Аполлон Давидсон выступил на совместном научном семинаре Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и её последствий и Школы исторических наук

21 февраля 2019 г. прошел совместный семинар Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий и Школы исторических наук НИУ ВШЭ, на котором с докладом «1949 год в советской истории: борьба с космополитами и др.» выступил профессор Школы исторических наук, академик РАН, известнейший специалист в области истории Африки, исследователь культуры Серебряного века Аполлон Давидсон

Доклад был приурочен 70-летию так называемой кампании по борьбе с «космополитизмом», развернувшейся в СССР в 1949 г. В январе того года в «Правде» вышла редакционная статья под названием «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». За ней последовало множество статей в центральных газетах, разоблачавших «безродных космополитов» в литературе, искусстве и науке. Разоблачения сопровождались снятиями с должностей и иными оргвыводами вплоть до арестов и лагерных сроков. Эта кампания продолжала меры 1946-1948 гг. по ужесточению политики в области культуры и идеологии, когда после партийных постановлений, в частности «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», усилились атаки на ученых и деятелей искусств, надеявшихся на либерализацию сталинского режима после войны. События 1949 г. вывели преследования на новый уровень: они затронули уже не отдельных представителей интеллигенции или тех или иных творческих профессий, а интеллигенцию в целом, обвиненную в «преклонении перед заграничной культурой».

 

Аполлон Давидсон, будучи в те годы студентом Ленинградского государственного университета, весной 1949 г. заканчивал первый курс. В выступлении на семинаре он описал то смятение и ужас, который он и его сверстники испытали, став непосредственными свидетелями безжалостной кампании против «космополитов», обернувшейся погромом науки, культуры и высшего образования.

Первые признаки изменения в политике Аполлон Давидсон почувствовал еще в школе. Пережив первую, самую тяжелую, зиму в блокадном Ленинграде и будучи затем вывезенным из осажденного города, он после войны наверстывал свое образование и готовился к поступлению в университет. Немалое удивление у него и его сверстников вызвал запрет школьникам танцевать фокстрот и другие «западные» танцы. Вместо этого школьники начали старательно разучивать «па», наподобие тех, которые российская аристократия XIX века выводила на светских балах. Дух антизападничества, ослабевший в годы войны и в период существования антигитлеровской коалиции, теперь вновь набирал силу. Даже дореволюционная культура представлялась теперь советскому руководству меньшим «злом», чем современные тенденции в музыке и массовой культуре.

Усилившуюся в последующие годы в Ленинграде борьбу с «космополитами» докладчик наблюдал, можно сказать, «изнутри» в период обучения в университете. Началась эта кампания – как часто бывало с подобными акциями – с появления небольших заметок в газетах – и потом переросла в беспощадную атаку на культуру и, в первую очередь, на интеллигенцию Ленинграда. Почему Ленинград пострадал особенно сильно? Докладчик не стал об этом делать однозначных выводов. Отметил он только, что у Сталина, как известно, к Ленинграду было особое отношение: он недолюбливал этот город, и как имперскую столицу, и как «вотчину» давнего его соперника по партии Г. Зиновьева.

Кампанию 1949 г. в университетской среде Давидсон запомнил особенно отчетливо. Весной 1949 г. в Ленинградском университете было созвано собрание студенческо-преподавательского состава, где преподавателей рассадили в зале на первом ряду. После этого профессора, один за другим, должны были подниматься и высказываться о текущем моменте. Большого выбора в том, что они могли бы сказать, у них не было: они могли либо каяться в собственных «грехах», либо обличать других. Особенно сильно поразило Давидсона поведение одного старого преподавателя, который каялся, что родился он еще до Октябрьской революции, и что по этой причине в идеологическом плане ему теперь приходится учиться у своих аспирантов. Профессор, преподававший историю Франции, выбрал наступательную позицию и стал обличать другого профессора – специалиста в области истории США - в том, что тот в своих исследованиях чрезмерно опирается на американские публикации. По залу прокатился хохот: сидевшие на задних рядах студенты не могли понять, как можно было исследовать историю США, не используя при этом американские первоисточники и исследования!

В опалу попадали не только профессора, которых обвиняли в низкопоклонничестве перед западом, но и те, кого подобно профессору Е.В. Тарле, автору известнейших работ об Отечественной войне 1812 г. и лауреату трех Сталинских премий, обвинили в чрезмерном восхищении историей и культурой Российской империи. В июне 1949 г. Тарле был вынужден покинуть стены университета по причине его «излишнего» имперского «патриотизма». Тем временем, в университете вовсю продолжались поиски «врагов», включая «троцкистов», «зиновьевцев», «эсеров», «меньшевиков» и «анархистов», звучавшие отдаленным эхом партийного противоборства1920-1930-х гг. Например, профессор Н.А. Корнатовский, специалист по истории Гражданской войны в России, был назначен в 1949 г. заведующим кафедрой основ марксизма-ленинизма, а затем – деканом исторического факультета. Собственно, его задачей и была чистка факультета. Однако он сам пал жертвой кампании: он был арестован и осужден в 1949 г. по обвинению в «троцкизме». Корнатовский к тому моменту уже много лет ничего не печатал, но это не помешало его недоброжелателям отыскать в одной из его давнишних работ раскавыченную цитату из Троцкого. Правда, ссылки на Троцкого в публикации не было, и вообще было сложно сказать, действительно ли это фраза являлась изобретением самого Троцкого, или же в его работе поместился расхожий большевистский лозунг, повторявшийся из публикации в публикацию. Но это не помешало отдать Корнатовского под суд и осудить на длительный срок.

