Выступление Екатерины Правиловой на семинаре ИГИТИ

25 апреля на научном семинаре Центра истории идей и социологии знания с докладом «Правда и факт в русской дореволюционной юриспруденции и историографии» выступила Екатерина Правилова (Принстонский университет, США). Смотрите фотографии и репортаж о семинаре.

Как думают историки? Как судьи принимают решения? Что общего в способах и формах мышления и как они изменялись со временем? Доклад проследил эволюцию эпистемологических режимов двух дисциплин с конца 18 до начала 20 вв. В центре внимания – основные категории, вокруг которых велись дискуссии: проблемы подлинности и достоверности, правды и факта.

Докладчица – Екатерина Правилова, профессор истории Принстонского университета.

Репортаж о семинаре Ники Кочековской, стажера-исследователя ИГИТИ:

Объективность как идея и методологическая установка, контексты ее происхождения и трансформации, социальные и институциональные аспекты ее утверждения в науке не раз становились предметом интеллектуальной истории, начиная с монографии Б. Шапиро («A Culture of Fact: England, 1550-1720», 2000) заканчивая одноименным исследованием Л. Дастон (2007). Стоит отметить многоаспектность этой темы, ее роль как для истории отдельных научных дискурсов и дисциплин, так и для истории эпистемических режимов, представлений о когнитивных процедурах, необходимых для вынесения квалифицированного и рационально обоснованного суждения. Возникающие в такой постановке вопроса генеалогии представления о методе, помимо их роли для интеллектуальной истории, истории науки и истории идей, могут стать важной частью современной теории, происходящих в ее рамках дискуссий об «эпистемических добродетелях» (термин Л. Дастон), о соотношении факта и его интерпретации. В докладе Екатерины Правиловой было представлено продолжение этой проблематики, ценное не только в силу выбора материала, но и в силу способа его концептуализации.

Центральным понятием доклада стала улика как идея и ее история в интеллектуальных дискурсах Российской империи XVIII-XIX-го вв. Обращаясь к концепции «уликовой парадигмы» К. Гинзбуга, разработанной на материалах западной интеллектуальной истории, Екатерина Правилова ставит вопрос о взаимовлиянии юридического (следственного и судебного) дискурса и дискурса истории, поскольку центральным для обоих является идея восстановления, реконструкции события по следу, улике, оставленной им. Таким образом, материалы русской истории после петровских реформ и до Революции, а также специфика этих материалов по сравнению с европейскими, рассматриваются в докладе в сравнении с «уликовой парадигмой» в истории западных научных дискурсов.

Одной из главных особенностей «уликовой парадигмы» между юриспруденцией и историей становится роль государства в ее возникновении и функционировании. Так, применительно к XVIII-му в. источниками этого влияния становится процесс обновления и кодификации законодательных норм, объективация и унификация институтом государства процедуры расследования и вынесения судебного решения. Проследить этот процесс оказывается возможным по учебникам логики, по предлагаемым в них детальным схемам составления умозаключения, примерам, «раскладываемым» в соответствии с этими схемами. Само же «обучение» приемам логики и построения умозаключения восходит к переводу сочинений К. Вольфа, к «просветительской» деятельности Ф. Прокоповича, к централизованной культивации в Российской империи гражданских наук.

Закрепление этого метода в исторической науке связывается в докладе с именем А.Л. Шлецера, формализовавшего метод исторической науки в Российской империи и «синхронизировавшего» его с немецкой парадигмой. Впоследствии это закрепление, положившее начало верификации и универсализации принципов критики исторического источника, приводит к подходу так называемой «скептической школы» М.Т. Каченовского, предложившего в «Опыте о кожаных деньгах» (1835) понимать исторический факт как не следующий прямо и буквально из текста летописи, но выводимый историком на основании логических процедур. Так, Каченовский констатирует невозможность интерпретировать неопределенные упоминания о кожаных деньгах на Руси IX-X-го вв. в позднейших Ганзейских текстах как свидетельство существования раннего денежного обмена, поскольку для рассматриваемого исторического периода оказывается невозможным констатировать наличие самой идеи денег как абстракции, как символа, опосредующего прямой товарный обмен. 

Для проведения параллели между «скептической школой» в историческом дискурсе и дискурсом юридическим оказывается важным обращение Каченовского к способу выведения из «улик» исторического факта, который принципиально не может равняться простой сумме этих улик и требует от исследователя усилия по поиску в изучаемом предмете внутренней логики. В этом, по мнению докладчика, подход Каченовского находит отражение в текстах адвоката и публициста В.Д. Спасовича о теории доказательства, в которых проблематизируется деятельность юриста, констатируется зазор между схемой построения аргумента, логического суждения и выведения заключения из суммы фактов, с одной стороны, и тем, что юристу для вынесения решения по поводу конкретного случая требуется преодолеть скованность формальными рамками этих процедур, получить свободу интерпретации, с другой. Выход с уровня установления факта на уровень его интерпретации снова возвращает к историческому дискурсу, в котором отмечается интерес к пониманию факта не только как события, но и в виде явления культурной и интеллектуальной жизни, примером чему становится диссертация В.О. Ключевского «Древнерусские жития святых как исторический источник» (1871), переоценивающая значимость для исторической науки «бессобытийных» житийных текстов.

