Борис Галанов. Маяковский на Таганке

Литературная газета, 1967, 14 июня, с. 8

Поэзия стала желанным гостем в Московском театре драмы и комедии на Таганке. [1] Пожалуй, ни один режиссер за последние годы не заключал столь тесный союз с музой Евтерпой, покровительницей лирической поэзии, как Юрий Любимов. Героями поэтических спектаклей в этом театре все чаще оказываются сами стихи. Здесь сборники стихов играют строчка за строчкой, как настоящие драмы и высокие трагедии. Те, кто видел в постановке Ю. Любимова «Антимиры», «Павших и живых» [2], а сегодня успел посмотреть новую работу театра «Послушайте!», знают, что это действительно так.

Среди прямых предшественников поэтических спектаклей на Таганке прежде всего нужно вспомнить Владимира Яхонтова, замечательного чтеца, который умел строить литературные композиции как целые поэтические спектакли [3], соединяя бережливое отношение к слову с большой внутренней свободой в обращении с поэтическим материалом. А без этого, собственно, и невозможно осуществить тот искусный литературный монтаж, когда давно знакомые стихи, очутившись в неожиданном соседстве с другими, стучат с новой силой в сердце.

В поэтическое представление о Владимире Маяковском «Послушайте!» стихи вовлечены щедро, всей массой, всем своим множеством. И хотя сменяющие друг друга эпизоды не всегда стягиваются в прочный узел, как не почувствовать направляющую волю режиссера и авторов поэтической композиции в стремлении придать ей единую драматическую форму.

Поэт и его стихи — главные герои в этом спектакле. Однако не думайте, что здесь займутся скрупулезным воссозданием биографии поэта. Она взята крупно, масштабно: любовь, война, революция, искусство. «Бытовой разговорный тончик» [4], — против которого решительно ополчался и сам Маяковский, тут показался бы обидным, оскорбительным для памяти поэта. И в облике Маяковского не ищите портретных черт, хотя в начале он наряжен в знаменитую желтую кофту, а потом носит один из тех добротных, хорошо сшитых костюмов, которые любил живой Маяковский. Впрочем, идет ему и пестрая клетчатая рубашка вузовца или молодого строителя.

Здесь сразу нужно оговориться, что в спектакле не один исполнитель роли Маяковского, а целых пять. Роль поэта распределена между пятью актерами, и все пятеро одновременно находятся на сцене. Однако это отнюдь не означает, что каждому из пяти поручалось воплощать лишь одну какую-то сторону души поэта: тому, кто повыше, покрупнее, позаметнее, например Б. Хмельницкому, быть в этом ансамбле горланом-главарем, В. Золотухину — нежнейшим лириком, В. Высоцкому — завзятым полемистом и т.д. При таком распределении красок поэтическая идея наверняка бы свелась к грубоватому, вульгарному примитиву. Но в созданном на сцене образе невозможно да и незачем проводить между пятью разграничительную черту. Они все время меняются местами. И тот, кто сию минуту произносил строки стихов, тихо, как бы про себя, в другой раз прочитает их, громыхая по-маяковски на весь зал. Пять исполнителей создают в спектакле многогранный в своем единстве образ, и когда все вместе на диспуте о поэзии вдрызг высмеивают окололитературных мещан, и в последнем, заключительном эпизоде, когда поочередно покидают сцену. Вероятно, на репетициях могли предлагаться иные драматические решения финала. Но едва ли их эмоциональное воздействие оказалось бы сильнее найденного. Один за другим уходят и Насонов, и маленький Золотухин, и высокий Хмельницкий, уходят под улюлюканье обывателей. На сцене остаются трое, двое, потом один Смехов. И каждого мы провожаем с щемящим чувством: отпадает, откалывается еще одна частица большой души поэта.

Так было. И тут уж ничего не изменить. Но театр воскресил для нас поэта. Воскресил без хрестоматийного глянца, в буче дней, живого с живыми, откровенно отказавшись от бронзы многопудья, как материала непригодного для сцены [5]. Воскресил неутомимого, шумного, бешено темпераментного, напористого Маяковского. Все ему под стать — и громадье наших планов, и размаха шаги саженьи. Это его революция. Это громада-любовь. Но это и громада-ненависть: к заскорузлому быту, к дряни, ко всем, кто сопротивляется, злобствует, путается под ногами. Ведь не по службе, а по душе поэт обещал товарищу Ленину: «Мы их всех, конешно, скрутим, но всех скрутить ужасно трудно» и еще: «Работа адовая будет сделана и делается уже» [6]. Несмышленые юнцы произносят их в спектакле с заученной раешной скороговорочкой, чуть ли не под балалайку. Сам поэт — медленно, с раздумчивой интонацией. Но из контрастного сопоставления само собой рождается ощущение огромности, трудности работы, выпавшей на долю мозолистых рук поэзии, необходимой и безмерно тяжкой. А в том, что режиссер резко усилил контраст, зло посмеявшись над  благодушным Филей Винтиковым и Зоей Скрепкиной, проявляется полемическая направленность спектакля.

