О. Терентьев. То был и мой театр

Недавно в серии Библиотека «Ваганта» вышла в свет книга В.В. Станцо «То был мой театр». Появление этой книги - событие в литературно-театральной жизни. Владимир Семёнович Высоцкий ещё в семидесятых предрекал, что о Театре Любимова «напишут толстые труды». И вот появилась одна из немногих серьёзных работ, причём, на мой взгляд, настолько интересная, что я трижды возвращался к ней, перечитывая книгу то целиком, то фрагментарно. Автору удалось передать дух старой «Таганки», создать у читателя как бы эффект присутствия в зрительном зале и за кулисами. Где-то в этой статье я буду спорить с В. Станцо - что-то я видел и воспринимал по-другому - но, вероятно, настоящее искусство потому и искусство, что каждый находит в нём что-то своё.

Борис Акимов, мой соавтор по документальной повести «Владимир Высоцкий. Эпизоды творческой судьбы» как-то при встрече мне сказал «До чего же обидно, что эту книгу написал не я». И мне обидно, что не я. «Таганка» была и нашим театром, поэтому проявление белой зависти - как бы оценка книги, в которой высочайший профессионализм журналиста В. Станцо сочетается с глубокой «отравленностью» «Таганкой» зрителя В. Станцо.

Эта статья - не рецензия на книгу, это скорее размышления об очень дорогом мне театре, которые эта книга навеяла.

Театр начинается с вешалки, книга - с названия. Уже по нему я понял, что мы с В. Станцо - одной группы крови. Всё решил маленький, но очень ёмкий глагол «был». Да, действительно, говоря о «Таганке», мы ностальгически вспоминаем период расцвета театра - шестидесятые-семидесятые, когда лишний билетик спрашивали уже в поездах метро на перегоне «Курская» - «Таганская», когда стояли ночами около театра в надежде купить билеты на предварительной продаже, когда, не попав на спектакль, допоздна ждали любимых любимовских артистов с букетами цветов у служебного входа, когда театр и его зритель были группой единомышленников, наконец. К сожалению, «разломали старую Таганку…».

К десятилетнему юбилею театра группа таганских фанатов подпольно выпустила значок: эмблема театра и надпись «ТЕАТР ЛЮБИМОВА - ЛЮБИМЫЙ ТЕАТР». Слова «ЛЮБИМОВ» и «ТАГАНКА» для нас, «отравленных», всегда были синонимами.

Эффект присутствия читателя в зрительном зале возникает с одной из первых глав «ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК» НА АРБАТЕ И НА ТАГАНКЕ». Хотя мне лично немного обидно, когда В. Станцо пишет: «...Помню фамилию Лисконог, но именно как странную фамилию, а не роль...» А ведь Лисконог по-своему и весьма талантливо сыграл одного из Богов.

Глава «АНТИМИРЫ» ПО ВОЗНЕСЕНСКОМУ». К ней я особо пристрастен. «Таганка» была моим театром, а «Антимиры» - моим спектаклем в моём театре.

Читаешь и слышишь в этой главе и по-высоцки раскатистое:

«Бал-л-лотир-р-руются гер-р-рои...» -

и по-смеховски хулиганское:

«А одна в дверях зОдержится,

За приступочку подержится,

И в соседа со смЯшком

Кинет кругленький, беленьким...

матюшком

 синхрофазотрончиком,

тутанхамончиком,

утюжком…» -

и сотня других вариантов

Кстати, если уж речь зашла о В. Смехове, то кажется мне, что раскрылся он наиболее полно в спектаклях, где была возможность похулиганить, ну, что ли, посмЕховить публику: «Антимиры», «Час пик», «В поисках жанра»... Клавдий в «Гамлете» или Воланд в «Мастере и Маргарите» сыграны блистательно, но у этих ролей жёсткие сценические рамки, нет свободы для импровизации, они как бы сковывают Смехова, чувствуется, что ему тесновато в них.