Эта тенденция, по мнению докладчика, перекликается с новым отношением к вынесению судебного решения в пореформенной Российской империи, наиболее важными чертами которого становится дихотомия юридической истины и моральной истины, а также интерес к личности обвиняемого и к его мотивам. Наиболее ярким примером выражения этих черт является процесс В. Засулич (1878) и риторическая стратегия ее адвоката П.А. Александрова. Хотя эта дихотомия (допускавшая оправдательный вердикт при доказанном факте совершения преступления) вызывала неприязнь у многих ключевых интеллектуалов эпохи, например, Ф.М. Достоевского, более интересным, чем констатация неприязни, оказывается возможность увидеть проявляющееся вопреки этой неприязни влияние на них сочетания образов истории и судебного процесса как риторической фигуры и как формы построения художественного высказывания. У Достоевского последние возникают в сцене суда над Дмитрием Карамазовым и оказываются связанными с созданием в романе психологически достоверной коллизии, как способы изучить не только внутреннюю моральную дилемму персонажа, но и придать этой дилемме характер смыслообразующей (в коннотациях истории-хода развития событий и суда-вынесения итогового вердикта) для романа как художественного целого.

Другой ключевой для общественной жизни этого периода процесс, процесс А.И. Желябова (1881), привел к формулировке еще одной оппозиции: согласно стенограмме, последний указывал на разницу между судебной истиной и исторической истиной, так что действия, совершенные в рамках второй, не могут быть судимы по критериям первой. Этот пример не только усиливает тезис об истоке юридической «моральной истины» в том понимании исторического факта, которое соотносит его не с событием, а с явлением интеллектуальной, культурной и духовной жизни, с логикой, присущей той или иной исторической эпохе, но и полностью перетягивает идею юрисдикции как беспристрастного правосудия в сторону спора о том, что есть объективность и каковы критерии ее установления. В результате этого может быть констатирован окончательный перевес к концу XIX-го в. логики интерпретации факта над логикой его выработки, стоявшей у истоков формирования российских юридического и исторического дискурсов в XVIII-м в. Важно, при этом, отметить, что к такому перевесу приводит не только контекст бурного общественного резонанса, который вызвали упомянутые судебные процессы, не только превращение последних в катализатор политический ангажированной, а отнюдь не нейтрально-юридической, риторики, но и  внутренняя логика методологичексих рассуждений о факте.

Одним из главных направлений дискуссии стало сочетание истории и юриспруденции в ракурсе, предложенном в докладе, роль предложенного в докладе анализа для истории историографии и/или для истории юридической науки. В ходе дискуссии И.М. Савельевой было указано на богатую западную традицию (начиная с Дж. Р. Коллингвуда) сравнения исторического исследования с методом следователя, по отношению к которой проблематичным оказывается определить место и роль той специфики, которая отличает российский материал. Так, влияние юридического дискурса на исторический может быть связано не только с культивированием государством в Российской империи XVIII-го в. систематизированной юриспруденции, или же с близостью историографии как формирования причинно-следственного нарратива к юридической аргументации после реформ 1860-х гг., но и с классической методологией, предложенной на рубеже веков немецким историком права Ф.К. Савиньи. Затем, юридический дискурс предполагает разделение на процесс следствия и процесс судопроизводства, поскольку, если последнее в пореформенной Российской империи закономерно оказывалось зависимо от политической риторики и публичных дебатов, то в первом эта зависимость оказывается не такой однозначной. Было также отмечено, что и контекст влияния на российскую историческую науку Савиньи, и вопрос о связи истории и юриспруденции с рефлексией над общественной жизнью и политической повесткой, могли бы быть рассмотрены более подробно в связи с феноменом государственно-юридической школы и подхода С.М. Соловьева.

В реплике Е.А. Вишленковой было указано на дополнительные к связи исторического и юридического дискурсов институциональные и дисциплинарные аспекты стремления ученых к объективности и объективации. Одним из таких примеров является развитие медицинского дискурса как основы для «официального знания», эпистемологической модели, становящейся на службу конструирования империи, властной риторики. Другим примером является развитие в этом же ключе программы университетского обучения: в этой парадигме юридический дискурс оказывался понят как история права, как подробная работа с законодательными нормами далеких эпох, отрывающая, таким образом, и историю, и юриспруденцию от «актуальных» событий, ставящая их на службу имперской модели образования, ее самовоспроизведения и стремления к монополизации объективности. Все эти примеры создают дополнительные оттенки альянса исторического и юридического дискурсов в Российской империи.

