«ЦЕНА: «Фауст» Юрия Любимова». Статья Григория Заславского

Официальная премьера «Фауста» назначена на 30 сентября, а все спектакли, которые играют в Театре на Таганке с середины апреля, Юрий Любимов называет так полюбившимся ему западным словечком «превью». Вроде бы и спектакль, а вроде бы и нет. Хвалить — пожалуйста, критические замечания лучше поберечь до премьеры. А поскольку премьера назначена на 30-е, когда у Любимова — день рождения, да не просто день рождения, а юбилей, 85 лет, то о какой критике вообще может идти речь. Хочешь сказать доброе слово — говори, а если чего не понял или что-то не по душе пришлось, то правильнее всего обойтись молчанием. К тому же Любимов добрался уже до тех высот, с которых художник вправе сам решать, кому нравиться, а кому — нет. Как режиссер, привыкший работать открыто (причем довольно рано он стал пускать зрителей едва ли не с самых первых репетиций), он, разумеется, рассчитывает на понимание, но одновременно он, кажется, перестал заботиться об этом. Кто захочет — поймет, а если кто не поймет, Любимова это, думается, не расстроит: он привык как к поклонению, так и к проклятиям. Тем и другим он заслужил, а вернее отвоевал себе право на труд, право делать то, что ему захочется, что интересно.

Его новый «Фауст» — конечно, это разговор Любимова с Гете, но в свете только что сказанного (может быть, поэтому-то как раз и прежде всего) его новый «Фауст» — это разговор Любимова с самим собой. Словами «Фауста» (то есть, в меньшей степени словами Фауста старого — Александра Трофимова и Фауста молодого — Владимира Черняева). Или — на слова «Фауста». Тут еще можно уточнить, что «Фауст» Гете звучит в переводе Бориса Пастернака, в музыкальном сопровождении Владимира Мартынова и в художественном оформлении Бориса Мессерера.

Где-то Любимов уже сказал, что не собирался ставить «Фауста» целиком, поскольку это — неподъемная затея. Опыты такие были, два вечера подряд играл «Фауста» Стрелер, то ли 18, то ли даже 20 часов длился спектакль Петера Штайна. «А я, — сказал Юрий Петрович, — стараюсь делать то, что в силах небольшого театра». И потому его спектакль длится час сорок, без антракта.

Это — разговор не о том, как «продал и спасся», но - о цене жизни. Любимов, который никогда не казался «вещью в себе», который, казалось, всегда говорил то, что думает, и здесь вроде бы выкладывает многое из скопленных за годы раздумий. Не утаивая мудрости прожитых лет. И в знакомых формах Таганки, которая и в лирике не теряла публицистического запала и задора. Говоря о жизни и смерти, он не упускает возможности вдруг вплести намек на ваучеризацию, юбилей которой надо было праздновать в этом году (а каждый зритель вместе с программкой получает цветную ксерокопию ваучера с печатью «ФАУСТ» и автографом Любимова на обороте). Или — особенно проартикулировать слова о народе, который всегда и везде глуп и в общем мало чем отличается от безликой толпы.

Ему интересно слушать, как стих превращается в песню, как пропевается стихотворная строка, как в стихе открывается певучесть. Или, наоборот, превратить «Евгения Онегина» в рэп. Когда-то вся Москва рвалась на «Мастера и Маргариту», чтобы посмотреть, как там на Таганке летает над сценой голая актриса. В «Фаусте» Любимов отказывается от полетов: «Показать полеты по-настоящему — это нужно Копперфильда приглашать». И выстраивает на сцене систему зеркал, которые «подчеркивают „зазеркальность“ и фантастичность действия». А хор ведьм марширует по сцене слева направо и справа налево, верхом на метлах? Зато огонь настоящий! И стихи — настоящие, в переводе Пастернака, словами которого говорил когда-то со сцены Таганки Высоцкий-Гамлет.

У Любимова всегда умели читать стихи. И всегда любили читать стихи, — достаточно проглядеть репертуар Таганки, чтобы обнаружить, что около трети всех спектаклей — это пьесы в стихах или поэтические представления, без чего немыслима любимовская Таганка: «Антимиры», «Павшие и живые», «Берегите ваши лица», «Послушайте!», «Пугачев», «Гамлет», «Владимир Высоцкий», «Пир во время чумы», «Борис Годунов», «Электра», «Медея», «Хроники» Шекспира, «Евгений Онегин» (и недавно еще режиссер сказал, что в его планах — спектакль по стихам советских поэтов). Без «Фауста» было не обойтись, другое дело, что ставить «Фауста» в юности, вероятно, бессмысленно, поскольку это рассказ об итогах и об уже пережитом опыте. Так что Любимов не зря откладывал этот спектакль «на потом». И, вероятно, не без умысла в бесконечных превью откладывал и откладывал премьеру до праздничного дня.

С высоты прожитых лет он, кажется, не рассчитывает на внимание посвященных и знатоков и даже не уверен, что в зале соберутся те, кто успел ознакомиться с литературным первоисточником. Конечно, книга толстая, а история — слишком длинная. И сам не стал пытаться поставить «Фауста» целиком по той же причине.

Он выбирает всего несколько «крупных планов». К остальному же подходит в соответствие с начальным пожеланием: «А главное, гоните действий ход/ Живей, за эпизодом эпизод?». Подстегивая действие, слова эти не раз за время спектакля повторяет Феликс Антипов-Директор театра.

Театральность, как обычно, всячески подчеркнута и бесконечно обыгрывается: и потому в хоре, среди охранников, стукачей и палачей, всякий раз вклиниваются, будто втянутые в водоворот событий, какие-то театральные служители, кто-то — с реквизитом, кто-то — с бумагами. И кстати любые возможные замечания он заранее будто просчитывает и снимает, парирует проникающей буквально во все самоиронией, всегдашней таганковской дистанцией, равнодушием к психологической школе. И потому в парении взметнувшейся над сценой ткани, парении, которым Любимов готов любоваться, насколько хватит воздуху сил держать эту ткань на весу, — в этом парении столько же магии, сколько и в рифме, и в слове. И жизни в ней —столько же.

Любимов верит не актеру, а слову, которое тот должен произнести с нужной мотивировкой, в нужной тональности, в согласии с музыкой этой минуты. Если у актера получается, он верит актеру.

Живи хоть миг? жизнь — это долг?

Простые истины. Но кто скажет, что Гете — простак?