В «Гамлете» - сложном хрестоматийном спектакле - право импровизации Любимов предоставил Могильщикам. Копая могилу для Офелии, они общаются между собой - где взять бутылку. Иногда это звучит так:

«Нет терпежу, сбегай в «Каму», поближе…»

Иногда:

«На Нижегородскую вермут завезли по рупь девяносто две. Возьми пару…»

Что это - актёрско-режиссёрское хулиганство? Да ни в коем случае! Это как бы приземление спектакля. Актёры говорят нам, что речь в спектакле идет не совсем о Дании, точнее совсем не о Дании, что театр языком Шекспира и Пастернака рассказывает нам об общечеловеческих и очень современных проблемах.

Спектакль «Антимиры» давал наибольшую свободу актёрам. Можно было, например, поменять стихотворения. В одной из своих публикаций я рассказывал, как Б. Хмельницкий вместо предусмотренного программой стихотворения:

«Ну что тебе надо еще от меня…» -

в ответ на реплику из зала прочитал старенькое:

«Сидишь беременная, бледная…»

Можно было просто поразвлекаться. Как-то В.С. Высоцкий уехал на съёмки. Идут «Антимиры» без его участия. В «Озе» партнёром В. Смехова работает А. Васильев. Не знаю, домашняя ли это заготовка или сценическая импровизация, но Смехов не смотрит на партнёра. Идёт его текст:

«Но голова его, как у целлулоидного пупса,

Была повёрнута вперёд затылком…»

При этом надо было взять напарника двумя пальцами за щёки и повернуть голову назад, от зрителя. И тут Смехов вместо гладко выбритого подбородка Высоцкого натыкается на бороду Васильева. Мгновенно:

«Но голова его, как у целлулоидного пупса -Давно небритого...»

Я принимал «Антимиры» как животворящий душ - старался ходить на них хотя бы раз в неделю. Особенно любил ходить по пятницам - спектакль заканчивался поздно, почти в двенадцать, поэтому и актёрам, и зрителям было удобнее, когда он шёл перед выходными. Идеально, если «Антимиры» шли после «Павших и живых». Они могли идти после спектаклей «Пугачёв» или «А зори здесь тихие...» - самых коротких по продолжительности таганских спектаклей. Но после этих спектаклей, даже если в «Антимирах» был задействован весь первый состав, работали, как правило, хуже, чем после «Павших и живых». В «Зорях» была занята женская половина «Антимиров», в «Пугачёве» - мужская, в «Павших и живых» - обе половины. Наверное,  актёры, разогретые аплодисментами и цветами после «Павших...», легче и с праздничным настроением входили в «Антимиры».

По главе «АНТИМИРЫ» ПО ВОЗНЕСЕНСКОМУ» у меня есть несколько замечаний к В. Станцо. Во-первых, он «потерял» главное действующее лицо спектакля – ВРЕМЯ. Именно ВРЕМЯ связывает воедино стихи А. Вознесенского. Оно то идёт ровно, то ускоряется, то замедляет свой бег. ВРЕМЯ может и остановиться в спектакле. Причём остановиться по-вознесенски зло. В противовес привычному:

«…Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!..» -

звучит:

«Время!

Остановись!

Ты – отвратительно!..»

ВРЕМЯ, точнее его пульсацию в «Антимирах» мы слышим. Его ритм «озвучивают» нам Б. Хмельницкий и А. Васильев. BРЕМЯ имеет графический рисунок в спектакле. У артиста В. Соболева в руках нечто вроде маятника - своеобразная перевёрнутая треугольная груша на палке, которой он отбивает секунды в такт музыке.

Вместе со ВРЕМЕНЕМ В. Станцо «потерял» и его главного хранителя - актёра В. Соболева. Действительно, В. Соболев, на первый взгляд, играл в «Антимирах» внешне не так ярко, как скажем, В. Высоцкий, В. Смехов или 3.Славина. Но он был незаменим в этом спектакле. Именно он, а не Б. Хмельницкий, как ошибочно указал В. Станцо, работал в «Лобной балладе», именно он, а не Ю. Смирнов читал программное стихотворение спектакля «Антимиры», именно он был введен в «Лонжюмо» после ухода А. Васильева из театра. Он мог заменить в спектакле практически любого. Мог появиться в «Озе» вместо В. Смехова, мог, не расставаясь со своим оружием-маятником и сам себе отбивая им ритм, прочитать:

«Я не знаю, как это сделать,

Но прошу: товарищ ЦК,

Уберите Ленина с денег…» -

вместо находящегося, мягко говоря, не в форме и поэтому упавшего со сцены (слава Богу, за кулисы!) партнёра. Мне кажется, что талант В.Соболева так и не раскрылся до конца. Кроме ведущей роли в «Антимирах» вспоминаются его работы в «Павших и живых», «Тартюфе», своеобразный Воланд в «Мастере и Маргарите»… Пожалуй, и всё.

