Интервью с директором Института классического Востока и античности Ильёй Смирновым
Илья Сергеевич, хотелось бы начать с истории появления коллектива института. Я правильно понимаю, что ядро вашей команды образовалось еще в РГГУ, в то время, когда там формировался Институт восточных культур и античности?
Да, верно. В 1994 году тогдашний ректор РГГУ Юрий Николаевич Афанасьев пригласил очень небольшой коллектив сектора Института востоковедения РАН, который – сектор, конечно, – я тогда возглавлял, организовать институт, который составил бы «восточную» пару недавно созданному Институту европейских культур РГГУ. Мы начинали с небольшой компании единомышленников, нас было человек восемь, по-моему. И за четверть века доросли до сравнительно большого института, где за малым исключением есть практически весь круг востоковедных специальностей.
Так получилось, что среди основателей института большинство составляли востоковеды-филологи. Наверное, для начала это было весьма удачно: востоковедение базируется на умении читать тексты, причем в первую очередь тексты старые, представляющие собой основу культурной традиции. Даже самый современный Восток неотделим от собственной древности; какую сферу жизни ни возьми – быт, поведение, привычки и обыкновения, да что угодно, – все это уходит корнями в баснословные времена. Так что филологическая фундаментальность очень пригодилась. Потом уже появились историки, лингвисты-компаративисты…
В 90-е годы, когда мы основали институт, престиж науки – не только востоковедения, а науки вообще – сильно упал, появилось множество новых увлекательных занятий, молодежь потянулась к практическим делам, они казались более живыми, что ли. Если говорить о восточных исследованиях, то их уровень после бурного расцвета в начале XX века неуклонно снижался: кто-то из корифеев уехал из России после 17-го года, многие – целое поколение превосходных ученых – погибли в конце 30-х; война и новый всплеск гонений в послевоенные годы довершили разрушение науки о Востоке. Впрочем, фундамент, заложенный в начале века, оказался столь прочным, что еще в 60-70-е годы положение в востоковедении оставалось вполне терпимым, работали крупные ученые с мировыми именами; в 80-е уже редко кто хранил подлинный научный жар. Наш энтузиазм, пожалуй, проистекал из внутреннего несогласия с таким положением. А потом дело пошло: мы стали открывать одну за другой восточные специальности, появились первые студенты…
С каких специальностей вы начинали?
Сейчас, оглядывая назад, я твердо знаю: в жизни почти все зависит от самоотверженности, способности не обращать внимания на неприятности, от какой-то безоглядности, если хотите. Вот и тогда самыми решительными из нас, понимающими, что нельзя упускать время, оказались наши коллеги – специалисты по древнему и средневековому Ближнему Востоку. Приехал из Санкт-Петербурга очень талантливый тамошний выпускник – ассириолог и семитолог. Вместе с нашими гебраистами они организовали первый прием студентов, потом появилась первая институтская кафедра. Сейчас кажется, что дело шло словно само собой, но, конечно, легко ничего не давалось, приходилось убеждать, настаивать: Восток – это важно и нужно, изучать древние мертвые языки и культуры необходимо. Потом уже прибавились кафедры Южной и Центральной Азии, Дальнего Востока, словом, почти весь Восток. Даже одну африканскую программу удалось открыть. А вот с Древним Египтом ничего не получилось, увы: и преподавателей усердных и знающих найти не удалось, и студенты, не чувствуя в учителях энтузиазма, учились, понятное дело, спустя рукава... До сих пор не зажила эта рана…
Расскажите о ваших собственных профессиональных интересах?
По образованию я китаист-филолог (синолог, китаевед – как угодно), так написано в дипломе. Китай – это огромная цивилизация, заниматься сразу всем невозможно. Я уже говорил, что время востоковедов-универсалов давно миновало, нынче в здравом уме даже об одной литературе китайской, которой от роду три тысячи лет, никто рассуждать не возьмется. Не то что всю литературу, всю поэзию с нужной ученому основательностью знать. Это просто немыслимо. Моя научная делянка, где я чувствую себя относительно уверенно, – триста лет с середины XIV по середину ХVII века, время правления династии Мин. По китайским меркам (первые стихи датируются примерно XI веком до н.э.!) это поздняя поэзия, время подведения итогов.
