Элла Левина, Роман Должанский. На Таганке сидели все

Политбюро пополам с диссидентами

Московскому театру на Таганке исполняется 35 лет. Его место в истории мировой сцены ХХ века несомненно. Однако Таганка — феномен не только эстетический. Очевидно, что театр останется не только в учебниках по истории театра, но и в книгах по истории нравов эпохи. Нынешний пресс-секретарь Международной конфедерации театральных союзов ЭЛЛА ЛЕВИНА пятнадцать лет проработала завлитом в театре Юрия Любимова. Она поделилась своими воспоминаниями с корреспондентом "Коммерсанта" РОМАНОМ Ъ-ДОЛЖАНСКИМ.        
Как мы хоронили Фрола Козлова
У Юрия Петровича была инсценировка "Десять дней, которые потрясли мир" по Джону Риду. Когда мы приступали к работе, появилась поэма Вознесенского "Лонжюмо", и Юрий Петрович говорит: "Хорошо бы с ним познакомиться, чтобы он написал стихотворные тексты для спектакля". Я повела его к Андрею. Юрий Петрович считал, что поэзия очень сродни драматургии. И мы вскоре сделали поэтический вечер, который назывался "Поэт и театр". Потом это переросло в знаменитый спектакль "Антимиры", а тогда в первом отделении сам Андрей читал свои стихи, а во втором — актеры его стихи разыгрывали.
Премьера этого спектакля состоялась 3 февраля 1965 года, как раз в день рождения Андрея, и это был мой день рождения тоже. Мы назначили спектакль на десять вечера. Причем мы всем объясняли, что это не спектакль, поэт просто читает свои стихи. Дело в том, что стихотворные тексты не надо было заново литовать. Вроде бы проблем не возникало, но только горком партии попросил, чтобы обязательно были отрывки из ленинской поэмы Вознесенского "Лонжюмо". Хорошо. Все переполнено, люди висят на люстрах. Вообще, на Таганке с самого начала всегда были переаншлаги. Но в этот вечер творилось что-то страшное: разбили стекла, сломали двери. На спектакль тогда пришел Артур Миллер. Да кого только не было в зале! У Андрея тогда был разгар романа с Зоей (Богуславской.— Ъ), и они вместе приехали из Дубны. Зоя еще была замужем. Приехали они часов в пять или шесть, Андрей сразу пришел к нам в театр, заперся в какой-то гримуборной, чтобы придти в себя, приготовиться.
Тут Юрий Петрович мне говорит: "Пойди и скажу ему, пусть какой-нибудь фрагмент из 'Лонжюмо' прочитает". Я стучусь, говорю: "Андрей, ты меня извини, прочитай, пожалуйста, я тебя очень прошу". Я не сказала, что именно горком просил, он тогда бы мог сказать: "Знаешь что? Пошли они..." "Ладно, ладно",— говорит он и меня выпроваживает.
Начинается вечер. И Андрей читает стихи, а потом, уже к концу отделения, говорит, что, мол, сегодня радостный день, день рождения завлита этого театра, вот она очень любит мою поэму "Лонжюмо", и я сейчас ее прочитаю. Читает фрагменты. Потом в антракте меня все поздравляют с днем рождения.
А на следующий день нас вызывает завотделом культуры горкома партии и устраивает нам то еще промывание мозгов. Оказывается, в этот день Москва хоронила большого партийного деятеля, Фрола Романовича Козлова, которого ваше поколение, наверное, не знает, да уже, я думаю, сейчас вообще никто не знает. "Что позволили себе! — кричат нам.— Когда в стране траур, говорить про радостный день..." — и так далее.
Мы возвращаемся из райкома в театр, а там Вознесенский сидит. Оказывается, он позвонил в театр и ему сказали, что нас вызвали на ковер, и он примчался узнавать, в чем дело. Я со свойственным мне темпераментом на него набросилась: "Вот, мало нам неприятностей, еще ты, еще с этим Козловым..." И долго ему что-то выговариваю. Андрей на меня долго смотрит и ничего не понимает. А в конце: "Слушай, скажи мне правду. Кто такой этот Козлов?"        