Ещё одна досадная неточность вкралась в эту главу. В. Станцо пишет: «В спектаклях семидесятых годов вслед за сценами из «Озы» у Высоцкого был небольшой сольный концерт. Эту часть спектакля я называл триптихом Высоцкого. Только-только отшутовав в роли Ворона, он поднимался, пережидал аплодисменты, иногда делал известный свой успокаивающий жест: рука вперёд, ладонь почти вертикальна, обращена в зал, несколько покачиваний…

И - по контрасту с «Вороном» - шла «Песня акына»… За ней - опять по контрасту - речитативом подавалась интимно-нервная «Ода сплетникам» и напоследок - «Монолог актёра»…»

В моём личном архиве хранятся фонограммы восьми «Антимиров» семидесятых годов. Не доверяя своей памяти, я ещё раз переслушал их. Не мог Высоцкий после «Озы» исполнять «Песню акына». И он ещё не готов к ней, и спектакль не готов - порвутся логические связки. Высоцкому после «Ворона» нужна пауза, нужно размяться в городки в «Лонжюмо»… Да и шутовство «Оды сплетникам» после трагизма «Песни акына» неуместно. А вот после трагического финала «Оды…»:

«…Тебя не судят, не винят,

и телефоны не звонят…» -

можно перейти и к «Песне акына».

Вот последовательность стихотворений в этой части спектакля:

Из поэмы «Оза»

«Немых обсчитали»

«Деньги»

«Бьют женщину»

«Бьёт женщина»

«Роща»

«Осень в Сигулде»

«Баллада-диссертация»

«Сидишь беременная бледная…» (или  «Ну что тебе надо ещё от меня…»)

«Вальс при свечах»

«Лонжюмо»

«Осенебри»

«Римские праздники»

«Ода сплетникам»

«Песня акына»

«Монолог актёра» 

И ещё. Очень досадно, что Владимир Станцо не упомянул о работе в «Антимирах» Дмитрия Межевича («Осень в Сигулде») и Леонида Филатова (два стихотворения Вознесенского в поздней редакции «Антимиров» и остроумнейшая пародия на Андрея Андреича на одном из юбилеев театра).

Зато глава «ВЕДЬ ЕСЛИ ЗВЁЗДЫ ЗАЖИГАЮТ…» о спектакле «Послушайте!» у Владимира Станцо получилась на славу. Даже название одной из декораций он придумал очень вкусное и ёмкое - «Зверя».

Каюсь: я как зритель, завороженный динамикой «Антимиров», «Павших и живых», «Десяти дней, которые потрясли мир», воспринимал «Послушайте!» достаточно спокойно (хотя и пересмотрел несколько раз). Спектакль мне казался (по таганским меркам, конечно) несколько монотонным, затянутым, что ли. Моё внимание привлекали «Зверя», вставной пионерский номер Дыховичного-Полицеймако и Фининспектор Джабраилова. Не увидел я трагизма финальной сцены - сцены ухода пяти Маяковских (точнее, пяти характеров, уживающихся в одном Поэте) из жизни. Вероятно, я не был готов к серьёзному восприятию этого спектакля. Жаль, нельзя его сегодня пересмотреть. То, что работы «Таганки» не были сняты на видеоленту - преступление перед будущими поколениями.

