Диалог с Юрием Любимовым

Кор. А. Егоров.
“Знамя коммунизма”. Одесса, 1974, 25 сентября; “Комсомолец”, Ростов на Дону, 1974, 28 сентября; “Красноярский рабочий”, 1974, 5 октября

Вот уже десять лет Московский театр драмы и комедии на Таганке не перестает быть предметом неослабевающего интереса и жарких споров любителей сценического искусства. И все эти десять лет им бессменно руководит его создатель Юрий Любимов.

Я встретился с ним в театре. Юрий Любимов энергичен, подвижен, ему никак не дашь его 56 лет. Вести беседу он предпочитает стоя. Выразительные жесты, мимика лица подтверждают, дополняют высказанные им мысли, превращают их в образ.

Перед тем как задать первый вопрос, я привел цитату из рецензии на один из спектаклей театра: «Режиссер Любимов разбрасывает свои открытия щедрой рукой направо и налево, словно черпает их из каких-то неиссякаемых источников. Может быть, своеобразие театра в том, что этот театр одного актера – Любимова? Одного талантливого актера, который не появляется на сцене? Актерам трудно в полной мере выявить свои возможности, они должны подчиняться воле режиссера».

– Юрий Петрович, как Вы относитесь к этому утверждению? – спросил я Любимова.

 – На мой взгляд, это неверно. Вспомним, когда рождался МХАТ, да и много позднее, критики писали, что это театр режиссеров, а актеры – только ученики, подчиняющиеся воле Станиславского и Немировича-Данченко. Однако вспомним, сколько славы МХАТу принесла целая плеяда великолепных, известных всему миру, артистов. И в нашем театре, которому всего десяток лет, выявились замечательные исполнители. Актеров нашего театра приглашают на телевидение, в кино, на радио. И даже, по-моему, излишне часто. Многие из них широко известны, такие как Валерий Золотухин, Зинаида Славина, Владимир Высоцкий, Алла Демидова, Вениамин Смехов. Суть в том, что нет, не может быть популярного театра без ярких актеров.

– Я знаю, что прежде, чем стать режиссером, Вы были актером. Как Вы пришли на сцену?

  – До театра я был электромонтером. Закончил специальное училище, это было в начале 30-х годов. А потом у меня появилась тяга к театру. В то время МХАТ набирал курс в школу-студию, и я решил попробовать поступить в нее. Для вступительного экзамена я приготовил речь писателя Юрия Олеши на Первом съезде советских писателей. Мне она показалась очень интересной и своеобразной. Но, когда я начал читать перед приемной комиссией, она вызвала неожиданную реакцию. Дело в том, что в ней говорится о том, как к человеку с возрастом приходит новое восприятие жизни. Олеша в своей речи говорил: «Я вновь вижу молодую кожу рук, я вновь вижу окружающий мир, природу другим взглядом». Но, когда это сказал я, мальчишка, которому еще не было и шестнадцати лет, это вызвало смех. Приемная комиссия веселилась от души, а я очень обиделся. «Чего же вы смеетесь? – возмутился. – Я говорю серьезно, а вы смеетесь!» Повернулся и ушел. Но все-таки меня приняли.

Я начал учиться актерскому мастерству. Потом непродолжительное время играл в студии МХАТ, а затем перешел в театр, которым руководил Евгений Вахтангов. Здесь я работал многие годы, до того момента как стал руководителем Театра на Таганке.

– Насколько я знаю, кроме работы в Театре имени Евгения Вахтангова, где Вами сыграно много интересных ролей, Вы вели большую педагогическую деятельность в Театральном училище имени Щукина. А была ли у Вас цель стать режиссером, когда Вы начинали заниматься педагогической работой, или же преподавательская деятельность привела Вас к режиссуре?

  – Скорее, через преподавание я пришел к режиссуре. Однажды я решил со студентами третьего курса поставить пьесу Брехта «Добрый человек из Сезуана». Это было новшеством. Обычно студенты готовят на четвертом курсе так называемый выпускной спектакль, который играется 2–3 раза, а потом его участники разъезжаются по разным городам на место своей работы. Мне же казалось, что, если мы начнем с третьего курса, в течение последнего учебного года студенты смогут сочетать учебу с выступлением перед публикой, и их переход на большую профессиональную сцену будет более органичным и естественным. Тогда я не думал, что из этого родится театр. Но когда мы стали показывать свой спектакль зрителям, он вызвал большой интерес. Вот тогда и возникла идея создания нового театра. Я был назначен его главным режиссером.

