• A
  • A
  • A
  • АБB
  • АБB
  • АБB
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Интервью А.М. Руткевича: «Историка радует не единообразие, а многообразие идей и людей»

Центр социального прогнозирования и маркетинга опубликовал на своем сайте интервью с деканом Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ, профессором Алексеем Михайловичем Руткевичем.

Алексей, Ваш дед был историком, а отец философом и социологом, так что Вы обществовед в третьем поколении. Кроме того, насколько я понимаю, в Вашей семье существовал культ искусства и литературы. Мало кому повезло с детства находиться в подобной среде. Не могли бы Вы рассказать о том, какое влияние оказала семья на Ваше воспитание в раннем возрасте и в первые школьные годы? 
   О раннем возрасте, к коим можно отнести и первые школьные годы, говорить довольно сложно, поскольку многое нами забыто, причём совсем не по тем причинам, о которых говорят психоаналитики. Наша память несовершенна, многое ушло из неё навсегда, да и вряд ли в ранние годы мы отслеживаем, что получено нами от родителей, а что из других источников. 
   Я бы не сказал, что в семье был культ искусства и литературы. Скорее, культ науки. Отец по исходному образованию физик-теоретик. Его забрали из аспирантуры в армию в 1939 году. Он воевал с 22 июня 1941 года по лето 1944-го, а снял форму и вернулся в университет в 1946-м. С нами он занимался прежде всего математикой и физикой – два моих брата стали естествоиспытателями. 
Разумеется, родители были хорошо образованными людьми. Музыка в доме звучала постоянно («Реквием» Моцарта, последние симфонии Чайковского, арии из опер великих итальянцев), на ночном столике обычно лежал томик того или другого поэта. Для отца поэтом «на все времена» был Александр Блок. Родители выписывали «толстые» журналы – «Новый мир», «Иностранную литературу». Драматический театр, консерватория были для них само собой разумеющейся частью повседневности. Позже они стали таковыми и для меня. 
   Из раннего детства, пятидесятых – начала шестидесятых годов, мне помнятся обсуждения писателей-фронтовиков: Константина Симонова и так называемой лейтенантской прозы. И отец, и мать, равно как и многие их друзья, были на фронте. Об их литературных предпочтениях свидетельствовали «зачитанные» тома собраний сочинений. Скажем, из сочинений Эренбурга, наиболее потрёпанными от чтения был первый том («Хулио Хуренито») и мемуары («Люди, годы, жизнь»), тогда как остальные тома вряд ли даже открывались. Впрочем, до всех этих книг я добрался не в детстве. 
    Если же говорить о влиянии, оказанном на меня в те годы, то ничуть не меньшим, чем со стороны родителей, было влияние бабушки по материнской линии, её сестёр и дяди по отцовской линии, т.е. представителей другого, ещё не советского поколения. Но это воздействие станет ощутимым несколько позже – в старших классах школы. 
   Пожалуй, влияние «несоветского» поколения отчётливее других сформулировала Татьяна Ивановна Заславская, но она принадлежала поколению постарше. В чём это влияние выразилось в Вашем случае и как проявилось в старших классах школы? Как и Ваш отец, Татьяна Ивановна родилась в Киеве, и я сейчас подумал, не мог ли он быть учеником её деда – Георгия Георгиевича (де) Метца, профессора физики Киевского университета? 
   Относительно учёбы у Г. Г. Метца ничего сказать не могу. Быть может, они это обсуждали. С Татьяной Ивановной Заславской отец был хорошо знаком, поначалу их отношения были вполне доброжелательные, затем наступил период взаимного противостояния. 
   Влияние на меня людей старшего поколения с годами росло. Поколение моих родителей было именно советским, да ещё и фронтовым. Необязательно их всех записывать в сталинисты, в частности, мои родители и их друзья к Сталину и его окружению относились негативно. Я сам слышал в детстве, как они отзывались о Хрущёве ещё в то время, когда тот возглавлял КПСС. Отец учился в Киеве как раз тогда, когда Хрущёв «чистил» Украину, и говорил, что у этого антисталиниста руки по локоть в крови. В советских исправительно-трудовых лагерях погибли родственники и отца, и матери. Тем не менее, родители были именно советскими людьми, оба вступили в партию во время войны. Это сказывалось не только на преданности существующей власти, но также на круге чтения, вкусах, отношении к прошлому. 
   О многом в семье умалчивалось. То, что один брат моей бабушки, полковник царской армии, погиб под началом Л. Г. Корнилова; другой, поручик, воевал с «красными» у Е. К. Миллера, в 1925 году вернулся и был расстрелян на Соловках; третий сгинул в лагере в 1938 году. О том, что сестра бабушки служила медсестрой в бронепоезде у А. В. Колчака, я узнал только лет в шестнадцать. Дед моего отца был крупным царским чиновником, имел чин действительного статского советника и умер в эмиграции. Гражданская война прошла через нашу семью, а сталинские «чистки» были продолжением этой войны. Представители старшего поколения, с которыми мне довелось общаться, конечно, тоже о многом умалчивали, но одни только их рассказы о дореволюционном прошлом – далёкие от всякой политики – выявляли картину, которая никак не совпадала с идеологической версией советской пропаганды, учебников, фильмов и т. п. Противниками советской власти они не были. Как впоследствии рассказывал мне дядя отца, арестованный в Киеве в 1921 году как член подпольной кадетской организации, они вместе с моим дедом-историком приняли советскую систему в 1928 году, проговорив перед тем целую ночь напролёт: эта власть впервые в российской истории стала учить и лечить народ. Как русскому интеллигенту противостоять такой власти, которая тратит огромные усилия на народное образование, борется с неграмотностью и двигает вверх по социальной лестнице десятки миллионов? Русские кадеты и эсеры, к которым принадлежали многие мои родственники, были такими же наследниками народников, как и большевики. 
   Если же вернуться к вашему вопросу о влиянии в тот период, то влияние это, конечно, было непрямым. Вероятно, мой интерес к истории обусловлен историей нашей семьи. Круг чтения расширялся и за счёт того, что с разных сторон давались разные советы. Скажем, по совету отца я начал читать Анатоля Франса, Хемингуэя (лучшим романом которого для фронтовика было «Прощай, оружие»), «Конармию» Бабеля и рассказы Шукшина, а по советам старшего поколения читал Достоевского и Лескова. Труды русских мыслителей в ту пору, конечно, были для меня недоступны, да и вряд ли я что-нибудь в то время сумел бы в них понять.

Полный текст интервью читайте на сайте socioprognoz.ru