Осипова Л. Пушкин освобожденный

На Таганке с шумным успехом, граничащим со скандалом, прошла премьера «Евгения Онегина» в постановке Юрия Любимова.

Любимов привык ошеломлять своего зрителя, но каждый раз это оказывается неожиданным, попытки разгадать его замысел никогда не удавались. И на этот раз ходили слухи: будет несколько Онегиных и Ленских, вообще действующие лица не называются – «хоровое» чтение. Что ж, это в традициях любимовских поэтических представлений… Зачем-то попросили прислать в театр пленку «Народ читает Пушкина», которую прокручивали по телевидению в юбилейный год…

Рассказывали, что мастер штудирует комментарии к «Онегину» Лотмана и Набокова и собирается отрывки из этих комментариев включить в спектакль, а также отрывки из пушкинских черновиков. И что в спектакле прозвучат голоса Смоктуновского, Козловского, поющего арию Ленского, Яблочкиной, читающей «Письмо Татьяны», и других. На пресс-конференции Юрий Петрович это подтвердил и постарался успокоить: «Не бойтесь, из гроба они не выходят. Хотя перед премьерой я и сам боюсь: придет Александр Сергеевич, посмотрит спектакль и – как положено завзятому дуэлянту – даст по голове пистолетом».

Ну уж если сам Любимов опасается… Впрочем, все остальное, что он говорил, никого не насторожило, скорее даже расхолодило и заставило заскучать: «Нам хотелось выявить суть пушкинского романа – ведь у нас многие, к сожалению, знают «Онегина» по опере. Я ее, кстати, не очень люблю, мне скорее по душе «Пиковая дама» - хотя либретто ужасные и там, и там. К тому же в пушкинском оригинале смысл зачастую совершенно иной, чем в опере…»

Говорил мастер и о том, что прочтение романа вольное, текст пришлось сократить, потому что полный текст занимает четыре-пять часов, а спектакль идет только два часа, и что стремления передать пушкинскую эпоху у него не было, прочтение «вне времени»… Обычная манера Любимова: он никогда не рассказывает, как он ставит, - смотрите!

Уже начало спектакля повергает почти в шоковое состояние: с первых строк задается такой стремительный темпоритм, такая стихия иронии, озорства, капустнического ёрничества обрушивается на зрителя, такое буйство режиссерской фантазии демонстрируется в каждой сцене, что это трудно не только осмыслить, но и вместить.

Любимов дал себе волю и с открытым забралом шел на скандал: слишком неакадемичным было его обхождение с Пушкиным. Впрочем, с Пушкиным ли? Не сразу понимаешь, что произошло замещение. Любимов представил нам не свою версию прочтения поэта, а свое отношение к российской и советской традиции, присвоившей поэта, использовавшей его, раздергавшей его на цитаты, передовые, анекдоты, сделавшей его поводом для юбилейных кампаний.

Прочтение Пушкина не «вне времени». Само время, ставшее памятью, Пушкин увековеченный, бронзовый, гипсовый, глиняный – вот герой спектакля. Недаром фойе театра забито скульптурами Пушкина работы Леонида Баранова. Домашний уютный Пушкин – на прогулке, за столом, под руку с женой в шляпке, Пушкин-часы, Пушкин-канделябр… И на сцене присутствует памятник. Художник Борис Бланк разбил сцену на двухэтажные отсеки-площадки, каждая со своим занавесом. И в одном из этих отсеков стоит большой бюст – уж не Каменный ли Гость?

Похожий прием был использован Любимовым в «Трех сестрах», когда он пропустил чеховских героев через революцию, через атмосферу казармы и барака, когда монологи они произносили, стоя на трибуне. Чеховская драматургия была разрушена, но на то она и революция, чтобы разрушать. Но во второй половине спектакля Любимов вернул нам эту драматургию и свою боль за ее разрушение.

В «Онегине» строфы переставлены, летучий пушкинский ритм вдруг оживает чечеточной лихостью или африканскими ритмами. Размер подчеркивается притопыванием, щелканьем занавесов – в одну сторону, в другую сторону – вжик, вжик; ямб отщелкивается. Игровая стихия захлестывает. Актер, читающий «Мой дядя самых честных правил», вдруг начинает картавить, явно пародируя Андрея Вознесенского. Другой неожиданно выпаливает: «Таганку долго я терпел, но и Любимов надоел…» Появляются перебивки-пародии: артисты в футболках и с надписью «Пушкин – наше всё» и «Наш Пушкин» напяливают чепчики и, кривляясь, разыгрывают сцену Татьяны и няни. С помощью подсветки возникает теневой театр, и можно увидеть, как Пушкин с Ариной Родионовной на пару сочиняют «Выпьем с горя, где же кружка…» И тут же звучит комментарий, что истинный поэт не может не быть народным. Все это дало основание сказать, что Любимов представил «энциклопедию русского стёба».

Но вот озорство притухает. Сцена дуэли, смерть Ленского. Интонации, близкие к трагическим. Еще до спектакля Любимов рассказал, что его задел комментарий Набокова о том, что кодекс дворянской чести требовал участия в дуэли, но не убийства. Почему Онегин стрелял в своего друга? В этом есть что-то не до конца объяснимое. Исследования черновиков и текста рождают предположения о предчувствиях, которые томили Пушкина, когда он писал сцену дуэли. Комментарии, сопровождая текст, придают ему особую, почти мистическую окраску.

В конце спектакля стихия озорства накаляется, чтобы во всей полноте выплеснуться в финале. Один из актеров с микрофоном выходит в зал и просит у зрителей прочесть «что-нибудь из Пушкина». Первая фраза передается на сцену и весь состав хором продолжает, распевая строчки, азартно притопывая и приплясывая: «Я помню чудное мгновенье…», «Я вам пишу, чего же боле…» На сцену вскакивает мастер и вместе со всеми поет и пританцовывает.

Торжествует праздничная стихия освобождения от кумира, через смех – к избавлению, очищению. Любимовский «театр улицы» показал нам путь возвращения Пушкина.