Валерия Новодворская. «Таганский набат»

Cтарина Экклезиаст, первый критик застоя, сокрушался в свои седые библейские времена о том, что и ветер покружит-покружит да и возвращается на круги свои; да и реки как сговорились: все текут в море, но море не переполняется (это уже геофизический аспект, видно, вода рек восполняется за счет того же унылого возвращения к истокам). Да и ничего нового под солнцем уже во времена Экклезиаста не было. Какие новости в пустынях и оазисах Аравийской земли, Палестины и окрестностей (с Египтом в виде дальнего зарубежья и с Ассирией — в виде ближнего)?

Что бы сказал Экклезиаст по поводу наших терзаний и ужаса перед лицом очередной реставрации? Наверное, то, что каждый мудрый редактор говорит начинающему литератору: «Надо читать классику». В Библии есть все: и про перестройку, и про застой, и про тиранов, и про пророков, и про фараона, не отпускавшего некий народ и претерпевшего за это семь казней египетских, и про народ, который требовал то манны небесной, то жареной дичи и порывался вернуться в Египет (за что и скитался сорок лет по пустыне, «чтоб умерли все, кто на свет появился рабами»). Правда, в Библии не сказано, что делать с многомиллионным народом рабов, когда поблизости нет свободных от постоя пустынь, где можно побродить всласть до середины XXI века…

Но, может быть, мы просто невнимательно читали Библию? Ладно, Библия далеко, а Таганка близко. Это наши песочные часы, по которым можно сверять не блудливое «Время», не смиренные «Времена», а то самое Время, о котором поют в единственной комсомольской песне из телефильма 70-х годов, которую я знаю наизусть. Высшим смыслом этих строк руководствовалось все шагнувшее из окопа через Потоп поколение шестидесятников: великий Юрий Любимов со своей великой Таганкой, Олег Ефремов и старый «Современник», «Новый мир» и Твардовский, Лидия Чуковская, Варлам Шаламов, С. Ростоцкий с его «Доживем до понедельника». Эти слова не грех усвоить и либералам. «Я все смогу, я клятву не нарушу, своим дыханьем землю обогрею, ты только прикажи, и я не струшу, товарищ Время, товарищ Время».

Посттоталитарная Таганка позволила себе европейский изыск и лоск, временно променяв «гражданский гнев» на мировую скорбь. Сократ и Медея, для нас «социально близкие», но не только наши нашли себе прибежище в таганских стенах. Их посетили и Марат, и Шарлотта Корде, и сам маркиз де Сад, здесь состоялась печальная тризна и по символистам, и по акмеистам, и по супрематистам, и по обериутам. А песок все сыпался, все уходил сквозь пальцы…

Великий мастер, последний из шестидесятнических могикан, медлил с последним взмахом секиры Времени, с последним, не подлежащим обжалованию вердиктом Страшного суда. Ведь мы привыкли к тому, что Таганка не ошибается, по ней можно сверять свои политические и моральные часы. Хотели ли мы увидеть на таганских часах это время? То, которое вернулось к нам вместе с премьерой «Суффле»? В смирительной рубашке и шутовском колпаке Беккета, под волчий перестук государственных (и общественных!) челюстей из презрительных, страдальческих реплик Ницше, в сумеречном, соленом, океанском отливе реальности по Джойсу, на обнажившемся дне Бытия? В тошнотворном абсурде перманентного процесса из «Процесса» Кафки: Государство против Личности…

Едва ли мы хотели, едва ли хотел Любимов… На лицах юных таганских актеров из новой генерации и чудом уцелевших старожилов с сорокалетним стажем, на порядком постаревших лицах старой московской интеллигенции, которая ходит на Таганку 30-40 лет и уже привела сюда своих детей, а иные и внуков, на все видевшем и все постигшем лице мудрого старого эльфа, владыки наших Дольна и Лотлориена Юрия Любимова было написано очень мало злорадства. Скорее оно казалось заплаканным.

А ведь Таганка предупреждала. Еще в своей «Шарашке» в беспечальную ельцинскую эпоху. В «Шарашке», скроенной из «Круга первого» Солженицына, который стал часом казни для «Нового мира». Набор рассыпали, журнал взяли за горло, Твардовского выкинули, и он это не пережил. Юрий Любимов предупреждал, что мы все еще за колючей проволокой, просто нас оформили в придурки, дали большую пайку свободы, позволили временно ходить в «расконвойку».

Шарашка — льготный рай для интеллигенции, отдельная кабинка в бараке. Но могут взять на этап. Если окажется, что ты вышел за рамки прейскуранта. И будет круг пятый. Или шестой. Или девятый. Яства свободы и конституции унесли, пока мы были на прогулке. (Все по «Кругу», по Солженицыну!) Оставили севрюжину с хреном и Будду с его загадочной улыбкой. На этап взяли НТВ, ТВС. На этап вызвали ЮКОС. Когда минет чей срок? Заключенным часов не полагается, время за них знает начальство.

Мы не хотели, и Любимов не хотел. Но мы знали, что так надо. Из его же жутковатого таганского «Фауста»: «Мне крутят руки на спине и тащат силою на плаху; все содрогаются от страха и ждут со мною наравне мне предназначенного знака в последней, смертной тишине!» Включился набат, таганский набат. Последняя побудка Страшного суда. Через 39 лет я увидела тот же жесткий, исступленный, вызывающий таганский стиль, который меня потряс и выбросил из благополучной советской судьбы в 1966 году, в шестнадцать лет. Тогда это были «Антимиры», «Добрый человек из Сезуана», «Павшие и живые». Шли бараны и били в барабаны. Да еще и шкуру на них давали, такие лапочки. И ныне дают. Летели вдали красивые осенебри, падали на землю, и их грызли человолки.

В «Суффле» эти человолки, сподвижники злого волка Фенрира (который все-таки вырвался из своих цепей, и настал час Рагнарок, и в этом Армагеддоне гибнут и боги и герои), щелкают злобно и сухо челюстями деревянных канцелярских стульев, которых вечно не хватает в том зальчике, где перманентно читали приговор Ходорковскому. «Процесс» Кафки — не фантазия, а тяжелый кошмарный сон на Каланчевке. Мыкается по сцене преуспевающий господин К. и ищет логики, и адвокатов, и думает оправдаться, но его завтрак уже съели агенты-чекисты, и его личные Врата закона уже закрыли, и смертный приговор произнесли.

Горе тому, кто принял шарашку за свободную экономику! Или свободную прессу. Не доводите гениев до возвращения в шестидесятые. Юрия Любимова довели. Ничего не помогло: ни торжественный юбилей два года назад, в 85-летие, ни президентские венки и поздравления, ни президентский завтрак. У Таганки индульгенцию купить нельзя. И что из того, что вместо черствого и сухого Суслова идеологией нынче заведует улыбчивый модерновый Сурков? Нас столько раз предавали за последнее время. Молчит Ельцин, молчит Чубайс, молчат Вишневская с Ростроповичем. И в этой тишине нас не предала Таганка, нас не предал Любимов. Они вернулись под артобстрел из безопасного третьего эшелона. Они вернулись в свой дом на семи ветрах, как Светлана из кинофильма. Время не оставило «ничего никому» — такой вот текст завещания. Кроме Таганки.

Герцен писал: «Где не погибло слово, там и дело еще не погибло».