Глава «ОЧЕНЬ ШУМНЫЕ «ЗОРИ». Готов поспорить с утверждением Владимира Станцо «…Зина (Славина - О.Т.) играла Осянину слишком сурово, недостаточно женственно акцентируя на рассудительности и сдержанности героини. Рита в исполнении Кузнецовой человечнее, мягче… Словом, её Рита оказалась точнее и интереснее, человечнее и женственнее, чем у Славиной…»

Да, действительно, Кузнецова - Осянина человечнее и женственнее чем Славина – Осянина. Но «у войны не женское лицо» - не до женственности. Тем более что Осянина «была замужем за лейтенантом-пограничником, родила сына, овдовела в первые дни войны…». Вероятно, в довоенной жизни у неё был мягкий характер. А тут – крах, надлом. Ненависть к тем, кто отнял счастье. И при всём при том материнская (ведь Осянина стала матерью незадолго до начала войны) любовь и забота о сопливых девчонках, которых она вынуждена вести под пули. Поэтому более истеричная, иногда внешне стервозная Славина - Осянина мне ближе, чем «человечная» Кузнецова – Осянина.

И ещё. Очень жаль, что выпала из рассказа В.Станцо об этом спектакле роль-эпизод отца Сони Гурвич - старого еврея-интеллигента в исполнении Г.М. Ронинсона. Готлиба Михайловича всегда считали мастером комедийного эпизода. Его появление на экране и на сцене само по себе сразу вызывало улыбку у зрителя. Вспомните работы в кино: «Двенадцать стульев», «Ирония судьбы…». Вспомните работы в театре: бухгалтер Давидович в «Часе пик», Бог в «Добром человеке из Сезуана», Генерал в «Десяти днях, которые потрясли мир», дядя из Киева в «Мастере и Маргарите»…

Пожалуй, лишь в самом конце своей актёрской карьеры Ронинсон доказал что он - яркий мастер трагического эпизода. Об этом свидетельствуют роли Фирса в «Вишнёвом саде» (Театр на Таганке, постановка Анатолия Эфроса) и отца Сони в спектакле «А зори здесь тихие». Последняя роль отыграна настолько точно и безупречно - сломанный обстоятельствами пожилой интеллигент, которого жизнь (вернее, смерть) как бы вдавливает в щит-декорацию, что действует эмоционально на зрителя не менее сильно, чем как бы запланированная финальная сцена-истерика Васкова – Шаповалова. Да простит меня талантливый актер Семён Фарада, но однажды я чуть не ушёл с «Зорь…», когда на роль отца Сони вместо Ронинсона ввели его.

Глава «КУЗЬКИН И К°» послужила для меня как бы лакмусовой бумажкой для определения окончательного отношения к книге В. Станцо. Дело в том, что читая главы о других спектаклях, я всё время ловил себя на мысли, что мое восприятие несколько субъективно - видел я то, о чём пишет Станцо, на сцене театра, поэтому и книгу воспринимаю не как читатель, а как зритель. Спектакля «Живой» - а именно этому спектаклю посвящена глава - я не видел. Когда хотел, то не мог, когда мог - то не хотел. И всё-таки представил себе зрительно и оформление сцены, и работу в спектакле Золотухина, Славиной, Смирнова, Джабраилова - чуть ли не пластический рисунок каждой роли. Значит, книга «То был мой театр» - не только для таганского зрителя, но для любого, кто интересуется театром, школой Любимова, работой актёров старой «Таганки». Не заменит она, конечно, так и не снятых видеолент, но общетаганскую атмосферу до читателя донесет

Главы «ВАХТАНГОВСКИЕ КОРНИ» И «ТАГАНСКИЕ ОТПРЫСКИ» при первом прочтении мне показались скучными и неуместными, как реклама «Стиморола» во время интересного футбольного матча. Понятно, что идея их лежит на поверхности - вот тебе, дорогой читатель, семена, а вот и всходы. Перечитал - главы на месте. А раздражение моё вызвали они потому, что не нашёл я в книге В. Станцо рассказа об очень дорогих мне программных таганских спектаклях «Павшие и живые», «Час пик», «Гамлет», «Жизнь Галилея», «Под кожей статуи Свободы», «Десять дней, которые потрясли мир», «Тартюф»… Но, может быть, «продолжение следует»?

