НЕ ПРОСТО ПАМЯТЬ, НО УРОК. Рецензия Натальи Старосельской

«Общая газета», № 45, 8.11.2001 г.

Старый новый «Живаго (Доктор)» в Театре на Таганке

Каждая премьера Юрия Любимова, даже если она является возобновлением ранее поставленного спектакля (так было с «Добрым человеком из Сезуана», а ныне — с «Живаго»), обречена становиться событием, потому что отчетливо принадлежит моменту своего явления публике. Особенно это наглядно, когда речь идет о возобновленных спектаклях: они наполняются совершенно иным содержанием, нервом, ощущением.

Великий роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» для каждого означает нечто свое, глубоко выстраданное, почти интимное. Первое обращение Юрия Любимова к «Живаго» было для большинства публики открытием неизведанного: в момент, когда мы все обретали закрытый для нас прежде огромный пласт отечественной культуры и истории, в зале Дома культуры «Меридиан» игрался спектакль Театра на Таганке. Он был не иллюстрацией к роману, но сценическим воссозданием широко распахнутого пространства пастернаковского творения, кроме того, после значительного перерыва он настойчиво возвращал память к той великой эпохе любимовской Таганки, когда едва ли не только в этом театре мы имели право услышать правду о жизни и о себе.

Сегодняшняя премьера «Живаго» — это не роман Пастернака. Принципиально изменившееся во времени отношение к литературному материалу столь же принципиально изменило и его сценическое решение. На этот раз перед нами — музыкальная притча по мотивам романа и поэзии А. Блока, О. Мандельштама. Б. Пастернака, А. Пушкина. И посвящается спектакль памяти выдающегося композитора Альфреда Шнитке, потому он пронизан музыкой насквозь, каждая тема, каждый поворот событий рождены мелодией и ею интерпретированы — от почти оперных хоров до пронзительного в своей кажущейся простоте мотива «Мело, мело по всей земле…».

Это не роман Бориса Пастернака, а печальная и горькая фантазия на его тему. Тему, вместившую в себя весь XX век с его войнами, революциями, обреченностью, а гибель, потерей памяти и внутренней необходимостью ее восстания, с вечными попытками выстроить взаимоотношения между личностью и властью (неслучайно спектакль начинается телефонным разговором Пастернака со Сталиным о Мандельштаме и чтением стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны.,,») и заведомой тщетностью этих попыток… Юрию Любимову все это известно отнюдь не понаслышке; есть в спектакле моменты, которые властно возвращают память к личности режиссера, хотя, казалось бы речь идет о другом. Например, когда Живаго (В. Золотухин) говорит о чувстве «последней ночи в доме» или о дорогах, на которые вступаешь далеко не всегда из охоты «к перемене мест».

Фантазия Юрия Любимова причудливо и прихотливо соединяет в себе различные пласты культуры и ее восприятия, времени и вечности, условность его метафор, как всегда, многозначна и чувственно определена. Лопаты, воткнутые в подмостки в начале спектакля, — это орудие строителей и могильщиков одновременно. Прозрачный стол, опускающийся откуда-то сбоку, напомнит в первый момент гильотину, отсекающую от
персонажей привычную, устоявшуюся жизнь (художник —Андрей фон Шлиппе). Тифозные видения Живаго получат логическое завершение в строках блоковских «Двенадцати», а ряд белых дверей, бесшумно открывающихся и закрывающихся, станет продолжением кошмара обреченности — «остались пересуды, а нас на свете нет…».

И в тот момент, когда покажется внезапно, что впереди маячит призрачная возможность выхода, подсказанного решения, раздастся негромкий, но отрезвляющий голос режиссера из зала: «…Но продуман распорядок действий и неотвратим коней пути…» Мы ничего не может изменить, переиграть в нашем общем прошлом. Оно стало данностью, страница перевернулась, как бы ни было стыдно, больно, горько.

Спектакль «Живаго», пришедший к публике, — это подведение итога прожитого нами столетия. Итога, который, по мысли режиссера, не может остаться просто памятью, а должен стать уроком. Трудным, так и не выученным нами уроком. «Можно ли, очнувшись, вернуть память?» — этот вопрос не только из романа о докторе Живаго, но и из всего нашего постперестроечного бытия, стоит перед каждым, хотим мы того или нет. Потому что ответ на него требует не официально принятого, а прочувствованного, из души идущего разрешения. «Но кто мы и откуда?..» — эти строки, возникая несколько раз на протяжении спектакля, вынесены театром в финал. Открытый для каждого.