Гуманитарная наука тесно связана с чтением текстов и переводами, но тут уже речь не просто о текстах, а о стихах. Читать, понимать старую китайскую поэзию ох как непросто. Думаешь: «Вот мучился полдня, разбирал одно четверостишие, и ведь никто, кроме двух-трех коллег, не узнает, какие это замечательные стихи». Начинаешь пробовать переводить так, чтобы было интересно не только профессионалам. Так и получилось, что я довольно много переводил. Но и мои, и любые другие переводы с китайского на русский язык, с моей точки зрения, не удались. Приходится много думать и писать об этом, заодно вникать в особенности китайского стихотворства. У европейцев и китайцев совсем разные взгляды на поэзию, в Китае с древности сложились иные способы претворения чувств в стихи: звук приглушен, внешне поэт много сдержаннее своего европейского собрата; идеал – пресность, стихи должны быть «словно остывший пепел». По-русски передать это никак не удается. Не говорю о таких «мелочах», как живописность иероглифической картины или обязательное для китайского стихотворения чередование музыкальных тонов в строке… Нужно пробовать, искать. Возможно, когда-нибудь в будущем кто-то из наших студентов отыщет «волшебный ключ».
Как устроено взаимодействие преподавателей и студентов?
Мы когда-то сформулировали для себя, что преподаватель, входя в аудиторию, должен уметь предлагать студентам то, что он обдумывал за рабочим столом. Пусть это пока гипотеза, пусть это еще не готовое умозаключение, но студенты должны видеть, как взаимодействует материал и работа ученого, как строятся догадки, как ищутся подтверждения. Это бывает очень трудно, студенческая аудитория, она ведь неоднородная. Кто-то хочет войти во все тонкости профессии, а кому-то нужно получить в руки инструмент в виде языка и побыстрее броситься зарабатывать деньги. В этом никакого греха нет, случаются разные обстоятельства. Но когда студентам интересна наука, когда они потом остаются с нами, чтобы преподавать и продолжать исследования, это всегда согревает душу. Таких у нас в институте довольно много, сейчас они – равноправные коллеги, уже и не очень молодые, увы. Тогда, в 90-е, пришли замечательные студенты, пожалуй, первое свободное поколение.
А нынешние студенты, какие у них особенности?
Конечно, процесс обретения внутренней свободы продолжается. И видно, как дети общаются между собой, даже как они по коридору ходят, – это свободные люди. Дай бог, чтобы это ощущение внутренней свободы не пропало даром, чтобы из него произросло что-то существенное, дельное. Да, случается, читаешь лекцию, а студенты и сидят как-то не так, не по-твоему, и в телефоны, не отрываясь, пялятся, болтают. Наверное, это обычное дело, чем-то похожим и мы в университете грешили, разве что телефонов и смартфонов не было. Ворчать бессмысленно. Иной раз задумаешься, может быть, люди моего поколения просто не могут быть интересны нынешним детям, не знаю… Скорее всего, надо лекции интереснее читать, не нудить, не повторять много лет читанное. Или на покой пора, когда-то ведь придется слезть с кафедры, так лучше сделать это вовремя…
Какие у института планы по открытию новых бакалаврских и магистерских программ?
В ближайший год мы открываем четыре бакалаврские программы: «Монголия и Тибет», «Турция и тюркский мир», «Эфиопия и арабский мир»; к ним присоединяется ежегодная «Античность». Еще через год планируем запустить «Арабистику», «Язык, словесность и культура Китая» и несколько измененную индологию – «Языки и литература Индии», но не с хинди и санскритом, как в ныне действующей программе, а с тамильским и санскритом, без которого индийскую культуру не постигнешь. Тамильский язык – это и буддизм, и современная Южная Индия, по-моему, захватывающая перспектива. В институтских планах Сирия и христианский Восток – необыкновенно интересная программа с множеством языков, культур, религий; у нас работают несколько выдающихся специалистов по этим сюжетам.
Корея, к сожалению, пока не открыта, хотя у нас есть очень интересная фундаментальная программа, по которой выучилось несколько десятков неплохих корееведов. Существенное зияние – отсутствие Индонезии/ Малайзии, постараемся при поддержке коллег из ИСАА исправить ситуацию. А для создания полноценной программы по Древнему Египту, видимо, придется звать кого-то из-за границы, у нас трудно собрать команду энтузиастов – знатоков-египтологов.
Что касается магистратуры, в этом году мы с особым трепетом ждем открытия программы «Мусульманские миры в России (история и культура)». Ислам в России разный: на Кавказе не вполне тот, что в Татарстане или в Поволжье, огромное поле деятельности для выпускников. Возможно, привлеченные мусульманской тематикой, языками исламских регионов России, приедут учиться магистранты из-за рубежа.
Впереди, конечно, открытие общей востоковедной магистратуры. Надеемся, туда станут поступать те, кто, учась в бакалавриате, почувствовал вкус к науке или хочет изменить траекторию обучения, заняться тем, что не входило в бакалаврскую программу, или углубить полученные знания и навыки. Все-таки за время бакалавриата не всегда человек может сориентироваться в таких гигантских массивах, как Китай, Япония, Индия, Древний мир, да что угодно. А магистратура такую возможность дает сполна. Кстати сказать, там и междисциплинарность должна расцветать махровым цветом.
Полный текст интервью читать на сайте "Окон"