«Надо бы доругаться!» — написал Маяковский в своем завещании живым [7]. И театр не стал отказываться от полемики. Да и как мог отказаться? Трудно представить чинный, гладенький спектакль о Маяковском, никого не задирающий. Он должен быть боевым, колючим, ершистым, дурачливым. Ведь в хоре поэтических голосов мощный голос Маяковского и сегодня звучит сильнее всех других. По-прежнему редкий литературный спор обходится без вмешательства Маяковского. По-прежнему в испытаниях битв и бед воодушевляют его марш и лозунг. И через десятилетия, как предсказал Николай Асеев, в поэме «Маяковский начинается» мы слышим этот голос вблизи, «совсем не растраченным и молодым».

Театр изобретательно персонифицировал на сцене не только друзей, но и врагов, целую ленту типов из сатирической «маяковской галереи» — чванливых вельмож, прозаседавшихся бюрократов, стяжателей, подхалимов, ханжей, клеветников — тех, что постоянно донимали Маяковского, злобно нашептывая ему на ухо: «Владимир Владимирович, вас не понимают рабочие и крестьяне». Режиссер и актеры изобразили их шаржированно, гиперболично, гротесково, не поскупившись на сатирические краски. Что ж, и сам Маяковский в сатирическом портрете Победоносикова дал пример того, как изображать отрицательных персонажей — «без психоложества», без «вскрытия» внутреннего мира, да еще и добавлял к всеобщему сведению: «У меня такой агитационный уклон… Я люблю сказать до конца, кто сволочь» [8]. В спектакле «Десять дней, которые потрясли мир» театр, изображая врагов революции, показал, что хорошо по-маяковски владеет агитационным «уклоном». И Любимов не отказался от него в новой своей работе. А вот тех, кто стоял с Маяковским плечом к плечу, друзей и соратников поэта, ребят из бригады Маяковского, выступавших горячими пропагандистами его стихов, в спектакле, пожалуй, не хватает. Не то, чтобы их не было совсем. Но на сцене они как-то растворились, потерялись, отступили на второй план.

«Послушайте!» — спектакль эпический и в такой же мере лирический. Личное здесь не спрятано, не затушевано. Оно не выводится за скобки. «То, что называется личной жизнью, стояло у поэта Маяковского на десятом плане». «То, что называется», — так и было написано в одной газете через три дня после самоубийства Маяковского [9]. Однако личное — не только любовная история, не только строчка из прощального письма: «Любовная лодка разбилась о быт» [10]. Личное —это самочувствие поэта, это отношение поэта к людям и людей к нему. Это отзывчивость к чужой боли, огромная душевная щедрость, готовность броситься на помощь лошади, упавшей на обутом льдом Кузнецком, и приласкать голодную собачонку у дверей булочной. И это не было ни напускной грошовой филантропией, ни сентиментальной жалостливостью. Кто же яростнее Маяковского умел травить всякие «мелехлюндии» [11]! Но все это опять-таки должно обернуться в спектакле не внешней стороной, без верхоглядства, без поспешности, как и обязывает огромная тема.

Справился ли театр с этой задачей? Или, быть может, что-то здесь не дотягивает? Если не дотягивает, то прежде всего из-за неровного чтения стихов. Но я сказал бы, что, захваченный поэзией Маяковского, его личностью, его судьбой, зритель прощает издержки и слабости исполнения. Удивительно слушают в театре на Таганке  стихи Маяковского. В торжественной тишине, с восторженным вниманием, наверное, ничуть не меньшим, чем в аудитории Политехнического музея, когда ее наполнял мощный бас самого поэта. И самоотверженно все-таки играют молодые актеры, искупая недостатки мастерства полнейшей самоотдачей, искренностью, энтузиазмом, влюбленностью в поэзию Маяковского

Но возвратимся к теме, озаглавленной в программе поэтического представления словом «Любовь». Враги платили Маяковскому ненавистью за ненависть. Это его радовало. А друзья не всегда умели ответить поэту нежностью и вниманием. Это его огорчало. В Краснопресненском Доме комсомола, где незадолго до смерти Маяковского состоялся вечер, посвященный 20-летию работы поэта, почитатель Маяковского, говоря, что на фронте культуры нельзя быть слабым человеком, простодушно воскликнул: «Я очень благодарю природу, что она создала его таким физически здоровым». Это была сущая правда. Природа скроила его из прочного материала, надолго, но наделила легко ранимой душой. И мало кто задумывался о том, как уберечь поэта от ненужных душевных травм. «То, что называется личной жизнью» [12], сказано ведь было с искренней убежденностью, что личное действительно числилось у Маяковского где-то на десятом месте. Не ближе! А театр, как бы говоря нам: берегите своих поэтов, цените их, напомнил, что числилось ближе, гораздо ближе, чем думали, напомнил всем содержанием пьесы и житейски простым названием «Послушайте!», и лирической строкой, которая будет повторяться в спектакле, как лейтмотив: «Послушайте! Ведь если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?»  в таком доверительном обращении слышится голос великого поэта, для которого революция —это мир, это труд и звезды поэзии тоже.