Как не могли отличить евреев от неевреев
Настоящие трудности с властями начались с "Павших и живых", спектакля, который мы хотели посвятить 20-летию Победы. Тогда появилась книжка, где впервые были изданы стихи поэтов, погибших на фронтах войны, их вообще замалчивали. Сделали ее Давид Самойлов, их сверстник, и Николай Грибанов. Там были разные новеллы, посвященные трем поэтам — Кульчицкому, Павлу Когану и Всеволоду Багрицкому, чья мать была арестована. Песни были из лагеря. Потом была потрясающая новелла, посвященная Гитлеру и Чаплину, там Коля Губенко очень хорошо играл. И Пастернак там был, и Ольга Федоровна Берггольц. И вот тут пошла большая бодяга.
Начали считать, сколько среди этих писателей было евреев. Тогда был такой человек Ануров, инструктор горкома партии, и он просто сидел при нас и ставил галочки — кто еврей, а кто нет. Я увидела это и говорю: "Вы все перепутали, вы не там ставите, потому что, например, Кульчицкий — никакой не еврей, а чистокровный русский дворянин. А вот Семен Гудзенко — как раз еврей. Все наоборот".
Спектакль не выпускали. Мы его показывали много раз, показывали разным комиссиям, и как раз в это время вокруг театра сплотилась прогрессивная партийная элита. Они ходили по этажам ЦК и объясняли, что надо обязательно поддержать театр. А там категорически отказывались. В дело (на нашей стороне) включился Константин Симонов. И я помню, как 22 июня 1965 года, в годовщину начала войны, мы в очередной раз показывали прогон спектакля в театре имени Маяковского (в нашем театре тогда шел ремонт).
На спектакль приехал знаменитый физик-химик, академик Семенов, который был членом ЦК партии. Петр Леонидович Капица пришел. Такие люди. Следил за всем некто Михаил Шкодин — отвратительный совершенно тип, который был начальник отдела театров управления культуры. Подъезжает "ЗИЛ" академика Семенова, а он спрашивает: "Почему? Кто разрешил?" Я говорю: "Ну, я не знаю, если вы можете члена ЦК не пустить — не пускайте. А я не могу". Спектакль произвел очень сильное впечатление, но что с ним делать — наверху так и не решили.
Симонов тогда говорит Любимову (они были в дружеских отношениях): "Давай, Юра, поедем в Министерство культуры России". Заместителем министра был такой Берник, ученый человек из Питера. Поехали. И их очень долго не было. В конце концов мне директор театра Дупак говорит: "Поезжай. Вдруг там что-нибудь случилось". Приезжаю в министерство. Жаркий день, июнь месяц. Дверь кабинета открыта, все окна открыты. Я вхожу и вижу, как именно в эту секунду Юрий Петрович запускает в замминистра пепельницу. Знаете, такие зеленые пепельницы были, малахитовые. Симонов кричит "Юра!" и хватает Любимова за руку. Пепельница пролетает в окно. Короче, этот ученый сказал: нет.        
Как Ольга Берггольц сняла министра культуры
Но Симонов не терял надежды. У него была только одна просьба. Он просил, чтобы судьбу этого спектакля решили сами писатели-фронтовики: он был председателем комиссии военных писателей. Симонов позвонил нам вечером и сказал, что назавтра днем придет идеологическая комиссия ЦК и (строго по списку!) писатели-фронтовики.
Я срочно звоню в Ленинград.
И вот без пяти двенадцать ночи в "Стрелу" садятся Даниил Гранин, Михаил Дудин и Ольга Берггольц, как один из авторов спектакля. Ольга Федоровна тогда сильно пила. Утром мы их встречаем на вокзале, а она, как говорится, в полном раскладе. Что делать? Мы с Самойловым и Грибановым везем ее в гостиницу "Москва", чтобы она могла прийти в себя и хотя бы часок поспать. Дезик (Давид Самойлов.— Ъ) дежурил около ее двери, все обошлось, и к началу спектакля ее привезли. Пускали в театр только по списку. Женю Евтушенко не хотели пускать. Но он же член художественного совета! Пускают. Но пришел с женой Галей. Сказали: нет. "Ну, это же моя жена!" (Кстати говоря, сам Симонов однажды на один из показов приехал с дачи вместе со своей матерью. Ему говорят: "Мать не пустим". Он говорит: "Но она старая женщина, я не могу ее бросить. Я же с дачи еду". Ни в какую: вы — пожалуйста, а мать нет.) Все-таки Женю пустили вместе с Галей, и вот мы играем этот спектакль. В зале сидит человек 150 народу: писатели-фронтовики, причем разные — это не только, предположим, Бакланов или Бондарев, но и Егор Исаев тут, и Михаил Алексеев. По списку. Плюс идеологическая комиссия ЦК. Представляете, в таком зале играть спектакль?!