Теперь о главном. Глава «О ВОЛОДЕ ВЫСОЦКОМ…»

Сейчас идёт много разговоров о смысловых неточностях, которые допускал В.С. Высоцкий в своём творчестве. Кто-то в пример приводит строчки:

«…Рука взметнулась книзу…»

В. Станцо приводит:

«…Говорят, он иноходью скачет…»

Но ведь Владимир Семёнович писал не пособие для СМЕРШа и не справочник по бегам, где подобные «ляпы» выглядели бы неуместными. Он писал стихи или песни (кому как больше нравится). А в художественном произведении за общим напором Высоцкого, за общей смысловой (и никак не связанной с бегами) нагрузкой может заскакать и иноходец. Помните, у Андрея Вознесенского:

«…Так Пушкин порвал бы, услышав,

Что не ядовиты анчары,

Великое четверостишье…»

Читая главу «О ВОЛОДЕ ВЫСОЦКОМ…», я снова мысленно вернулся в июль 1980 года. Московский олимпийский концлагерь. Не хватало только колючей проволоки для полного сходства (или скотства). Перекрыты железные дороги и аэропорты, дабы жители Тамбова, Ростова или Ульяновска не съели бы кусочек колбаски, припасённой для «нашего гвинейского друга». Неестественно вежливые, постоянно улыбающиеся продавщицы, готовые порезать вам даже сто граммов сыра. Заморские диковинки: сигареты «Мальборо», сок в пакетиках, баночное пиво (до Олимпиады мы только понаслышке знали, что такое существует). Кем-то надутый, но ни в чём не виноватый олимпийский Мишка, который (скорее всего, от стыда за происходящее) вовремя улетел. Наши танки на чужой земле, тысячи «цинков» из Афгана по всей России. И жара, давящая жара, от которой никуда не спрячешься…

Всю грязь происходящего перекрыла собой маленькая рамочка в «Вечерней Москве», в которую и до сих пор невозможно поверить…

Звоню Валерию Павловичу Янкловичу. 28 июля по его просьбе приезжаю в театр к пяти утра (позже не прорвёшься!). Привожу магнитофонные ленты. Включить их через колонки, висящие на театре, позже запретит генерал милиции. Протаскиваю знакомых (благо, в форме дружинника Олимпиады, оцепление меня принимает за своего) через кордоны – проститься... Всё время бегаю, суечусь. Это снимает боль. Наверное, и поминки-то придумали на Руси не для того, чтобы почтить память, а чтобы за хлопотами близкие не так чувствовали необратимость случившегося...

До последней минуты уверен, что поеду на Ваганьково в одном из заказанных театром автобусов. Но места мне не находится. Обрастая друзьями и знакомыми, еду «своим ходом». Как и В. Станцо, нарываюсь на усиленное оцепление Ваганькова, как и он, выслушиваю оскорбления от мальчиков в сером. Как и он, ползу по каким-то железнодорожным путям, под какими-то вагонами, перелезаю через ограду... Может быть, и стояли мы с ним рядом в ТОТ день...

Владимир Станцо пишет: «Неподалёку от церкви две женщины пристроились на скамье. Магнитофон «Электроника». Володин голос... Садизм это - включать магнитофон здесь, сегодня…»

Не согласен. Если это и садизм - то самоочищающий. Это как бы продление жизни Поэта. Это - отрицание смерти. Настоящий МАСТЕР (художник, скульптор, поэт, музыкант) переживает своё физическое существование. Он живёт до тех пор, пока люди любуются его картинами или скульптурами, читают его повести или романы, слушают его песни или стихи. Да, безусловно, больно было слышать Володин (говоря о 28 июля, я не могу назвать его Владимиром Семёновичем, - я, как и вся страна, хоронил именно Володю) голос на Ваганьково в этот день. Но это святая боль. То, что этот голос звучал, говорило о том, что жизнь Поэта продолжается. С юношеским максимализмом я в 81-м году ненавидел Никиту Джигурду и Орсуловича за то, что они осмелились петь Его песни. Сейчас понимаю - был не прав. Пока людям хочется не только слушать,  но и петь песни Высоцкого, - он жив, он - с нами.

