Рассказ о любимом театре

"Русская мысль", № 3659 – 6 февраля 1987

Рубрика: Книжная полка

Актуальность книги Александра Гершковича велика, от нее словно бы исходит жар последних газетных новостей. Юрий Любимов и его театр вовсе не стали застывшей историей, это одна из активных болевых точек нашего времени. Еще не отшумели дискуссии о постановке «Бесов» в исполнении английских актеров в Париже, Милане и Лондоне, еще у всех на слуху совершенно преображенный бетховенский «Фиделио» и неожиданно интерпретированная «Саламбо» Мусоргского. Завершающая дата «Хроники после Таганки» у А. Гершковича – июль 1986 года, когда Любимов поехал в Израиль для постановки «Заката» И. Бабеля в театре «Габима».

Книга А. Гершковича – это, безусловно, исследование, но одновременно и хроника с места событий, потому что автор эмигрировал в 1981 году, и любимовский театр, куда он ходил чуть ли не ежедневно, - весь в его душе и памяти. Рассказ о спектаклях перемежается рецензиями на них, описание встреч и разговоров с Любимовым – отрывками из его речей и интервью. И постепенно вырисовывается облик самого мастера и совершенно неповторимый портрет его театра, актеров, дыхание тех дней, когда в театр было невозможно попасть, а счастливые обладатели билетов могли хоть на короткий срок отключиться от унылой действительности.

О Театре на Таганке писали немало, но о самом Любимове и его становлении, о том, как он стал одним из ведущих режиссеров мирового театра, сведений мало, они отрывочны и не дают нужного представления о психологических поисках мастера и о времени, когда он жил и работал. Любимов вышел из крестьянской трудолюбивой семьи, где труд и почитание Бога ценились превыше всего. Но наступают тридцатые годы, и горячка взбудораженной новыми идеями жизни захлестывает   приехавшего в Москву юношу: он комсомолец, энтузиаст, активист. Однако исподволь зреют иные идеи, берут верх дремавшие до поры истинные представления о добре и справедливости. К удивлению собравшихся на вступительных экзаменах в Театральную школу при МХАТе 2-м, будущий актер Любимов не стал читать, как все, басню, стихи или отрывок из рассказа, а прочел речь Юрия Олеши на Первом съезде советских писателей. Впоследствии Юрий Трифонов емко определил смысл этого поступка: «В ней были острые слова; мысль, достоинство, боль, современность. Из всего этого через тридцать лет он стал делать театр».

Время тому способствовало: после ошеломляющих разоблачений сталинщины на 22 съезде страну залихорадило, закостенелая литературная и театральная жизнь требовала притока свежих сил, и они пришли. Талантливым, но не выходившим, казалось из общего ряда актеров, Любимовым владела неуемная жажда творчества, к сорока пяти годам «он устал терпеть» и именно ему суждено было стать новатором и реорганизатором советского театра. Любимову не нужно было для этого гигантской сцены и маститых актеров, он довольствовался скромным театриком драмы и комедии на Таганке, к тому времени окончательно захиревшим. Его первыми актерами стали отобранные им молодые студийцы из Театрального училища имени Щукина. И не представлялось особенно дерзким единственное условие, которое режиссер ставил властям; формировать репертуар и набирать актеров по собственному усмотрению.

Мало-помалу на страницах книги А. Гершковича раскрываются черты театра, который не звал ни к бунту, ни к диссидентству и не выдвигал никаких политических требований. Единственно, чего просил Любимов и любимовцы, - это дать им по возможности не лгать и серьезно работать. Они мечтали вести истинный поиск в искусстве и не только говорить правду, но и показывать то, чего люди не замечают или не хотят замечать. Вот почему народ как магнитом потянуло в «непослушный» театр, и маленьком зале которого висели рядом портреты Станиславского и Мейерхольда (как символ, как вызов!), и каждая постановка которого вызывала столько радости, споров и обсуждений. И только пресса молчала. Это была привычная установка властей на замалчивание неугодных или крамольных явлений, но здесь эта неуклюжая попытка дала прямо противоположные результаты.

Все началось с пьесы Брехта «Добрый человек из Сезуанна». Любимова отговаривали от постановки, говорили, что автор чересчур рационален для сердечного и эмоционального русского театра. И вдруг зритель увидел постановку, полную игры, иронии и праздничности. Гершкович вспоминает, что она настолько его захватила, что он лишь потом, дав себе время на размышление, он уяснил, насколько важны были поставленные режиссером проблемы и как неожиданно, по-новому, свежо и дерзко они разрешились на сцене: «С удивительной легкостью сочетались как будто несочетаемые элементы – пантомима, выкрики в зал, почти балаганное кривляние, а рядом – аскетическая суровость красок, костюмов, лиц без грима, самой сцены без декораций и бутафории».

И начался напряженный, без передышки, буквально подвижнический труд сплоченной актерской артели. Бывало сутками не выходили из театра, а на режиссерском стуле сидел синеглазый, уже немолодой человек в простой рубашке или свитере, и снова повторял свое ставшее знаменитым – «Ну, давайте еще раз!» Ему приходилось тратить силы не только на претворение творческих замыслов, но и на непрерывное отстаивание перед начальством едва ли не каждой мизансцены. Но наступало время премьеры, и все вознаграждалось бушевавшими в зрительном зале восторгами и признательностью. Ведь в этот театр люди приходили не просто отдохнуть и насладиться искусством, но хоть на миг сбросить серую пелену действительности, дух казенной лжи и унылости.