И тут же сидела Екатерина Алексеевна Фурцева, которая, как сейчас помню, пришла под ручку с Рубеном Николаевичем Симоновым, он был председателем художественного совета Министерства культуры. Рубен Николаевич, как всегда, был прекрасно одет, невероятно элегантен... На Екатерину Алексеевну этот спектакль эмоционально произвел очень сильное впечатление. Она просто слезы утирала, по-женски. Рядом с ней был еще министр культуры России Алексей Иванович Попов, который в свое время гнобил в Ленинграде Ольгу Федоровну Берггольц, и Ахматову тоже. Все тогдашние ленинградские дела — это был Попов. Кончается спектакль. Все выходят из зала с такими неопределенными лицами, и тут вдруг Ольга Федоровна обращается к Попову и спрашивает: "Ну, как тебе, Алешенька?" Он что-то там бурчит: "Надо думать, надо думать". И тут она вдруг возьми да скажи: "А чего ты думать будешь, Алешенька? Ты ж дурачок, чем ты думать-то будешь?" И вот она идет и причитает: "Ведь ты дурачок у нас, Алешенька, дурачок". Заходим все в кабинет. А Ольга Федоровна привезла несколько штук свой новой книжки "Узел", тоненькая такая была книжечка, там впервые напечатали стихи, написанные ею в тюрьме, и вот она их всем дарит. Дарит Фурцевой, нам, естественно, дарит. Дарит Фролову Ивану Тимофеевичу, академику, который был тогда помощником Демичева, еще нескольким. Доходит очередь до Попова, и тут она ему опять: а ты, говорит, все равно ничего не понимаешь. И не дарит. Министру культуры России! После такого случая его больше нельзя было держать. Через неделю Фурцева сняла его с работы.        
Как мы стали невыездными
В 1977 году, в год 60-летия Октября, театр выпустили во Францию. Играли мы в Театре Шайо, играли "Мать", "Гамлета" и "Тартюфа". "Мать" играли десять дней подряд. По тем временам это были большие гастроли, больше месяца, в Париже и Марселе. И когда театр вернулся, в аэропорту нам устроили страшный шмон. Дело в том, что во Франции, естественно, было полно русских книг. И самиздат, и у букинистов. Но вместо того, чтобы прочитать и там оставить, наши книголюбы из театра прикупили все это, захватили с собой и хотели провезти. Проверили всех, кто покупал, точно по списку. Антипов, Бортник, Джабраилов... Нашли Солженицына, нашли "Русскую мысль", Авторханова изъяли. Просто в этих парижских магазинах работали стукачи. Мне было жутко, когда увели на личный досмотр Зину Славину, актрису, которая играла Ниловну десять дней подряд. В центре Париже играла революционный спектакль "Мать"! У нее как раз никаких книжек не было. У нее нашли 300 франков, которые она просто не успела потратить. После этого мы стали невыездными.        
Как мы всех посадили в ряд
Андропов очень любил Высоцкого и очень хорошо относился к Театру на Таганке. Правда, заочно. На спектаклях он никогда не бывал. Но его дети бывали. Из членов высшего руководства всегда бывал Полянский, поскольку Ваня Дыховичный был женат на его дочери. Он очень любил театр. И Ваню любил. Гришин бывал, Шелест — первый секретарь ЦК Украины.
Полянские приезжали в театр со своей кухней, мало даже с кухней — со своей посудой, своими чайниками, ложками, всем-всем. "Гамлет" им очень понравился. В антракте Полянский приказал принести чего-то крепкого, и привезли какой-то потрясающий бальзам, не "Рижский", а какой-то другой. Я помню, это был февраль месяц, а у них были свежие груши. Это сейчас их можно круглый год покупать. Еще были какие-то конфеты особенные, закуска какая-то...
На спектакле "Товарищ, верь!", где Ваня играл одного из Пушкиных, был весь бомонд. Естественно, Полянский. Нам было очень неудобно, потому что одновременно пришли Солженицын, Сахаров. Но в театре же не было специальной ложи для правительства. Брали вот эти два места, вот еще эти... И получалось так: здесь сидел Сахаров, дальше сидел Володя Максимов, дальше сидел Солженицын. Академик Арбатов смеялся, что это можно увидеть только на Таганке — как политбюро сидит в одном ряду с отъявленными диссидентами. А что делать? Театр!