«Архипелаг гуляк, или История на рентгене». Ольга Фукс о спектакле «Хроники»

Новое — это хорошо забытое старое. Или не забытое, а отложенное в потаенные уголки памяти «по вине обстоятельств». Репертуар любимовской Таганки сейчас во многом строится на этом «старом» Юрия Любимова — воплощенном когда-то или отложенном. Словно старейшина российской режиссуры решил во что бы то ни стало доделать все, что хотел сделать в жизни. Так появился новый «Добрый человек из Сезуана», так появился замечательный спектакль «Марат и маркиз де Сад», задуманный Любимовым двадцать лет назад.

И наконец, так появились шекспировские «Хроники» — замысел с тридцатилетним стажем, не осуществленный потому, что руководителю Таганки тогда настоятельно посоветовали поставить «нормальную пьесу», и он поставил своего знаменитого «Гамлета». Сейчас даже в дурном сне невозможно представить, что кто-то запретит Любимову поставить «Хроники», но представить себе, что «Хроники» станут так же легендарны, как «Гамлет», тоже весьма затруднительно. Крепкий добротный спектакль с великолепным чувством формы (поэтической, музыкальной, акробатической, театральной), с первоклассными «ингредиентами» (музыка Владимира Мартынова, сцендвижение солиста Большого театра Андрея Меланьина, лютневое сопровождение солиста Московской филармонии Александра Суетина). Что касается содержания, то оно достаточно прямолинейно и ясно, если, конечно, не понимать под ясностью доходчивое изложение английской истории в шекспировской версии (Любимов смонтировал фрагменты четырех исторических пьес — «Ричард II», «Генрих IV», «Генрих VI» и «Ричард III»). И никаких тебе прозрений-откровений.

Литовский художник Андрис Фрайбергс оформил сцену конструкцией из перекладин. Не декорации — а каркас декораций, гимнастические снаряды, в которых артисты, подстраховавшись лонжами, как в цирке, двигаются, точно атомы в подогретом кристалле (и двигаются, надо сказать, потрясающе). За каркасом — окна, за окнами — машины, вечерняя толпа, рекламные огни. На реплику «Я слышу улиц шум» окна открываются, и зрители слышат улиц шум и вдыхают морозный улиц воздух, приперченный автомобильной гарью. Историю Любимов разглядывает на просвет, как рентгеновский снимок, — без сантиментов, почти без психологических нюансов и без патетики. В уплотнениях и затемнениях на этом «рентгеновском снимке» он отмечает характерные признаки болезни под названием история.

А симптомы ее таковы. Каждого предыдущего правителя провожают проклятиями, каждого последующего встречают восторгами в кредит и тут же впадают в оторопь от его первых шагов у власти, вспоминая его предшественника с некоторой даже ностальгией: «Что отрыгнешь, то после подъедаешь». Нарушение генетического кода под условным названием «Павлик Морозов» происходит во все времена и у всех народов — и не только у детей, но и у родителей. «Туземные суматохи» приводят к тому, что людей становится еще легче сбывать. И таких симптомов предостаточно. Кардиограмма спектакля — цепь убийств (пластически очень красиво сделанных), предательств, кровавых клятв на мече, который оборачивается лопатой для копания могил, торопливых, отчаянных и заранее обреченных влюбленностей и беспощадных мук совести того, кто позволит себе задуматься о происходящем. Болезнь хроническая, прогрессирующая и излечению не подлежит.

Бедного мэтра забросали вопросами вроде того, знал ли он, что Ельцин подаст в отставку (отречется от трона наподобие Ричарда II, которого так проникновенно играет Александр Трофимов). Любимов терпеливо отвечал, что слишком стар, а Шекспир слишком велик, чтобы привязывать его к сегодняшнему моменту. Правда, без нескольких родимых пятен политических агиток (вроде короля «всея Британии» или «архипелага гуляк») не обошлось. И все же «Хроники» выглядят как посвящение не сегодняшнему дню, а Шекспиру, который был потрясающим агностиком родовых болезней человечества. В финале «Xроник» звучит набоковское стихотворение «Шекспир» (соло. Любимова, хор пестрой таганской банды, которая в финале ведет себя, как компания шутов и менестрелей) — о «стоустом и мыслимом поэте», который обессмертил свою поэзию, а настоящее свое имя скрыл от молвы. В истории ведь обычно случается наоборот — в веках остается вполне конкретное имя, опозоренное кровавыми грехами, даже если параллельно с ними наблюдался некий прогресс.