Это был трудный период нашей жизни. Почти каждый вечер мы играли только «Доброго человека…», благо спектакль пользовался успехом, и зрители у нас все время были. Постепенно мы стали создавать свой собственный репертуар.

– Если посмотреть на ваш сегодняшний репертуар, обращает на себя внимание то, что вы мало используете пьесы, специально написанные для театра. Вы чаще ставите прозаические или поэтические вещи, адаптировав их для сцены. Чем это объясняется?

 – Многие современные драматурги, как мне кажется, у нас не так интересны, как прозаики и поэты. Конечно, это субъективное мнение. Тем не менее именно этим объясняется возникновение связи нашего театра с поэтами – сначала с Андреем Вознесенским, которого я очень люблю, затем с другими. Все началось с оригинального вечера, который мы назвали «Поэт и театр». Андрей Вознесенский читал свои стихи, а мы потом в течение сорока минут разыгрывали их на сцене, соединив в единое представление. Мне казалось, что это эксперимент, которого хватит всего лишь на несколько представлений. А спектакль идет до сих пор, он вызывал интерес, публика стала тянуться к этой новой для нее форме. Отсюда пошла целая линия в нашем театре, которую можно назвать – поэтические представления. Мы поставили спектакли «Антимиры» Андрея Вознесенского, «Послушайте!» по стихам Владимира Маяковского. «Павшие и живые» – представление по произведениям о второй мировой войне. Потом родился «Пугачев» по Сергею Есенину.

Это одна линия в нашем творчестве. Вторая линия вышла из «Доброго человека…» – из народного, демократического театра улиц, истоки которого уходят в глубь веков к мистериям, празднествам, карнавалам. Так был поставлен спектакль о Великой Октябрьской революции в России 1917 года «Десять дней, которые потрясли мир» по книге американского журналиста Джона Рида. Мы поставили спектакль как революционный праздник. И мне кажется, что если бы Джон Рид был жив, он принял бы эту форму.

И третья линия – освоение классического наследия. «Тартюф» Мольера, «Гамлет» Шекспира, трилогия по пьесам Александра Островского…

К Театру на Таганке, к его «литературным» экспериментам можно относиться по-разному, но в чем он не дает повода упрекнуть себя – он ничего не испортил. Такого мнения придерживаются многие литературные критики.

– Скажите, продолжателем каких традиций Вы считаете свой театр?

– У нас в фойе висят четыре портрета – это режиссеры Константин Станиславский, Евгений Вахтангов, Всеволод Мейерхольд и немецкий драматург Бертольд Брехт. Во время антрактов я часто слышу, как публика недоумевает: «Почему они сразу четверым поклоняются?» И тут кто-нибудь из публики же и отвечает: «Ну, наверное, стараются от каждого взять самое лучше…». Это так. Мы стремимся к синтезу, даже жанровому. В наших спектаклях много пластики, музыки, ритмов, световой гаммы…

– И очень мало декораций…

 – Мы стараемся идти через метафоры, через образность во всем, и нам не нужны натуралистические декорации. Настоящее небо всегда в тысячу раз лучше, чем театральное, живая трава лучше бутафорской. Значит, нужно выдумывать образы, метафоры. В одном спектакле мы очень радовались, когда нашли еще одно применение световому занавесу, которым мы широко пользуемся. По пьесе актерам нужно было косить траву, и они выкашивали световой занавес, выкашивали свет. Я видел, что большинство зрителей получают большое удовольствие просто от сценической выдумки.

– Ваши спектакли всегда вызывают острую полемику, восторженные и критические статьи в печати. Как Вы относитесь к этому?

– То одноликое, усредненное, что устраивало бы всех, не может, по-моему, быть предметом искусства. Ведь сам предмет искусства становится таковым именно потому, что является уникальным и неповторимым. Конечно, все, что ново и своеобразно, обязательно должно вызывать споры. И мне кажется, печальной будет та минута, когда мы перестанем искать что-то новое. Это будет означать, что мы умираем.

Театральное искусство – особое. Книга может стоять в шкафу и потом найти своего читателя. А театр – он сегодняшний: кончился вечер и кончился спектакль. А завтра все нужно начинать заново…

Упоминание в СМИ: