• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Ю. С. Смелков. Решения частные и общие: «Борис Годунов» на Таганке

«Московский комсомолец». 1988. 24 июля. С.4

В годы застоя главная беда в театре заключалась не в том, что запрещались спектакли, а в том, что они не выпускались. Запретить готовый спектакль – это был крайний случай (хотя имелись и такие). Вот воспрепятствовать театру начать работу над пьесой или погубить пьесу уже на определенном этапе этой работы – пожалуйста. Тогда и вошла в моду практика закрытых сдач, когда готовый спектакль принимался чиновниками без посторонних: только чиновники, актеры и волнующийся режиссер – вот сейчас ему скажут, где у него в спектакле крамола. И говорили…

Среди запрещенных спектаклей был «Борис Годунов» А.С. Пушкина в Театре на Таганке. Это запрещение стало одной из причин, по которым Юрий Любимов покинул Советский Союз.

Но вот – вернулся. Не навсегда. Во всяком случае, пока. Для выпуска «Бориса Годунова». Сегодня этот спектакль идет на Таганке с указанием даты его постановки (1982 год): на афише еще несколько работ режиссера прошлых лет. Факт этот – наглядное свидетельство происходящих в стране перемен и уже поэтому заслуживает высокой оценки с точки зрения общественной жизни.

Нынешний главный режиссер Н. Губенко с самого начала своего пребывания в этой должности заявил, что сам он спектаклей ставить не собирается – что справедливо, ибо театральным режиссером он не является – и намерен восстановить любимовские спектакли, а также приглашать режиссеров.

«Борис Годунов» был запрещен сравнительно недавно. Для него «срок давности», на мой взгляд, еще не истек. Так что я могу вполне чистосердечно сказать: хорошо, что он с относительно небольшим опозданием все же пришел к нам и мы можем смотреть его.

Но все же есть изменения, и немалые. Изменения эти не в нем – в нас самих; слишком уж много нового мы увидели, узнали, прочитали с тех пор, чтобы смотреть спектакль теми же глазами, что и шесть лет назад; даже если попытаться мысленно перенестись в те годы, полного переноса не получится.

Прежде всего обращаю внимание на прекрасную манеру произнесения пушкинского стиха – четкую, не разрушающую ткань самого стиха (чем нередко грешат в театре), при которой не пропадает ни один оттенок его смысла. Потом меня берет в плен музыка – смотрю в программу, вижу среди имен тех, кто работал над спектаклем, имя Дмитрия Покровского, узнаю на сцене его излюбленную композицию – актеры образуют круг и поют в нем как бы для себя, и понимаю, что музыкальным руководителем спектакля был, вероятно, он; он и выработал этот стиль пения, вольного, ориентированного не на благозвучие (как мнимонародные, коммерческие ансамбли), а на выразительность, когда актеры имеют в виду не детали, а прежде всего сам дух песни.

Но вот вопрос (он тем чаще возникал у меня, чем дольше продолжался спектакль): а почему его запретили в 1982 году? Неужели только за то, что на реплику одного из персонажей: «А легче ли народу?» - в зале зажигается свет? Или, может быть, потому, что когда Самозванец снимает куртку, то остается в майке с голубой каймой, на которой стоит буква «Д» - вроде бы «Динамо», но одновременно и «Димитрий»? Так свет в зале – это акцент на той или иной фразе, к которому театр имеет законное право прибегнуть, и нет в этом приеме сегодня решительно ничего принципиально нового или крамольного; да и на сам вопрос этот мы сегодня слышим множество неутешительных ответов (про нашу сегодняшнюю жизнь, а не про времена Годунова). В 1982 году, правда, приняты были другие ответы, утешительные, но достаточная ли это причина прибегать к столь сильнодействующему приему сегодня? Ну а острить по поводу буквы на майке – это, мне кажется, уровень юмора, вообще противопоказанный пушкинской пьесе.

Есть в спектакле и другого рода решения, сильные и значимые, - например, воплощение финальной ремарки: «Народ безмолвствует». В момент, когда народ должен безмолвствовать, он… запевает очередную песню. Это решение фиксирует пропасть между двумя культурами – боярской и народной; для тех, кто «наверху», песня – это и в самом деле вид безмолвия. Правда, в те, годуновские, годы эти две культуры, мне кажется, были гораздо ближе друг к другу – но режиссер стремится не к фактической, а к художественной правде. И реакция народа на свершавшееся чуть ли не на его глазах злодейство – детоубийство – в потенциале страшна для тех, кто убил. И нам ясно, что собственная жизнь народа, его собственный способ восприятия мира – не такой, как у «верхов»… По-разному можно интерпретировать это решение, но главное, что оно эмоционально.

И все же… Положа руку на сердце, я не могу признать этот спектакль творческой победой Юрия Любимова. В нем не хватает того, что всегда было сильной стороной этого талантливого режиссера: гармонии мысли и образного решения, воплощенной актерами. Многие сценические решения спектакля на поверку оказываются не более чем трюками – это бы еще не беда, но дело в том, что не редко они являются только поводом для демонстрации режиссерского мастерства и остроумия. Все-таки в любимовских спектаклях, от «Доброго человека из Сезуана» до спектакля памяти Владимира Высоцкого, для меня главным зрительским ощущением была боль художника от несовершенства жизни – боль, праведная и несущая в себе громадный заряд праведной ненависти и такой же любви; думалось, пока есть такие спектакли, такой театр, еще не все потеряно, еще есть силы в нашем искусстве. А здесь… здесь тоже есть боль, но возникает она больше в музыке, в песнях, нежели в режиссуре; я, конечно, понимаю, что музыка – только часть целого, а целое в театре создается режиссером, и, значит, таких песен без него не было бы в спектакле, но все же…

За всем этим я не могу сказать, что это решительно неудачный спектакль. В нем есть достоинства (немалые), есть недостатки (тоже, на мой взгляд, крупные), есть режиссерская смелость (в меру). Он, я бы сказал, вообще весь в меру – от общего замысла, интересного и проведенного последовательно, но не раскрывающего нам ничего принципиально нового, до актерских работ, тоже последовательных, но в ряде случаев несовершенных – к сожалению, этот ряд начинается с Н. Губенко, излишне грузного и какого-то самодовольного для роли Годунова; все-таки есть требования к внешности актера – впрочем, возможно, Любимов видел его глазами прошлого, шестилетней давности.

В общем, этот спектакль, мне кажется, наименее любимовский из всех виденных мной спектаклей Любимова. Думаю, одна из причин – шестилетняя задержка его на пути к зрителю, оказывается, и такой вроде бы небольшой срок тоже может оказаться губительным.

Полагаю, что, если, Юрий Петрович Любимов прочтет эту рецензию, он не обидится. Во всяком случае, не должен – потому что у автора не было намерения обидеть. Классики (а он ставил как-никак Пушкина), не обижались, даже, наоборот, писали примерно так (Грибоедов – Катенину): критика твоя, хотя и вовсе несправедливая, доставила мне удовольствие своей чистосердечностью.



 

Нашли опечатку?
Выделите её, нажмите Ctrl+Enter и отправьте нам уведомление. Спасибо за участие!
Сервис предназначен только для отправки сообщений об орфографических и пунктуационных ошибках.