Вероятно спектакль «Послушайте!» вызовет столкновение мнений, полемику. Одни его примут безоговорочно. Другие, может быть, с оговорками. Может быть! И это закономерно. Всем нам дорог огромный поэтический материк по имени «Маяковский», и каждый находит там для себя то, что ему всего дороже. Так или иначе, а в зале театра на спектакле о Маяковском нет равнодушных.

Примечания

[1] Первым поэтическим спектаклем в театре на Таганке был спектакль «Антимиры» по стихам Андрея Вознесенского. Премьера состоялась 2 февраля 1965 года. В спектакле принимали участие все артисты театра, звучала музыка Б. Хмельницкого, А. Васильева, В. Высоцкого.      

[2] В спектакле звучали стихи таких поэтов, как Д. Самойлов, А. Твардовский, А. Сурков, Б. Слуцкий, К. Симонов, О. Берггольц, А. Лебедев, Вс. Иванов, Б. Пастернак, и песни на стихи М. Анчарова, В. Высоцкого, П. Когана, Ю. Левитанского, С. Крылова, Б. Окуджавы и Г. Шерговой.  

[3] В. Н. Яхонтов придумал «литературный монтаж», с помощью которого составлял литературные композиции – цельные произведения, состоявшие из разных частей других больших литературных произведений. О композиции «Петербург», например (сост. из «Медного всадника» А. С. Пушкина, «Шинели» Н. В. Гоголя, «Бедных людей» Ф. М. Достоевского) восторженно отзывались О. Э. Мандельштам и В. Э. Мейерхольд.

[4] Фраза взята из статьи В. В. Маяковского «Что такое «Баня»? Кого она моет?», посвященной его же пьесе «Баня». Целиком она выглядела следующем образом: «Привычка театралов к «амплуа» (комик, «эженю» и еще чего-то), к «типам» («33 лет с бородой», или «высокий брюнет, после третьего действия уезжает в Воронеж, где и женится»), эта зашаблонившаяся привычка плюс бытовой разговорный тончик и есть архаический ужас сегодняшнего театра». По-видимому, говоря о «тончике», автор статьи имеет в виду переигрывание, использование  фальшиво приподнятой и ставшей уже стереотипной манеры чтения.

[5] Говоря о спектакле по стихам В. Маяковского, естественно цитировать его тексты: «хрестоматийный глянец» - цитата из известнейшего стихотворения Маяковского «Юбилейное», посвященного 125-летию со дня рождения Пушкина; «в буче дней» - из поэмы «Хорошо» («А в нашей буче, / боевой, кипучей..», «бронзы многопудье» - из поэмы «Во весь голос». Вторя в своей статье поэтическому стилю Маяковского, Б.Галанов стремится передать общее настроение спектакля, посвященного его поэзии. Интересно заметить то, как меняется стиль автора при переходе к описанию самого спектакля.

[6] Цитата из стихотворения D/Маяковского «Разговор с товарищем Лениным».

[7] Слова из предсмертной записки В.Маяковского  («Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться») связаны с трагическими обстоятельствами жизни поэта: критик В. Ермилов опубликовал статью «О настроениях мелкобуржуазной «левизны» в художественной литературе» («Правда», 1930, 9 марта); в ней, говоря о пьесе Маяковского «Баня», он обвинил поэта в «фальшивой «левой» нотке». Маяковский ответил Ермилову одним из лозунгов, которые были развешаны в зале театраМейерхольда во время представления: «Сразу / не выпарить / бюрократов рой. // Не хватит/ ни бань/ и ни мыла вам. // А еще/ бюрократам / помогает перо// критиков — / вроде Ермилова...». Руководство РАППа предложило Маяковскому убрать этот лозунг, и вскоре после премьеры он был снят. Об этом лозунге Маяковский и упоминает в предсмертном письме.

[8] Фраза из выступления D/ Маяковского на заседании художественно-политического совета Гостима (Государственного театра имени Вс. Мейерхольда) на чтении и обсуждении пьесы «Баня».

[9] Цитата из статьи Д. Кальма «Осиротевшая трибуна», опубликованной в газете «Красная звезда» 17 апреля 1930 года.

[10] Цитата из последнего стихотворения Маяковского, оставленного им в предсмертной записке: «Как говорят- /"инцидент исперчен",// любовная лодка / разбилась о быт.// Я с жизнью в расчете / и не к чему перечень//   взаимных болей, /  бед / и обид».

[11] Опечатка. Правильный вариант - «мерехлюндии».

[12] Цитата из статьи Д. Кальма «Осиротевшая трибуна».

 Статья подготовлена к публикации Елизаветой Крылиной, студенткой ОП «Филология» НИУ ВШЭ. Проект "Архив театра". Руководитель - Елена Леенсон.