Юрий Петрович Любимов на одном из первых худсоветов о спектакле «Владимир Высоцкий» сказал, что никто не будет в этом спектакле петь Володиных песен. Было это летом 80-го. Спектакль вышел, и пели песни Высоцкого и Шаповалов, и Золотухин, и Губенко, и Бортник, и Антипов... Разве это кощунство? Нет. Это - дань уважения поэту и человеку. И родные, и близкие, и просто почитатели искусства Высоцкого стоя аплодировали актёрам.

Для меня садизм - это давящий многоголовый монстр имени Рукавишникова на Ваганькове. Тысячу раз прав был Валерий Золотухин, когда на поминках сказал, что в его представлении памятник Высоцкому должен быть похож на памятник Суворову - плита и надпись: «Здесь лежит Высоцкий». Больше ничего не надо. Может быть, именно этот монстр мешает мне ходить на Ваганьково. Он символизирует (для меня, во всяком случае) смерть. Поэтому 25 января и 25 июля я ставлю на стол фотографию Высоцкого, включаю магнитофон, вспоминаю на ши встречи, мысленно разговариваю с ним. В эти дни мне хочется побыть одному...

Но вернёмся в восьмидесятый год. С удивлением вижу на Ваганьково несколько знакомых коллекционеров из других городов. Как добирались ребята в закрытую и Богом забытую Москву - не знаю. Скорее всего, до ближайшей железнодорожной станции - Тулы, Калинина, Александрова, Ожерелья, Калуги - до них билеты продавали свободно, а там - то ли на электричках, то ли на попутках, то ли пешком... С кладбища возвращаемся на Таганку. Толпа у театра не расходится. Всё завалено цветами. Кто-то читает стихи. Кто-то включил магнитофон. Идём в какую-то подворотню. Пьём водку. Но в этот вечер не берет ни водка, ни наряды милиции...

В. Станцо в своей книге упоминает: «Наша печать о смерти Высоцкого долго молчала - лишь рамочка в «Вечерке», кажется… Зарубежная пропаганда оказалась куда оперативнее. «Голос Америки» почти часовую передачу ему посвятил...»

Тут есть несколько неточностей. Рамочка была не только в «Вечерке», но и в «Советской культуре». Да и «Вечёрка» после похорон опубликовала ещё одну маленькую заметочку. Что касается «вражьих голосов» - передач было несколько, не только по «Голосу Америки». Но почти все они были сделаны непрофессионально - «голоса», уподобляясь «Советской России» конца 60-х годов, приписывали, например, Высоцкому песни Галича. Кстати, большинство фонограмм этих радиопередач сохранилось…

И в заключение вот о чём. Мне кажется, что «Таганка» потеряла СВОЕГО зрителя из-за раскола, который произошел внутри театра. ВЕЛИКАЯ ТАГАНСКАЯ СТЕНА разделила театр не только на старую и новую сцены, она легла и по периметру театра, отпугивая «отравленных» старой «Таганкой». Когда решаешь - идти на спектакль к Любимову или к Губенко - и там, и там играют дорогие тебе люди, - не идёшь никуда. Хотелось бы, чтобы имя Высоцкого примирило бы непримиримых. Попробуйте два раза в год - в день Его рождения и в день Его смерти - вместе сыграть спектакль о НЁМ. По моему глубочайшему убеждению - между вами не стена, даже не перегородка, а выцветшая занавеска. Дело за малым.

Если «Таганка» сумеет объединиться, выиграют все: и те, и эти, а в первую очередь - зритель, который снова начнёт «стрелять» у театра лишний билетик. И В.В. Станцо напишет еще одну очень хорошую книгу об истории «Таганки» третьего тысячелетия.

От редакции.

Читатель редко обращает внимание на выходные данные издания, где сказано, что редакция не всегда согласна с мнением своих авторов. Уважая разные взгляды, мы публикуем статьи без «подстрижки», а тенденциозные и эпатирующие материалы не публикуем вовсе.

В театроведческой статье О. Терентьева его суждения о песнях на кладбище едва ли найдут поддержку большинства.

Надгробный же памятник Высоцкому, установленный родителями поэта, вообще не подлежит никаким и ничьим оценкам.  Все рассуждения на этот счет - от лукавого.