В дискуссии был также предложен путь дальнейшего развития исследования и проблематика, для которой оказываются важны его выводы. В связи с особенностями российских материалов, взаимодействие «уликового» дискурса в истории и юриспруденции с дискурсом полемики и риторики (такую интерпретацию подкрепляет, например, рассмотрение казуса судебного процесса над В. Засулич в коллективной монографии о Кембриджской школе истории понятий, центральным объектом для которой становится возникновение понятия в результате риторической коммуникации), понятое на уровне теории, ведет к двум разным перспективам – к дихотомии юридического дискурса (утверждающего, закрепляющего со ссылкой на закон) и исторического дискурса (оспаривающего закрепление, со ссылкой на исторический прецедент)  в курсе лекций М. Фуко «Нужно защищать общество», с одной стороны, и к предложенной в докладе линии К. Гинзбурга и «уликовой парадигмы», с другой. Последняя линия обладает большим значением как возможность рассматривать материалы доклада не столько в ключе истории исторической науки, но в ключе истории идей, логики выведения гипотезы и умозаключения из улики, то есть, в конечном счете, для истории методологии науки. В связи с этим как источник для дальнейшей разработки поставленной проблемы может выступить литературный дискурс, роль факта в историческом романе Л.Н. Толстого, связь эго концепции исторического романа с идеей романа-эксперимента (рассмотренного в исследовании Р. Николози о связи литературы и психиатрии в русской культуре конца XIX-го в.(2019)), поскольку этот материал позволил бы рассмотреть в указанном методологическом ключе нарративную стратегию реалистической литературы, ее осцилляцию между конкретностью, правдоподобием деталей-«фактов» и метафорическим «интерпретационном» обобщением их в «художественном замысле». Наконец, улику как основу научной методологии в концепции Гинзбурга можно было бы рассмотреть, развив упомянутое в докладе понимание исторического факта Ключевским: примечательно, что его констатация жития как факта интеллектуальной деятельности подверглась критике последующими исследователями этого жанра, указавшими на его клишированный характер, на фактическую неотделимость в нем индивидуального авторства от риторических топосов. Таким образом, переход понятия факта и улики уже не просто с уровня событийности на уровень интеллектуальной культуры, но и с уровня последней на уровень литературного формализма, мог бы стать основой для дальнейшего диалога между материалом доклада и концепцией Гинзбурга, рассуждающего о роли улики для истории, филологии и истории искусства, помимо прочего, сопоставляющего идею улики с идеей детали-остранения.

В реплике О.Ю. Бессмертной также была затронута возможная параллель между юридическим и историческим дискурсами как дискурсами о достоверности с дискурсом литературы, с возникшей в XIX-м в., с идеей того, что литература должна рассказывать правдивую историю, не врать читателю. Обращение к литературе в этом ключе могло бы сконцентрировать внимание на эпистемическом режиме интеллектуальной деятельности в XIX-м в. как таковом, интересующимся объективностью, ее возможностью и методами ее достижения в принципе, вне зависимости от конфигурации соотношения между собой конкретных областей знания (например, истории и юриспруденции), от парадигмальных установок и истоков каждой из них в отдельности.

В дискуссии было также предложено сравнение предложенных в докладе кейсов российской юриспруденции XVIII-XIX-го вв. с казусами современного им английского делопроизводства, из анализа которых следует, что не в меньшей степени, чем установление факта совершения преступления, участников процесса волновал вопрос о мотивации поступков; таким образом, английский материал мог бы поставить вопрос о проблематизации самого понятия «факт», а также вывести анализ материалов из истории Российской империи в плоскость компаративного исследования, к постановке вопроса о связке истории и юриспруденции как о выходящем за рамки национальных контекстов дискурсе судопроизводства. В качестве другой сравнительной перспективы был упомянут интерес исторического дискурса рубежа XVIII-XIX-го вв. к подделкам и фальсификациям, то есть сознательным искажениям идеи исторической подлинности, придерживающимся, при этом, формы артефакта. Было указано и на понятие судебной истины, на то, что юридическая норма предполагает невозможность рассуждения в судебном процессе об истине как таковой, что могло бы стать важным дополнением понятийного инструментария доклада.

Обсуждение было резюмировано формулировкой А.Н. Дмитриевым двух основных проблем, так или иначе затронутых во всех репликах и актуальных для дальнейшего рассмотрения: проблемы того, насколько объективность может быть рассмотрена как эпистемический режим, свойственный совокупности интеллектуальных дискурсов XIX-го в., а насколько соотносится именно с историей исторической науки, и проблемы того, насколько возможно выявить конкретные «следы» влияния западного научного дискурса, процессов, происходивших в европейской юридической и исторической науках (в первую очередь, выражавших их взаимодействие и взаимовлияние), на развитие идеи объективности в этих науках в Российской империи.