали мы центральную мысль; «Это мир мой…»- вот так, с ударением на последнем слове.

Да, подтверждает Любимов, Булгаков должен был въехать в Театр, в Драматургию, в Искусство на этом золотом (даже не белом!) коне. Однако занавес уходит в сторону — и зал чуть не падает с мест: под звуки михалковского гимна, всадником в седле восседает Иосиф Виссарионович!

Почему? По какому праву?!

Возможно, скажет кто-нибудь: «Надоело!» Сталин на сцене театра давно уж (тем более в фарсовом обличий) вчерашний день. Но что делать, если эпоха Булгакова была, в первую очередь, эпохой «отца всех народов». Сталин, по собственной прихоти, — избранным — выдавал свободу по крохотному глотку.

В туловище золотого коня мы видим городские окошки и городскую темницу. До поры, скорчившись в ней, Максудов-Булгаков ожидает, когда его милостиво выпустят в свет.

Итак: эпоха была чревата гением. Сталин слегка приоткрывает темницу — на поворотный круг сцены страны, под копыта коня падает наш герой. В истории с Булгаковым Вождь выступает в привычной для него роли тюремщика.

На золотом коне, принадлежащем Булгакову, поочередно восседают Сталин, Нерон, Генерал-губернатор — словом, все те, кто кроит Историю как захочет. А театру, Искусству, людям или Художнику остается, как Турбиным, в ней «мучиться и умирать».

Зато Генералиссимус ощущает себя здесь режиссером. Покуда Иван Васильевич (Станиславский — В. Золотухин) утрясает свою «Систему», а Аристарх Платонович (Немирович — Ф. Антипов) нежится в тунике под лучами индийского солнца, посылая оттуда редкие письма в театр, — Сталин, со знакомым фонариком, ведет себя на МХАТовской сцене хозяином (и не только на сцене).

Подчиняясь его фонарику, поет и пляшет распластанная, словно раздавленная, толпа. (Эта мизансцена видится цитатой из «Мастера и Маргариты», где была такая же, на все согласная, масса). В какой-то момент «отец народа» вообще оказывается босой и в исподнем. Так нагляднее — весь мир у него под пятой, но, по сути, король-то — голый!

Но хватит о Сталине! Булгаков написал великий роман «Белую гвардию». И тот вошел в ткань спектакля настойчиво, властно, естественно.

Двоящийся, в глазах и в сознании читателей романа, Максудов (на сцене — два актера — Д. Муляр и А. Граббе — одновременно ведут эту роль) сидит высоких симметрично прислоненных к порталу лестницах, а далеко внизу, оживают персонажи. Простая истина: «что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует»: герои выходят к нам, живут, думают и способны страдать. Они высоки, красивы и не похожи на обывателей, что пляшут и поют под диктовку. «Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен», — с тоской восклицает писатель.

В «Белой гвардии» писатель, а затем Любимов в спектакле наглядно показывают, что, то было время целенаправленного уничтожения интеллигенции. Одних — физически, других — пытались приручить или покорить, как Булгакова.

И действительно, Булгаков пишет «Батум», стараясь понравиться повелителю. Что ж удивляться, что Сталин практически становится его надзирателем, соперником, и, одновременно, сопровождающей неотвязной тенью.

Нужно сказать, что Максудов в романе — человек, сломавшийся, кончивший самоубийством. У Любимова в конце спектакля он слепнет, то есть утрачивает способность ориентировки в пространстве (потому актер, проходя в глубине, примеряет «слепые» очки), но ведь Булгаков теряет зрение и в самом деле…

Теории Ивана Васильевича, как и театральные склоки, — никуда не ведут. Великие спектакли рождаются не благодаря им, а вопреки. Потому, когда Станиславский-Золотухин, вдруг, выходит с афишей Таганки «Живой», это прочитывается упрямой констатацией факта. А еще читается законом искусства и эстафетой сходных проблем МХАТа ли, Таганки, всей жизни…

Театр решается продемонстрировать нам, что безмерно много подобных мхатовским ситуаций было и здесь. Постановка пронизана аллюзиями, уводящими к истории нашей Таганки. На сцену выносят ее афиши. Мы видим мгновения знакомых спектаклей. Увидели пролог «Гамлета», когда под хорал занавес-время сметал правых и виноватых с подмостков Истории. Только в прошлом, занавес, если помните, был шерстяной, сплетенный из толстой пряжи, — сегодня перед ним занавес МХАТа.

Задержимся еще немного на Занавесе. По сути — их два. Два полотнища, скрепленные рядом, — таким образом, — две знаменитые Чайки. Как два директора МХАТа, и два их святых образа, глядящих на нас с большущих киотных складней. Одновременно вспоминаешь сравнительно недавний раскол Таганки.

Мы видим характернейший шаг-перекат-на-пятку проход Водоноса из «Доброго человека» по Брехту, актера, примиряющего парик Мольера, словно узнаем в протестующем марше отчаявшихся людей, несущих перед собой обглоданный остов елочки («Белая гвардия», декабрь, Рождество), мизансцену из пастернаковского «Живаго».

В программке нам указали цитаты музыкальных произведений Ильи Саца, Юрия Буцко, Альфреда Шнитке. Но кто измерит тепло узнаваемых нами зримых мест, от которых память уводит к прежним работам Мастера?

Максудов бросился с моста в реку, Булгаков — (гениальнейший!) со всеми произведениями был вычеркнут из жизни на много десятков лет. Слава пришла к нему после смерти.

Юрий Любимов, победивший уготовленную ему судьбу, оказался сильнее. Впрочем, у него не было выбора. Спектакль не положишь на полку «до лучших времен», он может быть понят и принят лишь современниками. Спасибо ему.