Екатерина Васенина. Бенефис: Таганка в роли независимого театра

«Новая газета», №7, 7.05.2001

«Театральный роман». Вольная композиция по мотивам романа Юрия Любимова и Григория Файмана. Режиссер Анатолий Васильев. Театр на Таганке.

Первая российская премьера в рамках Третьей Всемирной театральной Олимпиады: Юрий Петрович Любимов представил публике очень важный и дорогой для него «Театральный роман», который явно из опасения, а не следуя последней моде, на премьере был назван «репетицией». Жанр дайджеста и обилие самоцитат не оправдывали эскизность постановки, а подчеркивали, напротив, верность игровому, капустническому духу, как всегда, лихо замешенному на политической игре.

Но спектакль полон и самоиронии над фигой в кармане и понимания «человека советского», и его набора литературных и эстетических пристрастий.

В «Театральном романе» Любимова есть все: отождествленные со Станиславским и Немировичем директора Независимого театра (читай: МХАТа) Иван Васильевич и Аристарх Платонович (Валерий Золотухин и Феликс Антипов) и их яростная многолетняя борьба, опасный азарт романа с властью, обуздывающей творческую вольницу (центральная метафора спектакля — золотой Пегас с зарешеченной «темницей духа» внутри; на Пегасе восседает Иосиф Виссарионович, за решеткой сидит Максудов — Булгаков и пишет «Дни Турбиных»). Неизбывный цеховой спор Таганки с системой Станиславского, отсылающий к программному спектаклю раннего Любимова «Добрый человек из Сезуана» по Брехту: «Купите воды, собаки! Это моя система и другой не будет!»

Цитат вообще много, тут и «В круге первом», и «Шарашка», и «Братья Карамазовы», и афиши сплошь по стенам: «Мать», «Послушайте!», «Дом на набережной», «Что делать?» На последний вопрос Любимов. Похоже, для себя ответил, и ответ неизменен: «Все играют, все танцуют, все поют — в унисон», как десять, двадцать. Тридцать лет назад — на том стоят. 23 апреля Таганка справила день рождения — 37 лет, «цифра, вызывающая ассоциации», по признанию 83-летнего классика русского театра.

Дайжест и самоцитирование — обманчиво легкий жанр; дается не всем. У Любимова склейка собственно «Романа», «Дней Турбинных», писем отцов-основателей МХАТа и ссылок на «Кабалу святош» элегантно выверена: для «вольной композиции по мотивам» отобраны самые значимые, говорящие и родные театральному человеку фразы, некоторые из которых совершенно исповедальны: «Квасу бы сейчас, а не репетировать….»

Вся закулисная дрожь и тремор, дикий крик «Попрошу не кричать, репетиция!», замена «Живого» на «Самоубийцу», тихий пафос и яркая желчь интриг, громогласный глубокомысленный бред и придушенное собственное мнение на сцене, как живые. Не перенесены по-живому, а великолепно сыграны. Поликсена Торопецкая в шелковом тюрбане за «ундервудом» в верхнем окошке над сценой (Александра Колпикова) мастерски ругается и хамит «кому надо» и привечает нужных людей, Аристарх Платонович шлет консалтинговые письма с берегов Ганга, а Иван Васильевич, боясь инфаркта шофера, ездит в театр на лошади, которая «откормлена, как носорог» и ни за что не понесет (тот самый зарешеченный Пегас). Свое отношение к современному театральному процессу Любимов высказал сполна, не обойдя вниманием и прессу, что можно расценить как вполне оправданную со стороны режиссера выборочную мизантропию — на крик: «А ну вон все, газетная сволочь!» Максудов стреляет, а Иван Васильевич, нервически морщась, напоминает: «Я запретил стрелять в театре?»

Приняв любимовскую двойническую игру со Станиславским и Немировичем, можно продолжить бесконечную анфиладу зеркальных отражений: предположим, что Иван Васильевич — это Любимов внутритеатральный, а Аристарх Платонович — Любимов публичный.

Впрочем, собственную патриархальность Любимов всегда воспринимал со здоровой долей самоиронии, что можно расценить как прием много пережившего человека, а можно как здоровую рефлексию адекватно оценивающего свое почетное место классика.