Наряду с профессорами, от поисков «космополитов» страдали и студенты. В студенческой среде ходили слухи, что одному студенту Ленинградского университета дали 10 лет только за то, что он слушал джаз и читал иллюстрированный ежемесячник «Америка». Последний выпускался американским посольством в Москве со времен коалиции СССР с западными державами периода Второй мировой войны, и его можно было свободно купить в Москве вплоть до 1947 г. Теперь же чтение незапрещенного до недавних пор журнала стало наказуемым занятием.

Любое обращение к «западному», включая науку и культуру становилось предосудительным. Советская пресса клеймила западных ученых как «лакеев буржуазии», в которые записали даже А. Эйнштейна. В литературоведении также намекнуть было нельзя на признание достоинств произведений западных авторов. Космополита в журнальных публикациях того времени высмеивали в следующих рифмовках: «Всего Тургенева он может променять на заграничный чих Хемингуэя».

С точки зрения студента-историка, последствия этой кампании для университетской среды были самые удручающие. Давидсон охарактеризовал годы обучения в университете, как «потерянные годы». Лекции были скучные и лишенные смысла, превратившись в упражнения по цитированию классиков марксизма-ленинизма. Даже наиболее выдающиеся советские профессора боялись, что скажут что-то не то, и читали лекции «так, как надо». Искренность проявлялась только в частных беседах. Так профессор В. Мавродин как-то заметил молодому Давидсону: «История существует в двух видах – как наука и как патриотический жанр. А Вы уж сами делайте выводы». Молодой человек сделал выводы и обратил все свое внимание на научные книги. Именно на основе книг и личных бесед и формировался он как историк.

Удушливый интеллектуальный климат рубежа 1940-1950-х гг., признался докладчик, подтолкнул его к тому, чтобы заняться африканистикой. Давидсон давно увлекался культурой и поэзией Серебряного века и хотел обратить свое внимание на эту эпоху. Но разве можно было на волне борьбы с «космополитизмом» даже подумать о том, чтобы всерьез заняться такой проблематикой! Изучать новую и современную историю России и Европы тоже было невозможно. Как объясняли ему старшие товарищи, об этих темах классики марксизма-ленинизма уже столько всего понаписали, что исследования по такой проблематике не могли быть ничем иным, как «крутым слаломом» между их цитат. Многие начинающие историки в то время обращались к древней истории и медиевистике, заниматься которыми можно было с большей степенью свободы. Давидсон же решил заняться Африкой. Марксистские классики об Африке много не писали, и поэтому ограничений в ее научном изучении было меньше. Также эта тема находилась на обочине академического «мейнстрима». Тем временем, интерес к Африке у Давидсона пробудился уже давно, выпестованный поэзией Николая Гумилева. Путь его к африканистике пролег через стихи поэтов Серебряного века.

В своем докладе Давидсон рассказал не только о своих переживаниях как студента, и не только об общении с мэтрами исторической профессии, но и о своих встречах с Анной Ахматовой. Посещая поэтессу в 1960-е гг. ее маленькой комнатке в квартире Ардовых на Большой Ордынке, где та останавливалась в Москве, Давидсон запомнил ее впечатления о травле в литературных кругах Ленинграда послевоенной поры. Ахматова в то время даже боялась записывать свои стихи и надиктовывала их подругам, чтобы те сохранили ее литературные строки. Возвращаясь на свою ленинградскую квартиру, поэтесса, порой, обнаруживала изрезанные корешки книг, в которых во время тайного обыска пытались отыскать «запретные» произведения. Ахматова даже в позднейшие годы себя чувствовала в Москве намного свободнее, чем в Ленинграде. «Так в Ленинграде лучше не разговаривать», — замечала она молодому собеседнику. «А то всякие бывают последствия».

Об этих и других событиях своей жизни Аполлон Давидсон более подробно рассказал в книге своих воспоминаний, вышедшей в 2008 году. А закончил он свое выступление фразой одного докладчика эпохи борьбы с космополитизмом – той эпохи, когда, по словам современников, и три фразы нельзя было сказать, чтобы в них при желании нельзя было обнаружить достаточных оснований для объявления человека «врагом народа»: «Я отрекаюсь от всего, что говорил до сих пор, и от всего, что скажу дальше». Эта фраза больше, чем что-либо другое, отразила описанную автором интеллектуальную скованность рубежа 1940-1950-х гг.