Григорий Заславский. Юбилей в рабочем порядке

НГ, 26 апреля 2004 года

В Театре на Таганке отметили 40-летие

23 апреля 1964 года сыграли первую премьеру новой – любимовской – Таганки, «Доброго человека из Сезуана». 40-летие Любимов отпраздновал премьерой спектакля по обэриутам «Идите и остановите прогресс».

Час пятьдесят заняло представление, почти столько же – поздравления. Сменяя друг друга, на сцену поднимались представители посольств соседних и просто дружественных Театру на Таганке государств, признавались в любви театру и лично Любимову. Парадокс истории и парадокс Любимова: пристрастный к отечественным генсекам и прочим чиновникам, он с удовольствием слушал слова признания из уст чиновников-иностранцев, как будто за границей чиновники чутче к резкому художественному высказыванию, чем на протяжении десятилетий сильны были Таганка и сам Юрий Петрович.

Из всех поздравлений запомнились два или три: корпулентный, коротко стриженный префект Центрального округа пообещал Любимову, что «на территории Центрального округа вас никто не будет обижать». Весь внешний вид префекта убеждал в том, что обещание свое он выполнит. После чего хор актеров Таганки запустил очередную частушку: «Появились кровопийцы под названием убийцы». Зураб Церетели пригласил Юрия Петровича в конце мая на Пречистенку, 19, – посмотреть одну трехметровую скульптуру (все успевает уважаемый монументалист!). Чтобы не выбиваться из хора, Марк Захаров поздравил Таганку «от имени народов стран третьего мира и развивающихся государств».

Сам Юрий Петрович пожелал «здоровья тем, кто ушел из театра по тем или иным причинам. Поверьте – искренне, я зла не держу». Дай-то Бог!

О спектакле, к сожалению, тоже можно сказать коротко.

К 64-му году Брехт почти не был известен советскому зрителю, что же касается обэриутов, то за прошедшие два десятилетия их ставили не раз, и можно даже говорить об определенной традиции (начало было положено Михаилом Левитиным, продолжение – актером и режиссером «Эрмитажа» Александром Пономаревым).

Там, где у обэриутов торжествует неразбериха и «белиберда», особое значение приобретает форма, то есть внутренняя организация театрального пространства и времени. Любимов ставит обэриутов как всемирную какофонию, которую более или менее гармонизировала (даже не в музыкальном, а в театральном смысле), организовывала и возвращала к порядку музыка Владимира Мартынова (хоровое «существование» актеров Таганки за прошедшие несколько лет Любимов довел до музыкального совершенства).

«Ждешь единства – получаешь свинство», – звучит, конечно, смешно и злободневно. Не мог, конечно, Любимов пройти мимо хулиганских анекдотов Хармса («Я – писатель!» – «А, по-моему, ты – говно!»). Но куда важнее было рассказать о том, что «были арестованы и расстреляны».

В авторском предисловии, вложенном в программку, Юрий Петрович (вероятно, он, хотя «письмо» публикуется анонимно) пишет: «Воспитанные на манной каше «Дяди Степы» оказались калеками… Оглушенным ритмами Маяковского, нам не дано было расслышать… истинное благословение и поэтическое напутствие». Он «возвращает» к поэтическим пророчествам обэриутов: «Успокойся, сядь светло Это последнее тепло Тема этого событья Бог, посетивший предметы».

Бессмысленно упрекать создателя Таганки в позднем отказе от молодого увлечения и упоения поэтическими пророчествами Маяковского. Художник волен в привязанностях. К тому же читает он сам – великолепно, так, что поддержка хора ему не нужна.

А все-таки жаль, что не увлекли Любимова обэриуты сами по себе. «Елизавету Бам» Хармса, с которой начинается новый спектакль, можно было поставить целиком. А Любимов в очередной раз отдает предпочтение нарезке, бриколажу, как обозначен был жанр предыдущего его поэтического спектакля. Заблудиться в психоделических дебрях обэриутов и среди 15 манекенов (ровно столько их на сцене), конечно, проще, нежели в трех соснах.